За сто двадцать восемь дней

ВО ФЛОРИДЕ, КОНЕЧНО, БЫЛО И ЖАРКО, и влажно. Настолько жарко, что одежда липла к телу, как скотч, а пот лился со лба в глаза, как слезы. Но жара стояла только на улице, поэтому я перемещался перебежками из одного места с кондиционером в другое.

Однако я оказался совершенно не готов к небывалой жаре, которая встретила меня в Алабаме, в двадцати километрах к югу от Бирмингема, в приготовительной школе Калвер-Крик. Родители поставили наш внедорожник на газоне чуть ли не вплотную к стене моей комнаты в общаге. Это была комната номер 43. Но все равно, когда я выходил к машине за вещами, яростное солнце жгло даже сквозь одежду, создавая у меня очень живое представление об адском огне.

Втроем мы разгрузили мои пожитки очень быстро, но в моей комнате, которая, к счастью, хотя бы оказалась в тени, кондиционера не имелось, так что там было не намного прохладнее, чем на улице. Обстановка меня удивила: я навоображал себе мягкий ковер, стены, обшитые деревянными панелями, мебель в викторианском стиле. А по факту за исключением единственного предмета роскоши — частного санузла — это была просто коробка. Стены из шлакоблока, покрытые многочисленными слоями белой краски, бело-зеленый линолеум в клетку, — в общем, больше похоже на больничную палату, а не на общагу моей мечты. Прямо у окна стояла двухъярусная кровать из необработанного дерева с виниловыми матрасами. Столы, комоды и книжные полки крепились к стенам, чтобы мы не могли расставить все по собственному вкусу. И кондиционера не было.

Я сел на нижний ярус кровати, а мама открыла чемодан, вытащила из него стопку биографий, с которыми папа согласился расстаться, и поставила их на полку.

— Мам, я сам могу разобрать вещи, — сказал я. Папа не садился. Он был готов ехать домой.

— Дай я хотя бы постель тебе застелю, — предложила она.

— Да не нужно. Я справлюсь. Не беспокойся. — Такие вещи нельзя оттягивать целую вечность. В какой-то момент пластырь просто необходимо отодрать — больно, но потом всё, и становится лучше.

— Господи, мы же будем так скучать, — сказала вдруг мама, шагая через чемоданы в сторону кровати как по минному полю. Я встал и обнял ее. Папа тоже подошел к нам, и мы сбились в кучку, как птички. Было чрезвычайно жарко, мы все вспотели, так что обниматься слишком долго не могли. Я понимал, что должен заплакать, но я прожил с родителями шестнадцать лет, и первое расставание получилось запоздалым.

— Не волнуйтесь. — Я улыбнулся. — Я враз насобачусь г’варить какмесный.

Маму я рассмешил.

— Только глупостей не делай, — сказал папа.

— Окей.

— Наркотики не пробуй. Не пей. Не кури. — Он-то в Калвер-Крике уже отучился и на себе опробовал такие забавы, о которых я только слышал: ходил на тайные вечеринки, нагишом носился по сенокосу (и вечно сокрушался по поводу того, что в те времена в пансионе были одни пацаны), плюс наркотики, бухло, курево. Курить он потом долго не мог бросить, но теперь его лихие времена остались далеко позади.

— Я тебя люблю, — выпалили они одновременно. Не сказать этого было нельзя, но мне стало жутко неловко — все равно, что смотреть, как дедушка целует бабушку.

— И я вас люблю. Я буду звонить каждое воскресенье. — Телефонов у нас в комнатах не было, но по просьбе родителей меня поселили неподалеку от одного из пяти платных автоматов, установленных в моей новой школе.

Они снова обняли меня — сначала мама, потом папа — и на этом все закончилось. Я выглянул в окно и проводил взглядом джип, уехавший с кампуса по петляющей дороге. Мне, наверное, следовало бы испытывать какую-нибудь сопливую сентиментальную грусть. Но я больше думал о том, что сделать, чтобы не было так жарко, взял стул, стоявший возле письменного стола, и сел в теньке возле двери под карнизом крыши в надежде, что подует ветерок, но так я его и не дождался. На улице воздух был так же неподвижен и тяжел, как и в комнате. Я принялся осматривать свое новое пристанище: шесть одноэтажных строений, по шестнадцать спален в каждом, стояли шестиугольником вокруг большой поляны. Словно старый мотель гигантского размера. Передо мной ходили мальчишки и девчонки: они обнимались, улыбались друг другу, просто шли куда-то вместе. Я немного надеялся, что кто-нибудь подойдет и заговорит со мной. Я даже представил себе этот наш разговор:

— Привет, ты тут только первый год будешь учиться?

