Общие условия допустимости тактических комбинаций

опустимость тактической комбинации определяется допустимостью целей комбинации, тактических приемов и следственных действий, составляющих ее содержание, а также правомерностью и этичностью их сочетания.

В приведенном нами ориентировочном перечне целей тактической комбинации спорной, служащей предметом непрекращающейся дискуссии, является первая — разрешение конфликтной ситуации с помощью рефлексии. При этом возражения вызывает даже не столько цель, которая, в общем, признается правомерной (хотя некоторыми и с оговорками), сколько средства достижения этой цели, те конкретные способы так­тического воздействия на следственную ситуацию и ее компоненты, которые являются наиболее эффективными.

По форме внешнего выражения воздействие может быть физическим и психическим. Правомерность физического воздействия, направленного на объекты неживой природы, определить сравнительно несложно. Следователь вправе воздействовать на эти объекты в пределах и случаях, обусловленных возникшей по делу необходимостью и предписаниями закона. Личные и имущественные права и интересы граждан могут быть ограничены при этом в строгом соответствии с установлениями закона, причиняемый имущественный вред полностью обоснован. Так, например, “при производстве обыска и выемки следователь вправе вскрывать запертые помещения и хранилища, если владелец отказывается добровольно открыть их, при этом следователь должен избегать не вызываемого необходимостью повреждения запоров, дверей и других предметов” (ст. 170 УПК).

Столь же ясным представляется вопрос о физическом принуждении, физическом воздействии на личность в процессе судопроизводства. Физическое воздействие на личность недопустимо. Исключения из этого категорического правила допустимы лишь при прямом предписании закона и касаются лишь мер процессуального принуждения: задержания (в том числе до окончания обыска), заключения под стражу в качестве меры пресечения, привода, принудительного освидетельствования и получения образцов для сравнительного исследования[381].

Значительно более сложно и неоднозначно решается вопрос о психическом воздействии.

Различают два вида психического воздействия: неправомерное и правомерное. Неправомерное психическое (как и физическое) воздействие — насилие над личностью — прямо запрещено законом во всех формах. Обман, шантаж, внушение, вымогательство, угрозы и иные виды психического насилия противоречат принципам уголовного судопроизводства, его нравственным основам и должны быть безоговорочно исключены из арсенала следователя и работника органов дознания.

Это бесспорно и не нуждается в обсуждении. Ясно, что допустимо только правомерное психическое воздействие. Но от того, что понимать под таким воздействием, зависит и определение средств воздействия, признание законными и допустимыми или, наоборот, незаконными и аморальными тех или иных приемов и средств воздействия. Именно поэтому проблема приобретает чрезвычайную научную и практическую остроту, чему способствуют и встречающиеся еще высказывания о недопустимости вообще какого-либо воздействия на проходящих по делу лиц. “Запрещение домогаться показаний обвиняемого путем насилия, угроз и иных незаконных мер, — читаем в комментарии к УПК РСФСР, подготовленном ленинградскими учеными, — это недопустимость применения каких бы то ни было мер физического или психического воздействия при допросах не только обвиняемого, но и других лиц”[382] (выделено нами — Р. Б.).

Общее определение воздействия на человека удачно, как нам кажется, сформулировал Н. П. Хайдуков: “Воздействие на человека есть процесс передачи информации от субъекта воздействия посредством различных методов и средств, отражение этой информации в психике данного лица, способной вызвать соответствующую реакцию, которая проявляется в его поведении, деятельности, отношениях и состояниях, становясь доступной для восприятия воздействующим посредством “обратной связи”[383]. Основным признаком правомерного психического воздействия признается сохранение подвергающимся воздействию свободы выбора позиции[384]. К этому добавляют и наличие условий для изложения своей позиции, для ее выбора[385] и непротиворечие законности и нравственным принципам общества[386].

“Правомерное психическое влияние, — совершенно правильно замечает А. Р. Ратинов, — само по себе не диктует конкретное действие, не вымогает показание того или иного содержания, а, вмешиваясь во внутренние психические процессы, формирует правильную позицию человека, сознательное отношение к своим гражданским обязанностям и лишь опосредствованно приводит его к выбору определенной линии поведения”[387]. Развивая эту мысль, А. В. Дулов специально подчеркивает, что воздействие всегда должно строиться так, чтобы не только сохранились, но и дополнительно создавались стимулы для активного психического участия лица, на которое оно оказывается, во всех действиях по расследованию и судебному рассмотрению уголовных дел[388].

Таковы исходные положения юридической психологии по вопросу о правомерном психическом воздействии. К этому можно добавить, что пси­хическое воздействие оказывается следователем на всем протяжении производства по делу, ибо всякое общение есть воздействие, а не только при допросе, да и то не всегда, как полагает Ю. В. Кореневский[389].

