Глава IV Второе действие
Завершение завязки (сговор Кнурова с Огудаловой; признания Ларисы; Паратов обуздывает и укрощает).
В первом действии «Бесприданницы» не было борьбы между персонажами, если понимать ее как открытую схватку, как столкновение внутренне вовсе чуждых друг другу сил. Иногда, пытаясь доказать, что у Островского, как и у других драматургов, происходит такого рода борьба, делят персонажей «Бесприданницы» на два противостоящих лагеря. В одном — богатые и независимые, в другом — бедные и зависимые. Хариту Игнатьевну Огудалову при этом относят к числу зависимых.
Состояние у нее и впрямь «небольшое». Но, видимо, все же такое, что можно бы просуществовать. И если она стремится жить в зависимости от Кнурова или любого другого богатого человека, то тут мы имеем дело не с чем-то подневольным и вынужденным. Они добровольно движутся навстречу друг другу — Кнуров и Огудалова. Тут тоже внутреннее родство. Тут общее им обоим — миллионщику и небогатой вдове — понимание жизни. Именно это сближает мать, готовую дорого запродать свою дочь, с богатым покупщиком. Зависимость от Кнурова, не доставляющую ей ни страданий, ни тягот, она сама всячески стремится упрочить. Поэтому даже отдаленные аналогии и уподобления отношений, существующих между власть имущими и их подневольными в ранних пьесах Островского, с отношениями, связывающими Кнурова с Огудаловой, не имеют под собой никакой почвы.
Пришли новые времена. До реформы жизнь держалась на открытом принуждении. Оно определяло отношения не только между барином и крепостным мужиком, но проникало и в жизнь других социальных слоев. Теперь, в пореформенные годы, происходят изменения в обстоятельствах жизни и в людях. Возникают новые противоречия в человеческих характерах. Художественному анализу сложной системы зависимостей — социальных, нравственных, психологических, связывающей этих меняющихся людей, и посвящена «Бесприданница».
Разные формы зависимостей предстают перед нами. Робинзон давно поставлен жизнью в рабское положение, которое временами его как будто тяготит, но переменить он ничего уже не в силах, да и не пытается. Огудалова хотела бы попасть в такую зависимость от какого-нибудь богача, которая дала бы ей полную материальную независимость. Карандышев находится в духовной зависимости от других лиц, хотя стремится доказать обратное, и своими поступками эту зависимость только усиливает. Лариса тоже не свободна от разного рода «зависимостей» — не только материальных, но и духовных — возникших в пореформенную эпоху.
Как Огудалова принимает от Вожеватова подарок в 500 рублей ко дню рождения Ларисы, нам не показывают. Мать лишь сообщает дочери о подношении «плутишки». Зато визит Кнурова и его диалог с Харитой Игнатьевной драматург изображает непосредственно — в очень важной сцене второго действия. Тут два деловых человека, понимающие друг друга с полуслова и не считающие нужным все договаривать до конца. Лариса Дмитриевна еще не только не разошлась с мужем, но даже и замуж не вышла. Кнуров, однако, уже спешит занять место будущего «прочного» друга и сулит Огудаловой десятки тысяч, как он выражается — «даром». Происходит обгова- ривание сделки, которой не миновать в недалеком будущем.
По контрасту с этой следующая сцена совсем не коммерческая, не деловая. Ее участницы — Огудалова и Лариса. Впервые Лариса предстает перед нами с гитарой в руках, впервые мы слышим ее пение. Это пение про себя и для себя, когда человек думает, мечтает, вступает в разговор и опять возвращается к пению.
Лариса напевает романс Гурилева «Матушка, голубушка, солнышко мое, пожалей, родимая, дитятко твое!». Тут нет прямого обращения к своей матушке — Харите Игнатьевне. И все же не случайно в устах Ларисы звучит именно этот мотив: просьба о жалости, о сочувствии, о помощи, о поддержке, обращенная на этот раз не к Юлию Капитонычу, а к матери. А когда Лариса затем несколько раз запевает романс «Не искушай меня без нужды», это уже предварение того, что вскоре будет происходить в третьем и четвертом действиях. Ведь искушать Ларису будет не только Паратов своим двусмысленным поведением, но и Кнуров своими решительными предложениями.