— Да, ага. Я из Флориды.

— Круто. Значит, к жаре тебе не привыкать.

— Я же не из Аида, — пошутил бы я. Я сумею произвести хорошее впечатление. Он прикольный. Этот Майлз отвязный чувак.

Но этого, разумеется, не произошло. Жизнь никогда не соответствовала моим фантазиям.

Мне стало скучно, и я вернулся в комнату, снял рубашку, лег на раскаленный виниловый матрас на нижней полке и закрыл глаза. Перерождение в религиозном смысле, с крещением и слезами очищения, — не для меня, а вот переродиться и стать человеком без прошлого — лучше и быть не может. Я стал вспоминать людей, о которых я читал, и которые побывали в подобных пансионах: Джона Ф. Кеннеди, Джеймса Джойса, Хамфри Богарта, а также их приключения — Кеннеди, например, был большим приколистом. Потом я мысленно вернулся к великому «Возможно» и к тому, что могло меня ожидать в этой школе, к людям, с которыми я мог познакомиться; задумался и о том, каким может оказаться мой сосед (за несколько недель до этого мне пришло письмо, в котором говорилось, что его зовут Чипом Мартином, но больше я ничего не знал). Кем бы этот Чип Мартин ни оказался, я молился Богу, что он притащит с собой кучу вентиляторов максимальной мощности — я-то ни одного не взял, а вокруг меня на матрасе уже образовалась лужица пота, от чего меня охватило такое омерзение, что пришлось бросить свои размышления и оторвать от кровати задницу, найти полотенце и вытереть пот. А потом я подумал: «Сначала надо вещи разобрать, а потом уж все приключения».

Приклеив на стену скотчем карту мира и убрав почти всю одежду в комод, я заметил, что от такого горячего и влажного воздуха вспотели даже стены, и решил, что это определенно не время для физического труда. Пришла пора принять восхитительный ледяной душ.

В маленькой ванной комнате за дверью висело огромное зеркало в полный рост, так что избежать лицезрения собственной наготы, когда я наклонился, чтобы открыть кран, мне не удалось. Меня всегда удивляла моя худоба: плечи диаметром не сильно отличались от запястий, в области грудной клетки не было ни жира, ни мускулатуры. В общем, от этой своей неприязни я принялся думать, нельзя ли сделать что-нибудь с зеркалом. Отодвинув белую, как простыня, занавеску я прыгнул в душевую кабинку.

К сожалению, она оказалась спроектирована для человека ростом примерно один метр одиннадцать сантиметров, так что струя холодной воды ударила меня под ребра — целых несколько капель. Чтобы умыть залитое потом лицо, мне пришлось расставить ноги и присесть пониже. Уж Джонну Кеннеди (в котором был метр восемьдесят три сантиметра, точно как и во мне) наверняка так в своем пансионе присаживаться не приходилось. Нет, у меня тут совсем другой мир. И пока водичка из душа тихонько капала на мое потное тело, я думал о том, найду ли я здесь то самое великое «Возможно», или же я глобально просчитался.

Когда, помывшись, я обернул бедра полотенцем и открыл дверь, я увидел невысокого мускулистого пацана с копной каштановых волос. Он затаскивал в мою комнату огромный туристический рюкзак защитного цвета. В нем было полтора метра без кепки, но сложением он отличался завидным, как Адонис в миниатюре. Вместе с ним в комнате появился несвежий запах курева. «Отлично», — подумал я. — «С соседом приходится знакомиться нагишом». Он втащил рюкзак, закрыл дверь и подошел ко мне.

— Я Чип Мартин, — грудным голосом, как у радио-диджея, объявил он. И прежде, чем я успел ответить, добавил, — я пожал бы тебе руку, но тебе, наверное, лучше покрепче держать полотенце, пока ты чего-нибудь не наденешь.

Я рассмеялся и кивнул (Круто, да? Кивнуть в такой ситуации?) и сказал:

— А я Майлз Холтер. Рад встрече.

— Майлс? Как «много миль еще пройти»? — спросил он.

— А?