Позиции противников приведенных исходных положений противоречивы. С одной стороны, они говорят об ошибочности общей концепции психического воздействия в уголовном судопроизводстве[390], с другой — полагают, что если психическое воздействие “понимается как положительное влияние на психику человека, как создание наиболее благоприятных условий для течения психических процессов, поддержания активных психических состояний и проявления положительных психичес­ких свойств личности, то такое психическое воздействие в советском уголовном судопроизводстве вполне правомерно и полезно”[391].

Считая, что наличия свободы выбора позиции недостаточно для определения правомерности психического воздействия, И. Ф. Пантелеев полагает необходимым для свободного выбора благоприятное психическое состояние лица, на которое оказывается воздействие, нормальное течение психических процессов, когда берут верх его положительные психические свойства[392]. Но что может скрываться за словами о “благо­приятном психическом состоянии”?

При активном противодействии установлению истины “благоприят­ным психическим состоянием” подследственного будет состояние осознания своей безнаказанности, бесплодности усилий следователя по из­обличению виновного и т. п. Очевидно, такое состояние действительно обеспечивает “нормальное течение психических процессов”, ибо успокаивающе действует на преступника. Но едва ли оно будет способствовать тому, что возьмут верх его положительные психические свойства. Скорее наоборот.

В условиях же реального изобличения, неминуемо сопровождающе­гося эмоциональным напряжением подследственного, как раз и возникают такие благоприятные условия, когда должны взять верх его положительные психические свойства, если он их не утратил. Кстати, понятие нормального течения психических процессов имеет не абсолютное, а относительное, ситуационное значение. Течение психических процессов является нормальным, если оно соответствует переживаемому психическому состоянию; спокойное в условиях стресса, оно не будет нормальным, как и наоборот. Очевидно, И. Ф. Пантелеев под нормальным имеет в виду именно спокойное, но можно ли ожидать, чтобы психические процессы в условиях следствия протекали так во всех случаях, если даже вызов на допрос в качестве свидетеля по самому незначительному поводу вызывает заметное эмоциональное возбуждение!

Как свидетельствует следственная практика и подтверждают психологические исследования, относительное спокойствие подследственный испытывает лишь после осознания своей вины и признания в ней, то есть после разрешения конфликта. Но и тогда это спокойствие относительно, поскольку судьба его еще не решена судом, наказание не определено и это, естественно, вызывает озабоченность и тревогу. Только полное безразличие к себе и окружающим как следствие психической депрессии может быть принято за то “спокойствие”, которое, очевидно, хотел бы видеть в идеале И. Ф. Пантелеев.

Итак, психическое воздействие может и должно быть правомерным. Его правомерность зависит от правомерности средств воздействия.

В криминалистике и судебной психологии вопрос о правомерности средств воздействия исследован достаточно подробно, сформулированы те условия (критерии) допустимости приема, средства воздействия, которые являются необходимыми для признания его правомерным. Это:

¨ 1. Законность, то есть непротиворечие средства, приема воздействия букве и духу закона.

¨ 2. Избирательность воздействия, то есть направленность воздействия лишь на определенных лиц и нейтральность по отношению к остальным. “Необходимо, чтобы они (средства психического воздействия — Р. Б.) давали положительный эффект только в отношении лица, скрывающего правду, препятствующего установлению истины, — пишет А. Р. Ратинов, — и были бы нейтральны в отношении незаинтересованных лиц. Образно говоря, психологические методы должны быть подобны лекарству, которое, действуя на больной орган, не причиняет никакого вреда здоровым частям организма”[393].

Оказалось, что это правильное положение очень легко выдать за пропаганду психического насилия, стоит только произвести невинную, на первый взгляд, подстановку лишь одного слова. И. Ф. Пантелеев опускает первую часть процитированного предложения, и в его изложении мысль А. Р. Ратинова приобретает такой вид: “По мнению же некоторых авторов, “средства психического воздействия должны обладать избирательным действием”, применяться (выделено нами — Р. Б.) “только в отношении лица, скрывающего правду, препятствующего установлению истины...” — и далее по тексту А. Р. Ратинова.

И. Ф. Пантелеев также делает вывод: “Здесь мысль автора обнажена еще больше и, как это очевидно, касается таких методов, которые отнюдь не равнозначны правомерному психическому влиянию и применяются лишь в отношении недобросовестных “больных”. А кто же ставит диагноз? Тот же, кто применяет методы психического воздействия (следователь). Почему же у автора не возникает вполне реальное предположение, что “диагноз” может быть ошибочным, что показания “недоб­росовестного” и есть та единственная правда, которую (может быть, со­знательно или неумышленно) искажают те, кто сегодня представляется следователю “добросовестным” ?”[394].