Огудалова еще до того, как Кнуров выступит открыто, уже готовит ему почву. Лариса стремится к тихой жизни в деревне с Юлием Капитонычем, там она хотела бы отдохнуть душой. Огудалова ее как будто не отговаривает, но ясно, что она не хочет отпускать дочь в деревню, да и не считает серьезной потребность «отдохнуть душой». Меньше всего Огудалову заботит вопрос о душе человеческой. Верит ли она вообще в ее существование? Иронически-одобрительно заявляя «сделай милость, отдыхай душой», Огудалова тут выступает не просто как сообщница бездушного, циничного «идола» Кнурова, но и как его единомышленница в самом глубоком смысле слова.
Если в начале диалога с дочерью Огудалова выражала свою позицию в не очень прямых словах, то, узнав, что в город приехал какой-то богач, она уже высказывается на этот счет без обиняков. Не поторопилась ли Лариса, дав согласие Карандышеву? Огудалова хочет снова втравить свою дочь в погоню за богатым женихом.
«Лариса. Опять притворяться, опять лгать!
Огудалова. И притворяйся, и лги! Счастье не пойдет за тобой, если сама от него бегаешь».
Запомним эти слова. И вспомним их, когда станем в этом же действии свидетелями встречи Ларисы сначала с Карандышевым, а потом — с Паратовым. Там темы лжи, притворства, правды в чувствах и словах подвергнутся нескольким «переходам» и станут одними из самых важных в пьесе. А слова про счастье, которого надо добиваться самой, вспомним, когда Лариса в третьем действии поведет свою борьбу за Паратова.
Но сначала о лжи и притворстве. Когда появляется Карандышев, он не понимает желания Ларисы поскорее уехать, даже «бежать отсюда». Действительно, почему Ларисе так хочется бежать? Что ее томит? Душевная усталость от прошлых переживаний, нежелание опять притворяться и лгать или тревожные предчувствия? Юлию Капитонычу не до ее переживаний. Если в первом действии Лариса дала понять Карандышеву, что замужество для нее — средство найти тишину и уединение, то теперь он, в свою очередь, платит ей той же монетой. Для Юлия Капитоныча женитьба на Ларисе — хотя он ее по-своему и очень сильно любит — тоже средство «погордиться и повеличаться» перед людьми, коловшими его самолюбие, перед всем городским обществом как избраннику столь необыкновенной % девушки.
Надо понять ситуацию во всей ее сложности. Упрощая дело, нередко говорят, будто Карандышев Ларису вовсе и не любит. Нет, в меру отпущенных ему душевных возможностей любит сильно и горячо. Но Островскому важно раскрыть одно из искажений, которым подвергается любовь в мире, где унаследованные от крепостнической эпохи формы попрания человеческого достоинства усложняются складывающимися буржуазными отношениями.
Если Вожеватов ничего не знает и знать не хочет про любовь, то Карандышев способен любить и любит. Когда в четвертом действии он будет кричать о своей любви, тут с его стороны не будет ни обмана, ни самообмана. Однако Карандышев не может отдаться своей любви, ибо есть нечто гложущее его и тревожащее больше, чем самая любовь. Ему надо скрыть и от себя, и от других некую правду о себе. Ему надо создать видимость, что и его любят, что он вовсе не «соломинка», за которую хватается утопающий, а человек подлинно значительный. Нет, правда в том, что он именно «соломинка», пытается отрезвить его Лариса.
«Карандышев (с сердцем). Так правду эту вы и знайте про себя! (Сквозь слезы.) Пожалейте вы меня хоть сколько-нибудь! Пусть хоть посторонние-то думают, что вы любите меня, что выбор ваш был свободен.
Лариса. Зачем это?
Карандышев. Как зачем? Разве вы уж совсем не допускаете в человеке самолюбия?»
Вот как развивается тут тема лжи и правды, прозвучавшая в диалоге Ларисы с матерью. Та требовала от дочери утаивать истину, лгать и притворяться. Того же, в своих видах и целях, требует от нее теперь Карандышев.
