Весёлые побои.

Бывают такие странные периоды в этой головокружительно разнообразной истории, которую мы зовём жизнью, когда человек принимает эту вселенную за огромную грубую шутку, остроумность которой лишь смутно до него доходит, и он более чем подозревает, что эта шутка не над кем-нибудь, но над ним самим. Однако, ничто его не удручает, и ничто не кажется важным, чтобы отстаивать. Он проглатывает значение всех событий, вероучений и убеждений, все видимые и невидимые сложности, не обращая внимания на их неудобоваримость, как страус с его мощным пищеварением пожирает пули и ружейные кремнии. А что до мелких проблем и беспокойств, угроз внезапного несчастья, риска жизни или здоровья – всё это, и даже сама смерть, кажутся ему лишь озорными, добродушными выпадами, весёлыми дружескими ударами по бокам, которыми награждает его невидимый и непостижимый старый проказник. Этот странный тип изменчивого настроения, о котором я говорю, посещает человека только во времена крайнего горя, он приходит прямо посреди его серьёзности, и что минутой ранее могло казаться ему самой важной вещью, тогда кажется лишь частью обычной шутки.

– Герман Мелвилл, "Моби Дик" –

Барри, тот парень, рядом с которым я сидел во время своего первого визита сюда – той подземной встречи – рукой подозвал меня к себе. Я сел подле него, и сидевшие поблизости люди повернулись, чтобы послушать наш разговор.

– Хочу спросить, можете ли вы мне помочь, – начал Барри. – У меня есть подруга, которая сейчас находится в состоянии ужасной депрессии. Я очень беспокоюсь о ней.

Для меня не имело значения, существовала ли та подруга в действительности, или он говорил о себе как о женщине, но по мере продолжения разговора становилось очевидным, что она реальна.

– Она очень несчастна. В течение последних нескольких лет ей становилось всё хуже и хуже, и по правде говоря, я думаю, что она вот-вот готова совершить какой-нибудь отчаянный поступок. Я не знаю, что можно для неё сделать.

– Какова основная изначальная природа её несчастья? – спросил я. – Что она говорит, что является причиной?

– Она не говорила ничего особенного, то есть, у неё нет никакой болезни, и она не теряла любимого человека, ничего такого.

Не вся чёрная безысходность создаётся одинаково. Если депрессия является прямым результатом какой-то болезни или несчастья, то есть человек не в состоянии ясно мыслить, тогда мой ответ будет таким же, но менее оптимистичным, поскольку это означало бы, что эта его подруга впряглась по полной в свою телегу, и должна будет тащить её до самого конца. Это лишь моё мнение, не более авторитетное, чем чьё-либо ещё, но я понимаю, что в парке множество развлечений, не все из них весёлые, и вы не сможете сойти, пока карусель совсем не остановится. Только по доброй воле. Вы можете выпрыгнуть на средине пути, но то, что заставило вас залезть сюда в первый раз, возможно, заставит залезть вновь.

Любой, кто желает поставить вопрос о свободе воли или предопределении, должен, как всегда начать с более внимательного рассмотрения вопроса. Нет никакой возможности свободной воли – просто определив её, мы сможем увидеть её как нонсенс. Поэтому реальный вопрос может стоять так: имеем ли мы какую-либо волю? Можем ли мы выбрать оказывать или не оказывать влияние на что-либо? Обладаем ли мы хоть каким-то количеством контроля? Либо у нас вообще нет никакой воли, либо какая-то всё же есть, вот в чём вопрос. Единственным аргументом в пользу первого является отсутствие аргументов против второго. В конечном итоге, не существует возможного ответа, и сам вопрос распадается при внимательном исследовании. Так же, как и все вопросы.

Всё распадается при внимательном исследовании.

Остаётся надеяться, что подруга Барри находится в рациональной депрессии. Этого мы касались в "Прескверной штуке". Когда у кого-то нет надежды потому, что он не видит причин для неё, тогда надежда есть. Мне пришёл в голову вопрос.

– Где она живёт? – я спросил Барри.

– В Бруклине, – ответил он мрачно. – Мы не часто видимся. Ей трудно передвигаться. Мы в основном переписываемся по интернету или разговариваем по телефону.

Интересно, прикована ли она к коляске, как Барри. Если тебе трудно передвигаться, Бруклин и Квинс могут быть в разных частях света.