Но все эти обличения бьют мимо цели, ибо А. Р. Ратинов, как легко убедиться, вовсе не предлагал применять средства психического воздействия только в отношении лица, скрывающего правду; он писал, что они должны давать положительный эффект только в отношении этого лица и быть нейтральными к другим, а это, заметим, совершенно иная мысль. Следователь ставит “диагноз” с помощью средств воздействия, а вовсе не до их применения, произвольно, по своему усмотрению. Речь-то идет не об избирательном применении, а об избирательном воздействии этих средств, как раз об их “диагностическом” значении, то есть прямо о противоположном тому, что приписывает А. Р. Ратинову И. Ф. Пантелеев с помощью добавления только одного, но искажающего весь смысл критикуемого положения слова “применяться”. Такой метод критики едва ли служит выяснению истины в споре.

¨ 3. Нравственность. Средства психологического воздействия должны соответствовать принципам морали, быть нравственными. “Следо­вать иезуитскому правилу “цель оправдывает средства” значит забывать, что применением недостойных средств можно испоганить и извратить любую благородную цель, — справедливо замечают А. Ратинов и Ю. Зархин. — Подобно тому, как “святость” средств не делает безнравственную цель возвышенной, так “цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель”[395]. Применяя аморальные средства, мы, возможно, и сделаем шаг вперед в каком-либо отношении. Но мы можем сделать этот шаг, не прибегая к подобным средствами используя же их, мы тут же делаем два шага назад, деморализуя и развращая людей, снижая их активность и политическую сознательность, содействуя росту цинизма и безверия”[396].

Наиболее полно этические требования, предъявляемые к тактическому приему, изложены в докторской диссертации И. Е. Быховского. Он обоснованно считал, что тактический прием:

¨ не должен унижать честь и достоинство участников расследования;

¨ не должен влиять на позицию невиновного, способствуя признанию им несуществующей вины;

¨ не должен оправдывать само совершение преступления и преуменьшать его общественную опасность;

¨ не должен способствовать оговору невиновных или обвинению вино­вных в большем объеме, чем это отвечает их действительной вине;

¨ не должен основываться на неосведомленности обвиняемого или иных лиц в вопросах уголовного права и процесса;

¨ не должен способствовать развитию у обвиняемого или иных лиц низменных побуждений и чувств, даче ими ложных показаний, совершению иных аморальных поступков;

¨ не должен основываться на сообщении следователем заведомо ложных сведений;

¨ не должен подрывать авторитета органов прокуратуры, МВД и суда[397].

К этому можно добавить, что в основе тактического приема не должна лежать никакая форма неправомерного насилия.

Блестящий ученый Игорь Евсеевич Быховский (1924-1988) внес существенный вклад в уголовно-процессуальную науку и криминалистику. Его исследования в области процессуального режима и тактики различных следственных действий легли в основу многих диссертаций и монографий в области криминалистической тактики и методики и широко используются в следственной практике. Руководя в течение десяти лет ведущей кафедрой Института усовершенствования следственных работников Прокуратуры, он остался в памяти слушателей и всех, кто его знал, как талантливый педагог-новатор, яркий полемист, непревзойденный лектор.

В предыдущей главе мы указывали на две основные цели тактического решения в условиях конфликтной ситуации: формирование у противника истинного представления об обстановке и условиях, в которых ему предстоит действовать, или целей, совпадающих с целями следователя (1), и создание условий для формирования у противника ошибочных представлений о тех или иных обстоятельствах дела, целях следователя и его действиях, состоянии расследования (2). Средством достижения второй из этих целей и является преимущественно тактическая комбинация. Рассмотрим разработанные А. Р. Ратиновым варианты этой цели[398] в совокупности с высказанными в отношении них критическими замечаниями его оппонентов.

I. Формирование у подследственного ошибочного представления об обстоятельствах, которые в действительности могли бы привести к нежелательным решениям и действиям. Имеется в виду оставление в неведении относительно имеющихся у следователя доказа­тельств либо, наоборот, создание преувеличенного представления об их объеме, весе и т. п.

Г. Ф. Горский и Д. П. Котов комментируют это положение следующим образом: “Если оставление в неведении подследственного в отношении имеющихся у следователя доказательств (естественно, до выполнения требований ст. 201 УПК и ознакомления обвиняемого с заключением экспертизы в порядке ст. 193 УПК) следует признать вполне допустимым, то при создании преувеличенного представления об объеме отдельных доказательств следователь всегда неизбежно стоит на грани лжи. Это всегда необходимо учитывать”[399].