— Это строчка из стихотворения Роберта Фроста. Ты его не читал, что ли[†]?

Я отрицательно покачал головой.

— Считай, что тебе повезло. — И он улыбнулся.

Я схватил чистые трусы, голубые футбольные шорты Адидас и белую майку, пробормотал, что буду через секунду, и снова скрылся в ванной. Произвел впечатление так произвел.

— А родоки твои где? — крикнул я из ванной.

— Родоки? Отец сейчас в Калифорнии. Сидит, наверное, штаны протирает в своем кресле от «Лэ-Зи-Бой». Или за рулем своего грузовика. Но, в любом случае, он бухает. А мама сейчас, наверное, как раз с кампуса выезжает.

— А, — выдавил я, уже одетый, не зная, как реагировать на столь интимные подробности. Наверное, и спрашивать не следовало, если мне не хотелось такого знать.

Чип забросил пару простыней на верхнюю полку.

— Я предпочитаю сверху. Надеюсь, ты не в обиде.

— Не. Мне без разницы.

— Вижу, ты тут красоту навел, — заметил он, показывая на карту мира. — Мне нравится.

И начал вдруг перечислять названия стран. Монотонно, как будто уже не первый раз это делает.

Албания.

Алжир.

Американские Самоа.

Андорра.

Афганистан.

И так далее. Только покончив со странами на «а», он поднял взгляд и увидел мое замешательство.

— Могу и продолжить, но тебе, наверное, будет скучно. Я за лето выучил. Бог мой, ты и представить себе не можешь, какая у нас там в «Новой Надежде» скучища. Все равно, что сидеть и наблюдать за тем, как растет соя. Ты сам, кстати, откуда?

— Из Флориды, — ответил я.

— Не бывал там.

— Вообще впечатляет. Твои познания в области географии, — сказал я.

— Ага, у каждого человека есть какой-то талант. Я все легко запоминаю. А ты?..

— М-м-м, а я знаю последние слова многих известных людей. У кого-то слабость к конфетам, у меня — к предсмертным заявлениям.

— Например?

— Ну, вот Генрик Ибсен хорошо сказал. Драматург. — Об Ибсене я много знал, но не прочел ни единой его пьесы. Пьесы я читать не любил. Я любил биографии.

— Да, мне известно, кто это, — сказал Чип.

— Ага, ну вот, он какое-то время болел, и как-то сиделка ему говорит: «Похоже, вам сегодня лучше», а Ибсен посмотрел на нее, сказал: «Наоборот» и умер.

Чип рассмеялся.

— Жуть. Но мне нравится.

Мой сосед рассказал мне, что он уже третий год в Калвер-Крике, с девятого класса, а поскольку мы с ним одногодки, теперь будем учиться вместе. Признался, что получает стипендию. Спонсируется по полной программе. Он услышал, что это лучший пансион в Алабаме, подал документы и написал в сопроводительном письме, что ему очень хотелось бы, чтобы его взяли в школу, где можно будет читать толстые книги. Проблема в том, писал он, что дома отец постоянно бьет его книгами по голове, поэтому он в целях безопасности приносит домой только тоненькие книжки в мягкой обложке. На втором году его обучения родители Чипа развелись. Ему «Крик», как он его называл, нравился. Но «тут надо быть осторожным, и с другими учениками, и с учителями. А я реально терпеть не могу осторожность». Он ухмыльнулся. Я тоже ненавидел осторожничать — по крайней мере, мне хотелось это ненавидеть.

Рассказывал он мне все это, потроша свой рюкзак и без разбору бросая в комод одежду. Чип не считал нужным раскладывать носки в один ящик, майки в другой. Он верил в равноправие ящиков и пихал в них все, что лезло. Моя мама умерла бы, увидев такое.

Закончив «разбирать» вещи, Чип с силой ударил меня по плечу, сказав: «Надеюсь, ты сильнее, чем кажешься», и вышел из комнаты, даже не закрыв за собой дверь. Через несколько секунд снова показалась его голова, и он увидел, что я не сдвинулся с места.

— Ну же, Майлз-Много-Миль Холтер. У нас еще дел дофига.

Мы направились в комнату, где стоял телек — по словам Чипа больше нигде во всем кампусе кабельного не было. Летом эта комната служила складом. Ее почти до потолка забили диванами, холодильниками, свернутыми коврами, и сейчас она кишела школьниками, которые пытались отыскать и вытащить оттуда свои вещи. Чип с кем-то здоровался, но меня никому не представлял. Он ходил по диванному лабиринту, а я встал у двери, стараясь изо всех сил не мешать ребятам, которые парами вытаскивали мебель через узкий проход.