– Она умна? – спросил я.

– Очень.

– Христианка?

– Да, католичка.

– Ох.

Обычно я ожидаю, что в подобной ситуации продолжительного отчаяния человек, в конце концов, разрушится и сгорит, а затем восстанет из пепла как феникс. Христианство в основном способствует такой трансформации смерти-перерождения, но католики, на моём опыте, даже бывшие католики, более склонны застревать в этом отчаянии и оставаться там.

Рациональная депрессия это не дефект и не заболевание, это совершенно нормальная реакция на те обстоятельства, в которых мы находимся. У нас нет будущего, нет стержня, нет смысла – как тут не впасть в депрессию? Это не глубокомысленный поиск непостижимой души – полный и точный расчет человеческой жизни можно сделать за чашкой кофе во время обеденного перерыва. С логической точки зрения единственным непреодолимым аргументом против самоубийства является то, что неудача может обернуться тысячью долларами штрафа и шестью месяцами тюрьмы. Некоторые нашли личных спасителей, но трюк со спасителями в том, что к ним нельзя слишком пристально приглядываться – они спасают вас, а кто спасает их? Даже долгосрочное решение, которое можно придумать, что называют раем, начинает казаться довольно глупым, если вы подумаете над ним, ну, хотя бы две минуты. Трюк в том, чтобы не думать, не смотреть самостоятельно, не видеть очевидного, но мы не можем обманывать себя вечно, как стало ясно подруге Барри.

Депрессия это страх, лишённый надежды. Она возникает, когда мы обнаруживаем, что то, что, как мы думали, принадлежит нам, никогда не могло нам принадлежать. Несчастье это когда мы беспокоимся, что у нас чего-то не будет, депрессия это когда мы осознаём, что у нас этого не будет никогда, а свобода это когда мы осознаём, что ничто нам не принадлежит и не может принадлежать, и поэтому у нас ничего никогда не будет.

Наши жизни не наши собственные, так что же?

– Хорошо, – сказал я Барри, – очевидно, я не могу сказать ничего обоснованного о вашей подруге в частности, но похоже, могу кое-что заметить по существу вопроса. Это будет выглядеть немного бессердечно, возможно потому, что так оно и есть, но причиной происходящего с вашей подругой, и с любым другим человеком, который становится жертвой патологического отчаяния, является начало человеческой зрелости.

– Ох, – произнёс Барри хмуро.

Это не относится к просветлению в частности. Это больше относится к человеческой жизни, но определённо здесь есть параллели с более широким процессом пробуждения, и это предвестник просветления, его предпосылка.

– Я не знаю, что мне делать, – сказал Барри. – Я не знаю, как помочь ей.

– А вы никогда не задумывались над такой возможностью, что ей не нужна помощь? Что это может быть хорошо? – спросил я.

– Что? – сказал он. – Отчаяние, граничащее с самоубийством?

Я засмеялся, но мягко, потому что знал, это одна из тех областей, где эмоции могут зажечься и навредить тому, что могло, и должно, быть интересным разговором.

– Ну, вроде того, – сказал я. – Отчаяние это лишь внешнее проявление, видимый симптом.

Когда я вижу кого-то в той ситуации, которую описывает Барри, моим первым побуждением бывает поздравить его. Я не делаю этого, конечно же, понимая, что это не будет воспринято в надлежащем духе, но я вижу это как очень положительное явление, направленное на рост человека, на его коренное изменение. Это отчаяние в большинстве своём означает, что человек покидает сказочную версию жизни, где хорошие мальчики и девочки живут вечно и счастливо, и вступает в зрелость.

– Меня волнует, что она умрёт, – сказал он.

Я пожал плечами. Может, люди не хотят играть по правилам, но правила, всё же, существуют. Одно из правил состоит в том, что ты умрёшь. У нас есть только одно неотъемлемое право, и это именно оно.

– Она так несчастна, – пробормотал Барри.

– Счастье для детей. Есть следующий уровень, – ответил я. – Когда мы подходим к точке, где мы не можем найти больше счастья, и мы уверены, что уже никогда его не найдём, мы думаем, что всё окончено, и в каком-то смысле, так и есть. В хорошем смысле.

– Я действительно волнуюсь, что она не переживёт этого.