М. С. Строгович высказывается по этому поводу совершенно категорически. “Нет никаких сомнений в том, — пишет он, — что умышленное, намеренное “формирование ошибочного представления” у кого-либо есть обман этого лица, сообщение ему ложных сведений, а не что либо иное. Но солгать можно прямо, словами, а можно это же сделать более сложным способом, — таким образом, что слова и предложения сами по себе ложными не являются, но они так построены и даны в таком контексте, сказаны таким тоном и с такой мимикой, что тот, кому они высказаны, ложь примет за правду, а правду за ложь. А это есть обман, ложь, которая от того, что она подана в особо хитроумной форме, не делается допустимой; наоборот, она приобретает особо нетерпимый, незаконный и аморальный характер”[400].

Мы полагаем, что существенным поводом для критических замечаний послужила неудачная формулировка рассматриваемого положения. В самом деле, термин “формирование” как в этом, так и в некоторых последующих вариантах цели тактического воздействия невольно наводит на мысль о непосредственном воздействии следователя на течение психических процессов у подследственного путем введения его в заблуждение. Здесь, действительно, возникает представление об обмане, лжи со стороны следователя. Между тем, как следует из комментария к этому положению самого автора, речь здесь идет лишь о создании следователем условий для формирования у подследственного ошибочного представления. Следователь не формирует такого представления, не воздействует в этом направлении на подследственного, он лишь создает такие условия, при которых это формирование становится возможным, а случится это или нет — зависит целиком от подследственного, от свободно выбранной им позиции.

II. Формирование целей, попытка достижения которых поставит преступника в проигрышное положение, например намерения перепрятать похищенное имущество, что позволит захватить его с поличным.

Комментарий Г. Ф. Горского и Д. П. Котова: “Метод имеет характер “психологической ловушки”... Подобное поведение следователя находится на грани провокации, если вообще не превращается в таковую. К тому же, этот метод, даже при очень точном соблюдении всех нравственных принципов, что весьма затруднительно ввиду самой его структуры, скорее будет относиться не к следственным, а к оперативно-розыскным. Поэтому (?!) данный метод, как и другие “психологические ловушки”, следует признать недопустимым с моральной точки зрения”[401].

В подтверждение своей позиции они ссылаются на мнение А. Н. Васильева, считавшего, что “психологические ловушки” стоят за пределами допустимого, прежде всего, вследствие их сомнительности и неизбежно­сти нарушения контакта между следователем и допрашиваемым, который, естественно, почувствует себя обманутым и перестанет верить сле­дователю[402]. Но А. Н. Васильев в этой работе писал вовсе не о том, о чем вел речь А. А. Ратинов, а о некоторых приемах допроса, применение ко­торых он не отрицал совсем, а считал на грани допустимого. Точно так же он относился и к “следственным хитростям”, отрицая те из них, которые, имея характер “ловушки”, не ведут к доказательственным результатам.

Мы полагаем, что рассматриваемый вариант цели тактической комбинации вполне допустим. Относительно того, что он “находится на грани провокации, если вообще не превращается в таковую”, можно сказать о неправильном применении практически любого приема психического воздействия. Даже простое убеждение подследственного дать правдивые показания можно при известной доле скептицизма расценить как провоцирование признания. Но криминалистическая тактика не рассчитана на “эксцесс исполнителя” и не может во всех случаях предусматривать популярную в технике “защиту от дурака” в виде, например, системы предохранителей, не позволяющей по невежеству или небреж­ности нажать спусковое устройство.

В данном случае термин “формирование” также не вызывает у нас возражений, поскольку действия следователя направлены именно на это, активно способствуют возникновению нужных для следствия целей у подследственного.

Г. Ф. Горский и Д. П. Котов правы лишь в том, что достижение рассматриваемой цели возможно, скорее, путем проведения не тактической, а оперативно-тактической (в нашей терминологии) комбинации. Но в их контексте получается, что последняя недопустима с моральной точки зрения, что никак нельзя признать правильным.

III. Формирование желательного следователю метода решения задачи и образа действий подследственного.

Комментарий Г. Ф. Горского и Д. П. Котова: “Прием при правильном его применении, так, чтобы он не превратился в провокацию, может быть признан допустимым”[403].

Этот вариант цели типичен для рефлексивного управления. Как и в предыдущем случае, мы не видим особой необходимости в оговорке относительно провокации.

IV. Формирование у подследственного ошибочного представления о целях отдельных действий следователя.

Комментарий Г. Ф. Горского и Д. П. Котова: “В целом метод допустим. Однако его нельзя применить при первых допросах лиц в качестве подозреваемого или обвиняемого, так как им должно быть известно, в чем они подозреваются или обвиняются (ст.ст. 123, 148-150 УПК), то есть скрывать цель данных следственных действий недопустимо”[404].

