МОЙ ОТЧИЙ ДОМ

Мне всегда казалось, что к материнству, да и вообще к семейной жизни я была подготовлена неважно. Судите сами.

Во-первых, моя эрудиция в области педагогики была до обидного скудна, несмотря на педагогическое образование. Богатства, заключенные в трудах великих педагогов прошлого и настоящего, были когда-то «пройдены», но моими не стали.

Во-вторых, для меня и практика сводилась всего лишь к четырехлетнему стажу работы со старшеклассниками. Я ничего — буквально ничего! — не знала о младенческом и вообще о дошкольном возрасте. До 29 лет я ни разу не толь­ко не держала, но даже и не видела развернутого младенца. Мои представле­ния о народных воспитательных приемах и обычаях, кажется, ограничивались «Ладушками», «Сорокой-воровкой» и рассказами бабушки о том, что «за сто­лом ни гу-гу, а то ложкой по лбу». Небогато, как видите.

Как довольно скоро выяснилось, не был обременен всеми этими знаниями и мой супруг, и нам в семье многое пришлось постигать с азов, методом проб и ошибок, открывать не только новое, но и давно известное. Плохо, конечно, но нет худа без добра: приобретение чужого опыта ДО своего, усвоение великих мыслей тогда, когда собственная мысль еще ни над чем не побилась, не пому­чилась, направляют твою жизнь в колею указанной кем-то дороги. Ехать, конеч­но, легче — ровней, приятней, надежней, но... Как бы это объяснить? Когда сам идешь, да еще по буеракам, по бездорожью, каждую пядь буквально отвоевы­вая у пространства, все в тебе напряжено: и мышцы, и мысли, и чувства — и ты постигаешь закономерности жизни не готовыми формулами, а всем существом своим, каждой клеточкой тела. Тогда и ошибка —урок и просчет учит, а удача окрыляет, делает увереннее, крепче. На этом пути ждут открытия, радость творчества и «вечный бой»... Наша родительская доля складывалась именно так, и мы постепенно уверовали в то, что все в семье, от фундамента до крыши, мы построили сами, начиная чуть ли не с нуля.

Однажды нам пришлось выступать перед большой аудиторией. Мы подроб­но рассказывали о нашем «нетрадиционном опыте воспитания» (так и значилось в афише) и отвечали на многочисленные вопросы. В одной из записок нас спра­шивали: «А вас самих тоже так воспитывали? Что вы взяли в семью из собст­венного детства?» Мы переглянулись, засмеялись, и я сказала в микро­фон: — Нет, конечно, нас воспитывали совсем не так, мы ничего не могли взять из нашего детства: оно у нас было обычным, ничем от остальных детей в об­щем-то не отличающимся.

Как стыдно мне сейчас за этот ответ! Как хотелось бы вернуть тот вечер, увидеть тех людей, которые тогда почему-то одобрительно зааплодирова­ли нам, и остановить их, и вернуть свои слова назад, и вспомнить, вспомнить, что же мы взяли в жизнь из нашего начала и не могли не передать своим детям.

Есть в нашем поселке улочка — каждый раз я иду по ней с замиранием серд­ца, а подходя к одному дому, испытываю такое неизъяснимое смятение, что боюсь смотреть на него. Это улица и дом моего детства. Правда, от того — нашего — дома осталась только малая часть, остальное перестроено, и живут там уже другие люди, но вот же он, вот! Могу даже подойти и потрогать его деревянные морщины... Когда я осмеливаюсь на это, во мне обрывается что-то и делается сладко и больно. Я мгновенно переношусь в детство и чувствую себя той стриженой босоногой девчонкой, у которой все потери и приобретения в жизни пока еще соизмеримы со слезами из-за пропавшего мячика и с лико­ванием по поводу выигранной партии в лапту.