Карандышевскую тему самолюбия, тему уязвленного и болезненного ощущения своей неполноценности, подхватывает и развивает, как это ни странно, появляющийся вскоре перед очами Ларисы Паратов. Они совсем разные — Карандышев и Паратов — по общественному положению, по воспитанию и уму, по характерам и дарованиям. Дают они друг другу весьма обоснованные уничижительные характеристики. Но в ходе их сложной борьбы друг с другом драматург выявляет нечто для нас неожиданное и чрезвычайно важное. Победитель женских сердец, самоуверенный, окруженный загадочным ореолом светский господин, человек, внушающий страх, почтение, восторг, и мелкий неказистый чиновник, всеми третируемый, с помощью очков пытающийся придать себе солидность, — оба хотят предстать перед людьми не такими, каковы они есть, а какими хотели бы казаться.
Сцена Паратов — Лариса является ключевой, узловой в завязке «Бесприданницы». Тут каждый из персонажей совершает поступки, ранее не входившие в его намерения. А такое несовпадение первоначальных намерений с результатами человеческих действий и есть один из главных источников того, что зовется драматизмом.
Харите Игнатьевне Паратов вполне чистосердечно объясняет причину как своего исчезновения, так и своего теперешнего появления. В игривом тоне Огудалова осторожно выведывает: а не вернулся ли Паратов к Ларисе? Тот полушутливо сообщает весьма серьезную новость. Он готовится «продать свою волюшку» и оценил ее в полмиллиона. Всей правды Паратов Огудаловой все же не сообщает: ведь волюшка-то уже запродана.
С Ларисой разговор идет совсем в ином тоне. Тут не до шуток, слишком они друг в друге глубоко заинтересованы. Приходит он, по его словам, с намерением «засвидетельствовать почтение». У нас нет никаких оснований думать, будто у него иные цели. Но и Паратов, и Лариса, поступая не так, как хотели бы, раскрывают себя неожиданным образом. Именно этого — неожиданного и вместе с тем неизбежного, а потому и драматического обнажения героями своей подлинной, самой глубокой сущности добивается здесь драматург. Сцена между Ларисой и Паратовым — одно из высших его достижений.
«Паратов. Не ожидали?
Лариса. Нет, теперь не ожидала. Я ждала вас долго, но уж давно перестала ждать.
Паратов. Отчего же перестали ждать?
Лариса. Не надеялась дождаться. Вы скрылись так неожиданно, и ни одного письма…»
От вполне естественного вопроса «не ожидали?» Паратов переходит к более сложному и, несомненно, агрессивному: «Отчего же перестали ждать?» Вскоре после приезда, узнав о предстоящем замужестве Ларисы, Паратов признался Кнурову и Вожеватову в своей вине перед ней. Теперь перед Ларисой человек, отнюдь не намеренный долго и серьезно виниться. Он быстро становится в положение обвиняющего. Никаких оснований, кроме оскорбленного самолюбия человека, опасающегося, что его разлюбили, у Сергея Сергеича для этого нет. Самолюбие — «сокрытый двигатель его», и даже не «сокрытый», а открытый, как и у Карандышева. Нарастая, оно становится все более решающим импульсом поведения Паратова в этой сцене, да и в последующих:
«Паратов. А позвольте вас спросить: долго вы меня ждали?
Лариса. Зачем вам знать это?
Паратов. Мне не для любопытства, Лариса Дмитриевна; меня интересуют чисто теоретические соображения. Мне хочется знать, скоро ли женщина забывает страстно любимого человека: на другой день после разлуки с ним, через неделю или через месяц… имел ли право Гамлет сказать матери, что она «башмаков еще не износила» и так далее…
Лариса. На ваш вопрос я вам не отвечу, Сергей Сергеич; можете думать обо мне, что вам угодно».