И в данном случае правильнее говорить не о формировании, а о создании условий для возникновения у подследственного ошибочного представления о целях следователя. Можно полностью согласиться с А. М. Лариным, когда он указывает, что “в этих условиях искусство следователя состоит в том, чтобы продуманно, точно решать, какая информация, в каком объеме и в какой момент может стать известна предполагаемому преступнику и связанным с ним лицам, с таким расчетом, чтобы это не только не повредило, но и помогло достижению истины... То, что... заинтересованные лица субъективно ошибаются, не может быть поставлено в упрек следователю как обман, поскольку исходящая от него информация была правдива”[405]. Сообщаемая подследственному информация оценивается им свободно, в соответствии с представлениями о своих интересах и интересах следствия, его выбор ничем не стеснен и осуществляется без всякого принуждения со стороны следователя.

С мнением Г. Ф. Горского и Д. П. Котова о том, что данный метод не допустим при первых допросах подозреваемого и обвиняемого, мы согласиться не можем. Сообщение указанным лицам, в чем они подозреваются или обвиняются, вовсе не означает раскрытия всех целей их допроса. Следователь может быть, например, заинтересован в том, чтобы у допрашиваемого возникло представление, что следствие не интересуется его соучастниками или источниками информации, необходимой для совершения преступления, и т. п. Скрывая эту цель, следователь делает упор при допросе на выяснении действий только самого подозреваемого или обвиняемого и, как правильно отмечает А. Р. Ратинов, не вызывая негативной реакции, достигает одновременно без помех и подлинной цели.

Фактически вариантом рассмотренной цели является и следующая из называемых А. Р. Ратиновым: создание затруднений для правильной оценки заинтересованными лицами подлинных целей следователя. Все изложенное выше относится и к этому варианту.

V. Формирование у заинтересованных лиц ошибочного представления об осведомленности следователя относительно подлинных целей, которые они преследуют, или о неосведомленности следователя относительно ложности выдвинутых объяснений и пред­ставленных доказательств.

Г. Ф. Горский и Д. П. Котов возражений против этих вариантов цели не имеют и считают их допустимыми, правда, с той же оговоркой относительно возможной провокации. Мы же полагаем, что и здесь следует вести речь не о формировании ошибочных представлений, а о создании условий для их возникновения.

VI. Формирование у подследственного намерения воспользоваться негодными средствами противодействия расследованию. Думается, что здесь правильнее говорить либо о непротиводействии такому намерению подследственного, либо даже о создании условий реализации этого намерения.

Как видно из изложенного, перечисленные варианты целей тактической комбинации предполагают определенное маневрирование следователем имеющейся у него информацией о следственной ситуации. А. М. Ларин правильно определяет именно так сущность “следственной хитрости”, благодаря которой “возможные попытки преступника и связанных с ним лиц применить в своих целях информацию о материалах и планах расследования не достигают цели, а напротив, служат на пользу раскрытию преступления”[406].

Представляется, что все варианты целей тактической комбинации, осуществляемой в условиях конфликтной ситуации с применением реф­лексивного управления, основываются на использовании следователем:

¨ а) фактора внезапности;

¨ б) неосведомленности противодействующих лиц об имеющихся доказательствах, результатах следственных действий, намерениях следователя;

¨ в) предоставленной противодействующим лицам возможности выбора решения при дефиците информации;

¨ г) инерционности мышления, стандартности решения противодействующим лицом возникшей перед ним задачи.

В недавнем прошлом в процессуальной и криминалистической литературе появились высказывания, ставящие под сомнение использование фактора внезапности в интересах следствия.

Критикуя внезапную постановку неожиданного для допрашиваемого вопроса, М. С. Строгович писал по поводу этого и некоторых других приемов допроса: “С точки же зрения моральной (этической), приемы допроса, основанные “на предвзятом отношении к допрашиваемому и на отсутствии элементарного уважения к человеку, виновность которого еще не установлена, не признана, — заслуживают самого решительного осуждения, а никак не одобрения и рекламирования”[407]. “Не “психологи­ческие хитрости”, не “ловушки” и “захват врасплох”... должен брать себе на вооружение следователь”, — поддерживал М. С. Строговича И. Ф. Пантелеев[408]. “Эти приемы (допроса — Р. Б.) должны отличаться тем, — писал Р. Д. Рахунов, — чтобы они не могли вызвать со стороны допрашиваемого непродуманных ответов”[409], — то есть, по существу, он также выступил против внезапной постановки вопросов, рассчитанных именно на правдивый, а не “продуманный” ответ.

Поскольку далее мы специально остановимся на проблеме учета и использования в процессе расследования фактора внезапности, эту форму его использования мы сейчас анализировать не будем.

В начале настоящего параграфа мы указывали, что допустимость тактической комбинации определяется, помимо других условий, допустимостью составляющих ее содержание следственных действий, а также правомерностью и этичностью сочетания всех ее элементов.