Чип нашел свои вещи за десять минут, и еще час мы таскали их в комнату — от комнаты с телеком до сорок третьей мы сходили четыре раза. К тому времени, как мы закончили, мне захотелось забраться в мини-холодильник Чипа и проспать там тысячу лет, но у него самого, похоже, был иммунитет и к усталости, и к разрыву сердца. Я сел на его диван.

— Я нашел его пару лет назад у себя в районе на обочине, — сообщил он по поводу дивана, укладывая мою «Сони-плейстейшн» на свои кроссовки. — Кожа в паре мест потрескалась, но, блин, диван-то офигенно хорош.

На диване не просто имелась пара трещин — на тридцать процентов это был нежно-голубой кожзам, а остальные семьдесят истерлись в губку, но мне он тоже все равно казался офигенным.

— Ладно, — сказал он. — Почти все. — Чип подошел к своему столу и вытащил из ящика серебристую клейкую ленту. — Понадобится твой чемодан.

Я встал, вытащил его из-под кровати, а Чип положил его между диваном и приставкой и начал отрывать тонкие полоски клейкой ленты. Он наклеил на чемодан надпись: «ЖУРНАЛЬНЫЙ СТОЛИК».

— Вот. — Он сел и положил ноги на, м-м-м, журнальный столик. — Теперь совсем все.

Я сел рядом, Чип посмотрел на меня и вдруг сказал:

— Слушай. Я тебя вводить в общество Калвер-Крика не буду.

— Э-э, ладно, — выдавил я, хотя слова и застревали в горле. Я же тащил его диван под раскаленным палящим солнцем, а он теперь заявляет, что я ему не нравлюсь?

— По большому счету, тут две группировки, — объяснил он, и уровень серьезности в его голосе повысился. — Есть обычные пансионеры вроде меня, и есть выходники; они харчуются здесь, но все они — дети богачей из Бирмингема, на выходные уезжают в свои особняки и лежат там под кондиционерами. Это крутые ребята. Мне они не нравятся, так что если ты прибыл сюда с мыслью, что если ты был супер-пупер хреном в бесплатной школе, то будешь супер-пупер хреном и тут, то пусть лучше тебя со мной не видят. Ты же ходил в бесплатную школу?

— Э-э, — ответил я. И рассеянно принялся расковыривать диван, зарываясь пальцами в белую мочалку.

— В бесплатную, потому что если бы ты учился в частной, у тебя бы шорты так по-уродски не сползали. — Он рассмеялся.

Я не натягивал резинку выше бедер, потому что думал, что это круто. Наконец я ответил:

— Да, я ходил в бесплатную. И я не был супер-пупер хреном. Просто обычным хреном. С горы.

— Ха! Отлично. И Чипом меня не называй. Зови меня Полковником.

Я едва не заржал.

— Полковником?

— Ага. Полковником. А тебя мы будем звать… хммм. Толстячком.

— Чего?

— Толстячком, — повторил Полковник. — Потому что ты тощий. Это называется ирония, Толстячок. Слыхал про такое? Ну, пойдем, сигарет добудем и как следует начнем новый учебный год.

Он вышел из комнаты, снова полагая, что я пойду за ним, и на этот раз я так и сделал. Солнце милосердно опускалось к горизонту. Миновав пять дверей, мы добрались до комнаты 48. К двери клейкой лентой крепилась белая доска для записей. На ней синим маркером было написано: «Аляска одна!»

Полковник объяснил мне: 1. Это комната Аляски, 2. Она осталась в комнате одна, потому что девчонку, которая должна была с ней жить, в конце прошлого года выперли, и 3. У Аляски есть сигареты, хотя Полковник и не подумал спросить 4. Курю ли я, а я 5. Не курил.

Он стукнул в дверь один раз, но громко. С той стороны раздался вопль:

— Ну входи же, коротышка, я тебе кое-что жутко интересное расскажу.

Мы вошли. Я повернулся, чтобы закрыть за собой дверь, но Полковник покачал головой и сказал:

— Если ты находишься в комнате у девчонки после семи, дверь положено оставлять открытой, — но я эти его слова едва уловил, потому что передо мной стояла самая сексапильная красотка во всей истории человечества, в обрезанных джинсах и топике цвета персика. Ее рассказ заглушил голос Полковника: говорила она громко и быстро.