Придавая своим обвинениям «чисто теоретическую» форму, Паратов берет себе в помощники шекспировского Гамлета, а Ларису готов уподобить Гертруде, торопливо изменившей памяти только что скончавшегося короля. На Ларису, однако, эти уподобления не действуют. Она остается при своем и не намерена отвечать Паратову на его язвительный не вопрос даже, а глубоко несправедливое обвинение. А тот, стремясь во что бы то ни стало вырвать у Ларисы ответ, хоть и соблюдая умеренную вежливость, недвусмысленно настаивает на своем, обвиняя с помощью Шекспира весь женский пол:
«Паратов. Об вас я всегда буду думать с уважением; но женщины вообще, после вашего поступка, много теряют в глазах моих.
Лариса. Да какой мой поступок? Вы ничего не знаете.
Паратов. Эти «кроткие, нежные взгляды», этот сладкий любовный шепот, — когда каждое слово чередуется с глубоким вздохом, — эти клятвы… И все это через месяц повторяется другому, как выученный урок. О, женщины!
Лариса. Что «женщины»?
Паратов. Ничтожество вам имя!
Лариса. Ах, как вы смеете так обижать меня? Разве вы знаете, что я после вас полюбила кого-нибудь? Вы уверены в этом?
Паратов. Я не уверен, но полагаю.
Лариса. Чтобы так жестоко упрекать, надо знать, а не полагать.
Паратов. Вы выходите замуж?
Лариса. Но что меня заставило…»
Харита Игнатьевна доказывала Ларисе, как это необходимо в жизни — лгать и притворяться. Карандышев умолял ее скрывать правду. Но Ларисе эти уроки не пошли впрок. Еще несколько минут тому назад она была полна решимости не отвечать на главный вопрос
Паратова, пренебречь язвительными, обидно-витиеватыми его колкостями и оскорблениями. Теперь этой решимости нет и следа.
«Паратов. Лариса, так вы?..
Лариса. Что «я»? Ну, что вы хотели сказать?
Паратов. Извините! Я виноват перед вами. Так вы не забыли меня, вы еще… меня любите?
Лариса молчит.
Ну, скажите, будьте откровенны!
Лариса. Конечно, да. Нечего и спрашивать.
Паратов (нежно целует руку Ларисы). Благодарю вас, благодарю.
Лариса. Вам только и нужно было: вы — человек гордый».
Паратов и впрямь кажется и себе, и Ларисе человеком гордым. И эту позицию — а может быть, теперь уже всего только позу? — гордого, побеждающего и не терпящего поражения героя ему надо сохранить во что бы то ни стало. Но как ни верти — поражение налицо. Ведь, вновь увидев Ларису, он не может не понять всей меры того, что он теряет в обмен на полмиллиона. Паратов, однако, не из тех, кто способен признавать свои поражения. Поэтому в следующих репликах он сразу же выступает не столько как гордый, сколько как болезненно самолюбивый и себялюбивый человек. И не вполне честный.
«Паратов. Уступить вас я могу, я должен по обстоятельствам; но любовь вашу уступить было бы тяжело.
Лариса. Неужели?
Паратов. Если бы вы предпочли мне кого-нибудь, вы оскорбили бы меня глубоко, и я нелегко бы простил вам это.
Лариса. А теперь?
Паратов. А теперь я во всю жизнь сохраню самое приятное воспоминание о вас, и мы расстанемся как лучшие друзья».
Правды и только правды требует Паратов, и ему удается ее выпытать. Но как он сам себя ведет при этом? С Кнуровым и Вожеватовым он был вполне правдив, с Огудаловой — почти правдив, шутливо уклонившись от изложения некоторых фактов. С Ларисой он ведет себя как бы правдиво. Он не мог ей «сообщить ничего приятного». Теперь он должен «уступить ее по обстоятельствам». О невесте и помолвке — ни слова. Позволив себе тут полуправду, не позволит ли он себе и что-либо похуже? Нет, в эти минуты, говоря Ларисе примирительные слова про будущее, про «приятные воспоминания» и про дружеские чувства, с которыми уедет, он не притворствует. И ничего дурного не замышляет. Его и впрямь удовлетворило признание Ларисы, и в этот момент ему больше от нее ничего не надобно.
Она же, выдав себя и получив взамен всего лишь красивые слова, простодушно, но вполне логично спрашивает: «Значит, пусть женщина плачет, страдает, только бы любила вас?»