Правомерность следственного действия означает наличие его правовой регламентации в законе. С правовой точки зрения, результаты действий, не предусмотренных законом, ничтожны: фактические данные, установленные подобным путем, не могут быть доказательством.

При проведении оперативно-тактической комбинации решение о ее допустимости требует оценки правомерности не только следственных действий, но и входящих в ее содержание оперативно-розыскных мероприятий. Правомерность оперативно-розыскного мероприятия означает его соответствие закону и требованиям подзаконных актов. Подобно тому, как УПК дает исчерпывающий перечень допустимых следственных действий, закон “Об оперативно-розыскной деятельности” 1995 г. перечисляет допустимые оперативно-розыскные мероприятия и условия их осуществления, исключая произвол в их выборе и порядке проведения. “Вся работа оперативных аппаратов должна быть основана на строжайшем соблюдении законности. Это один из основополагающих принципов оперативно-розыскной деятельности. Любые нарушения законности, откуда бы они ни исходили, наносят ущерб интересам народа, но они вдвойне опасны, если возникают в тех органах, на которых лежит прямая обязанность вести борьбу за соблюдение законов”[410].

Законность следственного действия и оперативно-розыскного мероприятия, образующих оперативно-тактическую комбинацию, зависит и от основания для их проведения.

Таким основанием для проведения следственных действий является акт возбуждения уголовного дела. Как исключение, до возбуждения уголовного дела может проводиться лишь осмотр места происшествия. Таким образом, тактическая комбинация может осуществляться лишь по возбужденному уголовному делу и только в редких случаях начинаться до возбуждения уголовного дела, если ее элементом является осмотр места происшествия, по результатам которого дело возбуждается. Это бывает в тех случаях, когда осмотр места происшествия служит средством реализации оперативных данных, да и то при исключительных обстоятельствах, поскольку обычно и в этих случаях ничто в принципе не препятствует возбуждению дела до осмотра.

Основания для проведения оперативно-розыскных мероприятий до возбуждения уголовного дела указаны в законе “Об оперативно-розыскной деятельности” (ст.ст. 7, 8), а после возбуждения уголовного дела и принятия его к производству следователем указываются последним. Поэтому оперативно-тактическая комбинация, как форма взаимодействия следователя и оперативного работника, может начинаться до возбуждения уголовного дела, а завершаться в стадии предварительного расследования либо полностью осуществляться в процессе следствия по делу. При этом та часть оперативно-тактической комбинации, которая осуществляется до возбуждения уголовного дела и выражается в проведении определенных оперативно-розыскных мероприятий, выполняется оперативным работником без участия следователя, но по их общему замыслу.

Мы не видим ничего противоправного в таком сотрудничестве следователя и оперативного работника, ибо совместная разработка ими плана предстоящей оперативно-тактической комбинации (а только в этом и заключаются в данном случае действия следователя до возбуждения уголовного дела) никак не противоречит процессуальному положению следователя и не означает смешения его функций с функциями органа дознания. Изложенное можно проиллюстрировать на примере типичной оперативно-тактической комбинации по захвату взяточников с поличным.

Следователь получает сообщение о том, что у заявителя определенным лицом вымогается взятка. По словам заявителя, деньги должны быть переданы им вымогателю в условленном месте условленным способом.

Полученные следователем данные еще не дают ему основания для возбуждения уголовного дела и требуют проверки. Средством такой проверки и одновременно получения оснований для возбуждения уголовного дела является следующая оперативно-тактическая комбинация.

Оперативным работником подготавливается необходимая сумма денег, все или часть купюр помечаются специальными метками или фиксируются их номера. За действиями заявителя и вымогателя взятки устанавливается наблюдение, с помощью которого фиксируется момент передачи денег, после чего осуществляется задержание взяткополучателя с поличным, его личный обыск и изъятие предмета взятки, осмотр предмета взятки для установления на нем заранее образованных или зафиксированных признаков. Все оперативные мероприятия и следственные действия при этом объединены единой целью — изобличением взяточника, составляют систему, подчиненную единому замыслу, то есть отвечающую признакам оперативно-тактической комбинации. Однако часть элементов этой комбинации осуществляется до, а другая часть — после возбуждения уголовного дела.