– Да, может быть и так, – умышленно грубо произнёс я.

– Довольно клинический взгляд, – возразил Барри. – Мы ведь говорим о реальном человеке. Мне кажется, вы не понимаете…

Я поднял руки, чтобы остановить его.

– Барри, не воспримите это слишком неверно, но вы смотрите на это, как будто она нуждается в спасении, и вы должны её спасти. Я понимаю вас, но я прошёл через процесс, о котором мы говорим, а вы нет. Вы видите ужасный кризис там, где я вижу нормальное человеческое развитие. Да, это болезненно, и на это трудно смотреть. Вы видите, как кто-то тонет, и хотите прыгнуть и спасти его. Я понимаю, она сопротивляется. Я понимаю, она бьёт руками и зовёт на помощь. Я понимаю, мучительно это наблюдать. Я понимаю, вы оба хотели бы вернуться в те счастливые времена, когда всё было иначе, но теперь это уже невозможно, не так ли?

Он начал реагировать. Все остальные вокруг нас молчали. Кертис нервничал. Для каждого это очень личное. Это касается нашей жизни.

Задыхаясь, Барри стал доказывать, что случай с его подругой выходит за рамки стереотипного духовного ярлыка, который пытаюсь на него повесить. Он стал злиться и обижаться, и это хорошо. Вежливые личины нам здесь не нужны. Пока Барри разражался непродолжительной, плохо контролируемой тирадой насчёт моей грубой безразличности, я оглядел людей вокруг, чтобы увидеть их реакцию. Они все были очень внимательны. Это не что-то чуждое им, они наблюдали самих себя и собственные жизни в этом разговоре. Радости не было на их лицах, в отличие от моего. Это пробуждающий звонок жизни – горе, страдание, потеря, смерть. Именно здесь люди вынуждены становиться реальными, и тогда может случиться понимание. Они думают, я могу помочь, и возможно, я могу, но не так, как они думают. Я не консультант и не ментор. Я не заинтересован, чтобы человек почувствовал себя лучше. Я никому не друг. Я обитаю в безграничной безжалостной пустоте. Или, точнее, я – безграничная безжалостная пустота. Вот моя реальность. Я не хороший мальчик, я только притворяюсь таким.

Люди иногда приходят ко мне, как сейчас Барри, чтобы показать мне, что что-то не так, и это нужно исправить. И я немедленно вступаю в конфликт с этим человеком. Я не разделяю и не могу разделять мнения, что что-то не так, и нужно что-то исправлять. Не важно, насколько абсолютно кто-то может быть уверен в том, что что-то не так, и не важно насколько это может казаться ужасно неправильным, я абсолютно, непоколебимо уверен в обратном. Я неспособен воспринимать неправильность. Я существую в совершенной вселенной, где ничто никогда не может быть неправильным. Мы все в ней существуем, просто оказалось так, что я знаю об этом.

Когда я говорю или пишу, я не пытаюсь никого убедить, или что-то продать. Вся моя работа это говорить людям, чтобы они посмотрели сами и просто увидели то, что находится прямо перед ними. Как говорил да Винчи, кто-то видит; кто-то видит, когда ему покажут; а кто-то не видит. "Я не предлагаю старых мягких призов, – говорил Уитмен, – но новые грубые призы. Эти дни должны настать и для тебя".

Я сижу в театре и смотрю фильм под названием "Человечество". Я гляжу на госпитали Гражданской Войны, нацистские лагеря смерти, палаты обгоревших детей тем же взглядом, каким я гляжу на цветущие сады, звёздные ночи и смеющихся младенцев. Это просто противоположные полюса эмоционального спектра фильма. Они не заставляют меня забыть мою реальность. Ничто так гротесково ужасно, или так душещипательно прекрасно, что могло бы трансцендировать мою трансцендированность. Ничто не превосходит истину. Я знаю, что такое человек, и что такое жизнь. Если вы смотрите на эти утверждения и решаете, что я плохой человек, значит, вы себя обманываете. Вы ошибаетесь, веря в то, что читаете диалог между Джедом и Барри, так же как та группа Бхагавад-Гита ошибалась, думая, что читает диалог между Арджуной и Кришной. Ты, читатель, являешься самым центром вселенной – своей вселенной. Она вся твоя, она про тебя, и ты в ней один. Всё, что говорит тебе по-другому, это вера, а истинной веры не существует.