Детские слезы, детские радости — что за дело мне до них сейчас в моей хлопотной взрослой жизни? В ней давно уже другие мерки для радостей и печалей. А вот чувствую, знаю: не было бы памяти о них — насколько труднее стало бы мне жить на свете. Держась за эту светлую тонкую ниточку, которая связывает меня с детством, я чувствую уверенность и защищенность, совсем такую же, как когда-то, когда бежала рядом с отцом, крепко ухватившись за его большую, сильную, добрую руку. Что за волшебная сила у этой ниточки? Почему она так надежно ведет меня по жизни?

Вот он, мой «родительский дом, начало начал»...— обыкновенный, серый от времени сруб, огромная (как мне тогда казалось) терраса, высокие липы под окнами... Множество людей: родни, соседей, знакомых, малознакомых. Вечно занятая мама, торопящаяся с грудой тетрадей то в школу, то из школы. Отец, приезжающий поздно вечером (он работает в своей комнатке даже по выход­ным). Мы, дети, твердо знаем: у них главная жизнь где-то там, за стенами на­шего дома. Она приходит к нам вот с этими кипами школьных тетрадей, мами­ными коллегами-учителями, с учениками из всех маминых классов, о которых мы знаем по ее рассказам. Она, эта взрослая жизнь, притягивает нас таинствен­ными чертежами на столе отца и трудными книгами, которые отец одолевает медленно, но упорно.

— Что, интересно, курносая? — спрашивает он меня, притихшую от почте­ния перед непонятными значками.— Погоди, подрастешь — разберешься. А пока поточи-ка мне карандаш.

Я испытываю необыкновенную гордость: эту ответственную операцию папа доверял только старшему брату и вдруг — мне! Я очень стараюсь: довожу кон­чик длинного грифеля до острия иглы, не дышу — не сломать бы! Наконец от­даю карандаш папе. Он осматривает его придирчиво, не торопясь:

— А знаешь, неплохо получилось для первого раза. Так и быть, бери линей­ку и проведи мне здесь одну линию. Сумеешь?..

Счастье, испытанное тогда, греет меня и сейчас.

А первые уколы совести — как памятны они! Пустяк ведь — съела пряник по дороге из магазина и... соврала, что не ела. Зачем соврала, не знаю. Думаю, мама догадалась обо всем, но не упрекнула, словно поверила мне, мне — об­манувшей! Ох, было бы лучше, если б мой обман открылся! Первый раз я осме­лилась рассказать об этом, когда стала взрослой, а стыд от этого маленького бесчестья несу всю жизнь.

Жила семья трудно, едва сводя концы с концами, но я не помню озабочен­ности родителей по этому поводу. Помню другое: большая карта Испании у папы в кабинете, его напряженное лицо, красные маленькие флажки, которые мы вместе с ним передвигаем по линии фронта — главнее этого сейчас ничего нет. Там решается судьба мира, человечества — что по сравнению с этим какие-то другие заботы!

И вот 1941-и. Война. Отца направили в Златоуст — на пост начальника воен­ной школы. Но он ехать туда отказался — пошел на фронт в саперные войска. Мы, дети, узнали об этом два года спустя от мамы. Это был последний — по­смертный— его урок нам, уже подросшим детям.

Мы росли. Из того же дома, откуда ушел на фронт отец, мы уходили в шко­лу, в институты, на целину — в жизнь. А мама, как все матери в мире, провожала нас и встречала. Все тяготы жизни не согнули ее: по-прежнему подтянутая, строгая, она входила по утрам в класс.

Эти отцовские и материнские уроки, а в них требовательная и бесконечная любовь к нам — единственное наследство, с которым мы, их дети, вышли в жизнь. И бесценнее этого дара я ничего не знаю. Сколько раз жизнь ставила передо мной свои каверзные вопросы и подсказывала соблазнительные к ним решения. Бывало, запутывалась, залезала в дебри. Но звенел в душе тревож­ный колокольчик совести, и я снова находила единственно верный — челове­ческий — путь.

Теперь-то я понимаю: без этого «начала начал» я просто не состоялась бы как мать.