Вот тут-то Паратов высказывает в ответ некую продуманную сентенцию. Ее содержание шире, чем он сам предполагает: «В любви равенства нет, это уж не мной заведено. В любви приходится иногда и плакать». Себя, разумеется, Паратов исключает из числа тех, что могут «иногда и плакать», ибо, как сказала Огудалова, он «молодец мужчина».
Паратов — разновидность одного из интересовавших русскую литературу человеческих типов. Критик Ап. Григорьев в конце 50-х — начале 60-х годов называл его в своих статьях «хищным» или «страстным», в отличие от «смирного», воплощенного Пушкиным в Иване Петровиче Белкине или Лермонтовым в Максиме Максимыче. Симпатизируя типу «смирному», выступая против напускного демонизма, фальшивой страстности героев А. Марлинского или лермонтовского Грушницкого, Григорьев, однако, считал, что тип «блестящий действительно», «страстный действительно», «хищный действительно» — вроде Печорина — имеет в природе и истории свое «оправдание», ибо вносит в жизнь нужное ей тревожное начало.
В молодости Островский и Григорьев были очень близки друг другу, они входили в один литературно-художественный кружок и тесно общались; Григорьев был восторженным почитателем творчества Островского. Можно предположить, что образом Паратова (начиная с присвоенной ему драматургом фамилии, значение которой нам уже известно) Островский творчески полемизирует со своим покойным другом. Во что теперь превратился «хищный» тип, осталось ли в нем хоть что-нибудь от истинной страстности, от той широты натуры и той стихийности, которые хотел бы в нем найти Григорьев и которыми он в свое время этот тип оправдывал?
Паратов, каким он был годом ранее или, точнее, каким он существует в воспоминаниях и рассказах Ларисы, еще обладает многими привлекательными чертами «хищного» типа. Вновь явившегося в Бряхимов Паратова Островский подвергает суровому испытанию на подлинную страстность, на подлинную безоглядность и истинную широту души.
Когда Лариса, сделав свои признания, опомнившись, просит: «Сергей Сергеич, я сказала вам то, чего не должна была говорить; я надеюсь, что вы не употребите во зло моей откровенности», — Паратов на это реагирует с благородным возмущением: «Помилуйте, за кого же вы меня принимаете! Если женщина свободна, ну, тогда другой разговор… Я, Лариса Дмитриевна, человек с правилами, брак для меня дело священное. Я этого вольнодумства терпеть не могу». Заявление вполне успокоительное.
Однако Паратов стал обладателем чужой тайны, которую можно употребить во зло. Как-то он распорядится тем, что узнал? Сдержит ли он свое слово? Ведь нам он уже показал свою способность к полуправде. Не заведет ли она этого себялюбца на путь зла? Окончание диалога уже внушает нам на этот счет серьезные опасения.
«Паратов. Позвольте узнать: ваш будущий супруг, конечно, обладает многими достоинствами?
Лариса. Нет, одним только.
Паратов. Немного.
Лариса. Зато дорогим.
Паратов. А именно?
Лариса. Он любит меня.
Паратов. Действительно дорогим; это для домашнего обихода очень хорошо».
Так завязывается новый узел в отношениях между Ларисой и Паратовым: тот стал обладателем нескольких тайн, на что вовсе не рассчитывал, отправляясь в дом Огудаловых. Теперь он знает не только то, что Лариса любит его по-прежнему, но и то, что Лариса ценит в Карандышеве его способность любить. Вот это Паратов пытается тут же дискредитировать, принизить, обесценить, хотя еще несколькими минутами ранее всячески добивался от Ларисы признания в любви. Дорогое для Ларисы достоинство Карандышева Паратов иронически и безапелляционно объявляет пригодным всего лишь «для домашнего обихода».
Паратов — «широкий», «страстный», «хищный» тип, оказавшись в трудном положении, легко и победно вышел из него. Он как будто не только не уронил себя, но и нанес болезненный удар счастливому сопернику, которого и в глаза еще не видел. Как, однако, он далее будет выходить из испытаний, перед которыми его ставит ситуация, им же самим созданная? Что в нем победит: уважение к «правилам», отношение к браку как «делу священному» или самолюбивое нежелание примириться с поражением, которое он уже попытался было красиво выдать за «уступку обстоятельствам», от него не зависящим?