— Так вот, первый день лета, дело все происходит в крутом местечке под названием Вайн-Стейшн, мы с Джастином у него дома, сидим на диване, телек смотрим — а ты не забывай, я уже с Джейком встречаюсь — честно говоря, каким-то чудесным образом мы с ним вместе до сих самых пор, а с Джастином мы дружим с детства, ну вот, мы смотрим телек, и буквально болтаем о тестах или типа того, и тут Джастин вдруг обнимает меня, и я такая думаю: «Отлично, мы давно дружим, и все как надо», мы продолжаем трепаться и вдруг посреди моей фразы про аналогии или что-то еще в таком же духе, он кидается на меня как ястреб и сжимает мою сиську. Как КЛАКСОН. Крепко хватается, и держит секунды две-три. И я первым делом думаю: «Так, как бы убрать его лапу со своей сиськи, пока он своими когтищами на ней следов на веки вечные не оставил?», а вторым делом: «Боже, поскорей бы рассказать об этом Такуми и Полковнику».

Полковник рассмеялся. У меня просто глаза на лоб полезли: отчасти я был ошеломлен мощностью голоса этой миниатюрной (зато с какими формами, Боже) девушкой, а отчасти — обилием книг в ее комнате. Ее библиотека не просто заполнила все полки, у стен тоже там и сям стояли стопки книг высотой мне по пояс. Я подумал, что если бы хотя бы одна из них повалилась, сработал бы эффект домино, и литература задавила бы нас всех.

— А это что за чувак, которого моя дико забавная история даже не рассмешила? — спросила она.

— А, да. Аляска, это Толстячок. Он запоминает предсмертные изречения всяких великих людей. Толстячок, это Аляска. Этим летом ее пощупали за сиську. — Она подошла ко мне, протягивая руку, и в самый последний момент сдернула с меня шорты.

— Это же самые гигантские шорты во всей Алабаме!

— Я не люблю в обтяжку, — смущенно ответил я и натянул их обратно. Во Флориде это считалось модным.

— Что-то я как-то слишком часто вижу твои окорока, — с невозмутимым лицом прокомментировал Полковник. — Слушай, Аляска. Продай нам сигарет. — После чего Полковник каким-то образом уговорил меня заплатить пять баксов за пачку «Мальборо Лайтс», курить которые я совершенно не намеревался. Потом он позвал Аляску с нами, но она отказалась.

— Мне надо найти Такуми, тоже рассказать ему про «клаксон». — Она повернулась ко мне и спросила: — Ты его видел? — Я и понятия не имел, видел ли я Такуми, я ведь вообще не знал, кто он такой. И я просто покачал головой.

— Лады, тогда увидимся на озере через несколько минут.

Полковник кивнул.

Мы сели на деревянные качели на берегу, прямо перед песчаным пляжем (Полковник сказал, что он искусственный). Я вымученно пошутил: «Только за сиську меня не хватай». Полковник вымученно посмеялся и спросил:

— Сигаретку хочешь? — Раньше я даже не пробовал курить. Но с кем поведешься…

— А тут не опасно?

— Опасно, — признался он, закурил и передал сигарету мне. Я затянулся. Закашлялся. Начал задыхаться. Ловить ртом воздух. Снова закашлялся. Подумал, не блевануть ли. Схватился за сиденье качелей, голова кружилась, бросил сигарету на землю и раздавил ее, убеждённый, что мое великое «Возможно» никакого курева не подразумевало.

— Накурился? — рассмеялся он, а потом показал на белую точку на поверхности озера и спросил: — Видишь?

— Да, — ответил я. — Что это? Птица какая-то?

— Лебедь, — пояснил он.

— Ого. Лебедь при пансионе. Ничего себе.

— Этот лебедь — сатанинское отродье. Ближе, чем сейчас, к нему не подходи.

— Почему?

— У него с людьми какие-то сложности. С ним раньше то ли обращались плохо, то ли еще что. Он тебя в клочья раздерет. Его туда Орел поселил, чтобы мы не ходили курить на тот берег.

— Орел?