Кто такой Кришна в Бхагавад-Гите? Это совершенный воин, по сравнению с Арджуной, который только великий воин. Истина по сравнению с "я". Арждуна могуч, но он ещё не самый лучший. Не то, что Кришна. Совершенный воин неприкасаем и смертоносен. Ни один меч не может коснуться его, и ничто не выдержит касания его меча. Бхагавад-Гита это диалог между ложным "я" и истинным состоянием – мостик над пропастью между парадигмами. Сказать, Что Кришна – Бог, значит совершенно упустить реальный смысл Бхагавад-Гиты. Кришна это истина. Арджуна это ложь. Приз за победу в этой войне не здоровье, не слава, не власть, но переход от лжи к истине, от сна к пробуждению, от иллюзии к реальности.

Истина за пределами противоположностей. Дуальность это сон. Здесь нет отношений как в символе инь-ян, здесь либо одно, либо другое. Истина не содержит элементов лжи, а ложь не содержит истины. Есть только истина и иллюзия, и внутри иллюзии есть только страх и отрицание. Страх истины это фундамент, на котором воздвигнут Дворец Иллюзии Майи. У неё нет другой власти кроме той, которой мы её наделяем. Отрицание страха это мотивация всех видов деятельности, в которые вовлечён человек. Это Суета в библейском смысле: "Всё я видел, что творится под солнцем – и вот, всё суета и погоня за ветром". Мы должны постоянно проецировать иллюзию себя, потому что если мы не будем этого делать, то не будет и нас.

***

Барри был зол и защищался.

– Я говорю о реальном человеке! Я спросил вас, как я могу помочь ей, я хочу знать, что я могу для неё сделать. Она не пешка какая-нибудь, не цифра. Она не…

– Стоп, – сказал я.

Он и не подумал.

– Вы не можете так умалять людей до своих…

– Пожалуйста, остановитесь.

Он продолжал.

–… холодных философских взглядов, словно они просто как…

Я дал ему выговориться минуту. Когда он закончил, я продолжил.

– Вы рассматриваете это из тёплого, пушистого мягкого места, Барри, – сказал я мягко, – как будто всё каким-то образом будет в порядке. Но так ли это? Я сейчас вас спрашиваю. Возможно ли, чтобы всё было в порядке?

Я подождал, чтобы он посмотрел сам. Он молчал.

– Мы обсуждаем здесь суровое дело, Барри. Вы не сможете решить его на этом уровне – вы должны подняться на уровне выше. Вот куда это направлено, с вами или без вас. Вы хотите, чтобы ваша подруга стала такой же, какой была, но это совершенно невозможно. Отрицание это только временное убежище. Прошло время сентиментальных открыток. Вы понимаете это, не так ли?

Он мгновенье смотрел на меня, потом с дрожью вздохнул и кивнул.

– Страх, – сказал я. – Всё страх. Ваш страх, её страх. Она боится, поэтому пытается бороться, чтобы остаться на плаву, вы боитесь потерять её, поэтому вы продолжаете поддерживать её борьбу. Вы ещё не устали от страха? От борьбы?

Он не отвечал. Никто не двигался.

– Ответ такой: перестаньте бороться, войдите в страх. Отпустите её. Причина несчастья не в самой ситуации, а в сопротивлении. Вы делаете болезнь, гниение, смерть злом, но это не зло, это просто есть. Причина несчастья в цеплянии. Ответ в отпускании. Дайте ей утонуть.

Минуту Барри усваивал это.

– Так что же мне делать?

– Не знаю. Пошлите ей книгу о самоубийствах.

– Она католичка!

– Не надолго.

– Но она мой друг. Она будет ненавидеть меня! Она никогда не будет со мной разговаривать!

– Да, для этого и нужны друзья.

Это вызвало ненавидящий взгляд, но я спровоцировал его.

– Послушайте, Барри, я сейчас хочу встать и рассказать об одной женщине, которая была в подобной ситуации. Не уходите далеко, может быть, это поможет вам лучше понять, что на самом деле происходит с кем-то, кто находится на этой стадии, в таком кризисе, окей?

Он кивнул. Кто-то успокаивающе коснулся его плеча.