Когда сразу же после этой сцены Паратов встречается с Карандышевым, он, явно прибедняясь, рекомендует себя Юлию Капитонычу человеком «с большими усами и малыми способностями». Тот гласно ни за что не признает в себе недостаток способностей. Сергей Сергеич же делает это непринужденно, ибо предполагается, что реально он человек с большими дарованиями. Таким ведь его воспринимает и Лариса, имея в виду, разумеется, не способность к коммерции, а высокое дарование чувствовать жизнь во всей ее глубине и полноте, жить страстно, самозабвенно.
Когда ранее, стоя у окна, Карандышев увидел подъезжавшего к дому Паратова, он весьма проницательно заметил: «Четыре иноходца в ряд и цыган на козлах с кучером. Какую пыль в глаза пускает! Оно, конечно, никому вреда нет, пусть тешится; а в сущности-то и гнусно, и глупо».
Слова «пусть тешится» оказались вещими. Правда, однако, в том, что «пусканием пыли в глаза» самолюбиво занимаются они оба — каждый в меру своих сил. И в том правда, что каждому их них надобно «потешиться», но Паратов, разумеется, делает это более умело, изощренно и, как окажется, более жестоко, чем Карандышев.
Паратов умеет «тешить себя» по-разному. Ведь только что в сцене с Ларисой он уже потешил себя, выпытав признание в любви и ответив на него ссылкой на обстоятельства.
Теперь ему трудно не потешиться над человеком, которому он «уступает» Ларису. Оснований и поводов для этого предостаточно. Паратов затевает ссору. Коса находит на камень. И только ради Огудаловой, готовой «на колени броситься» перед Паратовым, тот сбавляет гнев: «Благодарите Хариту Игнатьевну. Я вас прощаю. Только, мой родной, разбирайте людей!»
Примечательны тут и «я вас прощаю» (эти же слова будет говорить Карандышев Ларисе в четвертом действии), и «разбирайте людей». Паратов — человек особого разбора: из тех, кому дано гневаться и миловать. Но за всей его амбициозностью начинаешь ощущать чувство, которое может быть названо потребностью вымещения. На ком-нибудь ему надо вымещать горечь своих неудач и поражений. Сначала он «отделывает» Карандышева в гневе — отчасти напускном, искусственно подогретом. Потом, знакомя с Робинзоном, которого Юлий Капитоныч искренне принимает за лорда, ставит Карандышева в положение шута.
Паратову, дабы убедить и себя и других в том, что он человек особого разбора, мало лишь «потешиться», ему надобно над кем-нибудь поглумиться, кого-нибудь потоптать. Войдя во вкус, он уже не может удовлетвориться только что имевшим место глумлением и замышляет какое-то новое. Но, как это часто бывает в драме, где поступки заводят человека гораздо далее первоначальных намерений, объектом паратовского топтания станет не только Юлий Капитоныч.
В последнем, очень коротеньком, явлении второго действия завершается «завязка» всей коллизии.
«Вожеватов. Понравился вам жених?
Паратов. Чему тут нравиться! Кому он может нравиться! А еще разговаривает, гусь лапчатый.
Вожеватов. Разве было что?
Паратов. Был разговор небольшой. Топорщился тоже, как и человек, петушиться тоже вздумал. Да погоди, дружок, я над тобой, дружок, потешусь. (Ударив себя полбу.) Ах, какая мысль блестящая! Ну, Робинзон, тебе предстоит работа трудная, старайся…
Вожеватов. Что такое?
Паратов. А вот что… (Прислушиваясь.) Идут. После скажу, господа».
Тут в реплике Паратова есть ключевые слова: «Топорщился тоже, как и человек, петушиться тоже вздумал». Они углубляют тему пьесы.
Еще при жизни Островского критика отмечала в его творениях «переклички» с М. Е. Салтыковым-Щедриным. Пишут на эту тему и современные исследователи. Анализируя пьесу «На всякого мудреца довольно простоты», В. Лакшин показал, как глубоко она связана с мотивами сатиры Салтыкова-Щедрина[471].