Для сложных тактических комбинаций, выполняемых двумя и более следователями, и для оперативно-тактических комбинаций чрезвычайно важно точное и качественное выполнение каждым участником комбинации своих обязанностей, комбинация в процессе ее реализации выступает как функционирующая система, схема которой может быть представлена следующим образом:

Структура (содержание) Состав участников

комбинации

Функция (действия)

Цель тактического воздействия

Из общей теории систем следует, что структура и состав должны быть необходимыми и достаточными для обеспечения такого функционирования, которое способствует достижению цели[411]. С точки зрения теории управления каждый участник тактической или оперативно-та­ктической комбинации выступает как орган управления, несущий всю по­лноту ответственности за свои действия в общем комплексе тактического воздействия. “В хорошо организованной операции за выполнение каж­дой цели должен нести ответственность соответствующий орган управления. Иначе говоря, иерархический граф целей и задач должен совпадать с графом организационной системы. В противном случае будут задачи, которые некому решать, и организации, которым нечего делать”[412]. Можно полагать, что исследование тактических комбинаций в аспекте теорий управления и организации окажется весьма плодотворным и позволит полнее выявить закономерности их построения и реализации.

Правомерность и этичность сочетания элементов тактической комбинации в значительной степени определяются тем, в качестве какого метода борьбы ее предполагается использовать или какую роль в ней и в каком сочетании будут играть эти методы.

Мы употребляем термин “методы борьбы”, как и иные термины теории игр и праксеологии, применительно к процессу расследования, разумеется, в условном их значении и считаем необходимым еще раз подчеркнуть это, хотя и допускаем, что несмотря на эту оговорку, которая не спасла от критики и других криминалистов, можем вызвать неудовольствие возможных оппонентов.

Избираемые следователем методы борьбы зависят, естественно, от тактики противодействующих лиц, составляющих один из компонентов следственной ситуации. Характеризуясь в целом как противодействие следствию, тактика недобросовестных участников следственных действий может выражаться в пассивном и активном сопротивлении усилиям следователя установить истину по делу. Формами пассивного противодействия являются:

¨ отказ от дачи показаний;

¨ немотивируемое (“голое”) отрицание фактов (“...помимо выжидательной позиции, стремления выиграть время, оно иногда имеет своей причиной “бегство” (обвиняемого, подозреваемого) от действительности с целью облегчения неприятных переживаний”[413]);

¨ умолчание о фактах;

¨ неявка по вызову следственных и судебных органов;

¨ несообщение запрашиваемых сведений и невыдача требуемых объектов (предметов, документов);

¨ неоказание помощи ;

¨ невыполнение требуемых действий и отказ от участия в следственных действиях.

Активное противодействие следствию может проявляться в следующих формах:

¨ умышленная дезинформация следователя — дача ложных показаний[414], обман, создание лжедоказательств путем инсценировок, фальсификации предметов и документов и т. п.;

¨ сокрытие и уничтожение нужных предметов;

¨ подстрекательство к даче ложных показаний и неповиновению следователю;

¨ прямое сопротивление следователю[415];

¨ уничтожение доказательств при ознакомлении с материалами следствия.

Наиболее распространенными формами противодействия являются ложь и обман, которые, как и иные “обманные движения” (по терминологии В. А. Лефевра и Г. Л. Смоляна[416]), служат средствами рефлексивного управления со стороны противодействующих следствию лиц. Методы же борьбы с противодействием выступают как средства рефлексивного управления со стороны следователя.

На базе праксеологии и теории игр в криминалистике и судебной психологии[417] сформулированы следующие методы борьбы:

¨ концентрация доказательств или направленных действий в реша­ющем столкновении с учетом наиболее уязвимых мест противника;

¨ раздробление сил и средств противодействующей стороны, например, путем разжигания конфликта между соучастниками преступления;

¨ создание условий, неблагоприятных для достижения целей противной стороной и способствующих реализации планов следователя;

¨ использование сил и средств противодействующей стороны в своих целях;

¨ использование фактора внезапности, в том числе путем проведения “эмоционального эксперимента”;

¨ создание “резервов” сил и средств;

¨ предвосхищение событий;

¨ уклонение от столкновения в невыгодных условиях при неблагоприят­ном соотношении сил и средств (метод задержки, тактика выжидания);

¨ побуждение противника к действиям в неблагоприятных для него условиях;

¨ угроза нежелательными для противной стороны действиями;

¨ сокрытие своей информации и дезинформация;

¨ применение новых приемов и средств, неизвестных противнику;

¨ синхронизация действий, нанесение одновременных ударов;

¨ воздействие на нравственную и эмоциональную сферу противника, вызывающее невыгодный для “его эффект;

¨ косвенное внушение.

У криминалистов, процессуалистов и судебных психологов нет единого мнения по поводу правомерности и допустимости всех указанных методов. В ряде случаев, повторяем, отрицательную роль играет термин, которым обозначается метод, несмотря ни на какие оговорки об его условном значении. Именно таковы, например, многие критические замечания И. Ф. Пантелеева в адрес авторов, употребляющих эту терминологию. Говоря о несвойственных советскому уголовному процессу ме­тодах и не обращая внимания на условное значение критикуемых терминов, он делал акцент именно на их звучании, могущем вызвать негативную реакцию у неосведомленного об их подлинном смысле читателя.