— Мистер Старнс. Кодовая кличка «Орел». Зав по воспитательной работе. Многие преподаватели живут в кампусе и могут, если что, прижучить, но дом Орла стоит рядом с общагами, и он видит вообще все. А табачный запах за семь километров чует.

— Вон там? — спросил я, показывая на дом. Хотя уже стемнело, его очертания были явно различимы, следовательно, и нас, наверное, тоже можно было увидеть из окна.

— Его, но блицкриги начнутся только с началом учебного года, — беспечно сказал Чип.

— Господи, если я вляпаюсь в какие-нибудь неприятности, родители меня убьют, — сказал я.

— Я подозреваю, что ты преувеличиваешь. Хотя, поверь мне, неприятности у тебя будут. Но в 95% случаев твои родоки об этом не узнают. Тут же никому не надо, чтобы они думали, будто именно в этой школе ты стал раздолбаем, точно так же, как тебе самому не надо, чтобы они поняли, что ты — раздолбай. — Он энергично пустил тонкую струйку дыма в сторону озера. Я должен был признать: со стороны курильщик выглядит круто. Выше как-то, что ли. — Но, в любом случае, если вляпаешься в неприятности, ни на кого не стучи. Ну, то есть, я, например, ненавижу здешних богачей с той же страстью, какую стараюсь сберечь для зубных врачей и отца, но доносить на них все же не буду. Пожалуй, это единственное, что следует хорошенько усвоить: ни в коем случае, никогда и ни за что не стучи.

— Хорошо, — согласился я, хотя и задумался: «Если мне кто-нибудь по лицу даст, мне надо будет всех уверять, что я на косяк налетел»? Глуповато как-то, по-моему. Что же делать со всякими уродами и хулиганьем, если не можешь им ничем насолить? Но Чипа я спрашивать об этом не стал.

— Ладно, Толстячок. Достигнут тот момент, когда я обязан пойти и найти свою подружку. Так что дай мне еще несколько сигарет — ты наверняка все равно их сам не скуришь, и увидимся позже.

Я решил еще немного посидеть на качелях, отчасти потому, что жара наконец спала градусов до двадцати семи и стало полегче, хотя все равно было слишком влажно, а отчасти потому, что ждал, не появится ли Аляска. Но почти сразу после того, как ушел Полковник, на меня накинулись насекомые: многочисленные комары-звонцы (хотя их визг звоном назвать сложно) и комары-кровососы так энергично махали крылышками, что издаваемый при этом тонкий писк сливался в жуткую какофонию. Тогда я решил закурить.

Нет, я серьезно думал, что дым разгонит насекомых. В какой-то мере так оно и вышло. Я, конечно, совру, если скажу, что стал курильщиком только ради того, чтобы ко мне не приставали комары. Я стал курильщиком потому что 1. Я один сидел на качелях и 2. У меня были под рукой сигареты и 3. Я подумал, что если все курят и не кашляют, то я тоже, черт возьми, так могу. Короче говоря, веских причин у меня не было. Так что да, давайте выберем 4. Во всем виноваты насекомые.

Я умудрился сделать целых три затяжки, прежде чем меня затошнило, закружилась голова, и все довольно приятно поплыло. Я решил, что пойду, и встал. И услышал за спиной голос:

— Так ты правда запоминаешь последние слова всяких людей?

Она подлетела ко мне, схватила за плечо и толкнула так, что я снова сел на качели.

— Ага, — ответил я, а потом, после некоторого колебания, добавил: — Хочешь проверить?

— Джон Кеннеди.

— Это же очевидно, — ответил я.

— Да неужели? — спросила она.

— Нет. Это были его последние слова. Кто-то сказал ему: «Господин президент, как вы можете говорить, что в Далласе вас не любят», а он ответил: «Это же очевидно», а потом его пристрелили.

Она рассмеялась.

— Боже, ужас какой. Над этим нельзя смеяться. Но я буду, — сказала она и снова расхохоталась. — Ладно, Мистер Знаток Предсмертных Заявлений. У меня для тебя кое-что есть. — Она открыла свой набитый рюкзак и вытащила оттуда книжку. — Габриэль Гарсия Маркес. «Генерал в своем лабиринте». Однозначно одна из моих самых любимых. Про Симона Боливара. — Я понятия не имел, кто такой Симон Боливар, но спросить не успел. — Исторический роман, так что не знаю, правда в этой книге написана, или нет, но знаешь, что он сказал перед смертью? Не знаешь. Но я тебе сейчас расскажу, Сеньор Последние Слова.