В «Бесприданнице» тоже можно обнаружить точки прямого сближения Островского с великим сатириком. Слову «топорщиться» Салтыков-Щедрин в начале 70-х годов посвятил целую сатирическую филиппику. В цикле «Итоги» (1871) он издевается над «прогрессистами-публицистами», преувеличивающими положительные последствия реформы 1861 года. Она, говорит автор «Итогов», пробудила в людях потребности, которых не удовлетворила. А «прогрессисты» обвиняют этих людей в неблагодарности и заносчивости. «Курицыны дети! — восклицают хором прогрессисты-литераторы и прогрессисты-публицисты. — Посмотрите! Тоже топорщатся! Шеи вытягивают, на цыпочки становятся!»
Позиция явных реакционеров и властей предержащих сатирику более «симпатична». Те действуют просто устрашением и окриком: «Рожна, что ли, нужно?» Тут все коротко и ясно. Позиция же «прогрессиста» постыдна, ибо «для него презрителен самый вид «топорщащегося» человека, да и самое слово «топорщиться» именно с той целью заимствовано из лексикона теплых русских слов, дабы в нарочито омерзительном виде изобразить претензию человека на человеческий образ».
Так вот оно что! Прибегая к словам «топорщился тоже», Паратов буквально повторяет щедринского «прогрессиста». Карандышев и впрямь «вытягивает шею» и «на цыпочки становится». Он еще будет так поступать снова. Но за его смешным и уродливым «вытягиванием шеи» — желание отстоять свое человеческое достоинство, заявить о правах своей личности. Салтыков-Щедрин с возмущением говорит в «Итогах» о «прогрессистах», пресекающих, «обуздывая и укрощая», любые попытки «пришибленного», обреченного на «ползание» человека «сделать человеческий жест».
Читал ли Островский эти страницы? Салтыков-Щедрин хорошо знал пьесы Островского и в своей публицистике во многих случаях прямо на них ссылался. А здесь, в «Бесприданнице», Островский, в свою очередь, развивает один из мотивов этой публицистики.
Отметим любопытную подробность в творческой истории пьесы. В сохранившейся авторской рукописи, окончание которой датировано 16 октября 1878 года, содержится много дополнений и исправлений, сделанных после этой даты. Но слова о «топорщащемся» Карандышеве тут еще отсутствуют[472]. Они были введены в текст в самые последние дни, перед отсылкой рукописи в Петербург.
Далее мы отметим еще несколько случаев переработки и доработки драматургом важнейших мест в пьесе, относящихся к тем же дням. Как можно судить по сохранившимся материалам, некоторые существеннейшие сцены и реплики были записаны драматургом задолго до того, как стал складываться связный текст всей пьесы. Зато другие появились только в последний момент, когда мысль художника уже была напряжена до предела, а пьеса — как будто уже и закончена.
Вложив в уста Паратова слова возмущения тем, что Карандышев «топорщился тоже, как и человек», Островский придал всей коллизии дополнительные аспекты. Паратов, «обуздывая и укрощая», пользуется приемами, распространенными в самодержавно-полицейском государстве. Только применяет он их в сфере частных, личных отношений. Так совершается в пьесе еще один идейно-тематический «переход»: неприязнь Паратова к Карандышеву обретает сложное содержание и диктуется не только самолюбием и ревностью, но и мотивами общественно-историческими, социальными.
Завершается второе действие в момент, когда Паратову приходит в голову еще раз потешиться над женихом Ларисы, которого она все-таки ценит за его любовь к ней. «Мысль блестящая» — это мысль представить соперника в нарочито омерзительном виде и перед невестой, и перед всем обществом. Мы увидим, как Паратов изощренно преследует свою цель, как его стараниям будет способствовать сам Карандышев, которого станут топтать без снисхождения и жалости.
Однако драматическая диалектика развивающихся далее отношений проявится все же в том, что «сделать человеческий жест» удастся в конце концов все-таки Карандышеву, а не Паратову.
Дата добавления: 2014-12-04; просмотров: 1067;