Вот как это выглядит в его подборке и с использованными им приемами выделения самых “возмутительных” мест текста: “В упоминавшемся пособии (речь идет о книге А. Р. Ратинова “Судебная психология для следователей” — Р. Б.) указывается, что “следователю необ­ходимо владеть техникой психологической борьбы”, что данная техника предполагает использование таких методов, как “раздробление сил и средствпротиводействующей стороны. Это достигается, например, разжиганием конфликтамежду соучастниками преступления”. Далее утверждается, что “нанесение удара в наиболее важное место”, “дезинформация”,использование фактора внезапности... захват врас­плохвносят дезорганизацию в психические процессызаинтересованных лиц и вызывают нецелесообразные с их точки зрения поступки... Нарочито нерациональный образ действий следователяможет нарушить расчеты заинтересованного лица, сбить его с толку”...Все это, конечно, недопустимо, противоправно, находится в явном противоречии с закономерностями человеческой психики, дезорганизует нормальную психическую деятельность и может быть квалифицировано не иначе, как психическое насилие”[418]. Еще более резкие оценки этим методам дает, изменив свои прежние взгляды в свете “нового мышления”, А. М. Ларин, считая, как мы уже отмечали, подобные методы наследием тоталитаризма и диктаторского режима и административно-командной системы управления страной[419].

Действительно, такой предвзятый подбор “устрашающих” юриста терминов без раскрытия обозначаемых ими в большинстве случаев привычных для всякого работника следствия и суда понятий, не вызывающих возражений ни с правовой, ни с этической точек зрения, может произвести удручающее впечатление и привести к мысли, что И. Ф. Пантелеев и А. М. Ларин правы в своей критике и выводах. Вполне естественно, что при таком противопоставлении подобных почти “инквизици­онных” методов следствия вообще и допроса в частности выдвинутой И. Ф. Пантелеевым нереальной, но заманчивой идее создания наиболее благоприятных условий для течения нормальных психических процессов у подследственного, допрашиваемого эта идея не могла не вызвать у некоторых сочувствия[420].

Сказанное вовсе не свидетельствует о нашей безоговорочной поддержке всех названных методов преодоления противодействия в процессе расследования. Они, бесспорно, нуждаются в серьезном правовом и этическом научном анализе, а те из них, которые выдержат эту проверку, — в целенаправленной апробации практикой. Попытку такого анализа предприняли Г. Ф. Горский и Д. П. Котов, предпослав ей слова одного из основоположников праксеологии — Т. Котарбиньского: “Техника борьбы, как и любая техника, может применяться с пользой для людей либо использоваться им во зло”. Они совершенно обоснованно считают, что угроза противнику нежелательными для него действиями безнравственна, если предупреждение о применении мер процессуального принуждения делается обвиняемому или подозреваемому в связи с тем, что он не дает правдивых показаний.

Такое предупреждение справедливо расценивается ими как психическое насилие. (Со своей стороны заметим, что напоминание в аналогичной ситуации свидетелю об уголовной ответственности за дачу ложных показаний представляется вполне нравственным.) Они подчеркивают сугубо условное значение термина “дезинформация”, поскольку “дез­информация” не может в тактике основываться на лжи и обмане, вероломстве и злоупотреблении доверием. Воздействие на нравственную и эмоциональную сферу не должно превращаться в использование суеверий, невежества или в игру на низменных чувствах. Сомнительна и этическая допустимость “разжигания конфликта”[421]. Здесь, действительно, правильнее было бы говорить об использовании противоречий, конфликтных интересов соучастников, причем с условием, чтобы такое использование не повлекло оговора или других затрудняющих установление истины последствий.

Мы полагаем, что подобные оговорки и предупреждения могут быть сделаны относительно каждого из названных методов, поскольку при их применении необходимо избежать недопустимых деформаций. Так, говоря о создании условий, затрудняющих достижение целей противодействующей стороной, следует иметь в виду, конечно, лишь противоправные цели; нанесение удара в наиболее уязвимое или наиболее важное место не может быть осуществлено путем разглашения интимных сторон жизни обвиняемого или другим незаконным и аморальным путем. Сочетание методов тактического воздействия также должно быть право­мерным и нравственным, причем это, очевидно, вопрос факта, конкретной следственной ситуации.

Как в сложных, так и в простых тактических комбинациях могут быть использованы и отдельные методы борьбы и их система. Поскольку проблема тактических комбинаций возникла применительно к тактике допроса и именно здесь наиболее наглядно можно проследить столкновение полярных мнений об их допустимости и формах осуществления, попытаемся изложить свои позиции в этой области.