После этого Аляска закурила и с такой невероятной силой втянула воздух через сигарету — я подумал, что она сгорит за одну затяжку. Выпустив дым, она продолжила:

— Его — то есть, этого Симона Боливара — потрясло осознание того факта, что безудержная гонка между его несчастьями и мечтами уже вышла на финишную прямую. А дальше — тьма. «Черт возьми, — вздохнул он. — Как же я выйду из этого лабиринта?!».

Уж я-то мог отличить стоящие предсмертные слова от всякой ерунды, так что я велел себе не забыть отыскать биографию этого Симона Боливара. Его последнее высказывание показалось мне прекрасным, хотя я и не совсем его понял.

— А что это за лабиринт такой? — спросил я у Аляски.

Сейчас вполне уместно рассказать, какой она была красавицей. Хотя об этом я могу говорить когда угодно. Она стояла в темноте рядом со мной, от нее пахло потом и солнечным светом. В ту ночь в небе висел тонкий месяц, я видел только ее силуэт, и лишь когда она курила, маленький красный огонек сигареты освещал ее лицо. Но пронизывающие изумрудные глаза Аляски светились даже в темноте. Этот взгляд заражал тебя готовностью поддержать ее в любом начинании. К тому же она была не просто красива, но еще и дико сексуальна — ее груди натягивали топик, точеные ноги изящно свисали с качелей, покачиваясь взад-вперед, а под веревочками шлепанцев светились накрашенные голубым лаком ногти. Именно тогда, между моим вопросом про лабиринт и ее ответом, я осознал, насколько важны эти волнующие изгибы, те места, где очертания девичьего тела плавно перетекают от одной части к другой, от свода стопы к щиколотке и далее к икре, от икры к бедру, к талии, к груди, к шее, к безупречно ровному носу, ко лбу, к плечу, потом дуга идет к самой заднице и т.д. Я раньше эти изгибы замечал, конечно же, но толком не осознавал их великого значения.

Губы Аляски были так близко, что я почувствовал ее дыхание, даже более горячее, чем вечерний воздух, когда она сказала:

— Загадка, да? Лабиринт — это жизнь или смерть? От чего он бежал — от этого мира, или от его возможного конца? — Я ждал, что она продолжит, но через какое-то время стало ясно, что Аляска ждет ответа.

— М-м-м, не знаю, — наконец проговорил я. — А ты прямо все прочитала, что у тебя в комнате?

Аляска рассмеялась.

— Бог мой, нет, конечно. Только треть, наверное. Но собираюсь прочесть все. Я называю это «Библиотекой своей жизни». С самого детства я каждое лето ходила по гаражным распродажам, собирая все книги, которые меня хоть чем-то заинтересовали. Так что в моей жизни не бывает таких моментов, когда почитать нечего. Хотя у меня вообще реально много дел: сигареты, секс, качели. Когда состарюсь и стану занудой, смогу уделять литературе побольше времени.

Еще она сказала, что я напоминаю ей Полковника, когда он только приехал в Калвер-Крик. Они поступили в одном и том же году, оба на стипендии, и, как она выразилась, у них «нашлись общие интересы — бухло и бесчинства». Эти вот «бухло и бесчинства» заставили меня заподозрить, что я попал в «плохую компанию», как это называла моя мама, но все же, по-моему, эти двое были слишком уж умны для «плохой компании». Аляска прикурила следующую сигарету от предыдущей и сообщила, что Полковник был умен, но до того времени, как он приехал в этот пансион, жизни еще не повидал.

— Я эту проблему быстро решила. — Она улыбнулась. — К ноябрю, благодаря мне, он уже завел свою первую подружку, абсолютно милейшую не-выходничку по имени Джанис. Через месяц, правда, он ее бросил, потому что у него нищебродство в крови, и она оказалась для него слишком богатой, но неважно. И мы в том же году организовали наш первый прикол — засыпали пол в четвертой аудитории тонким слоем шариков из марблс. С тех пор, конечно, мы немного продвинулись. — Аляска засмеялась.

Так Чип стал Полковником — он составлял планы всех шальных операций, словно настоящий военный, а Аляска всегда была Аляской — неиссякаемым творческим источником, питавшим всё это.

— Ты тоже умный, — сказала она. — Хотя поспокойнее. И посимпатичнее, хотя этого я не говорила, потому что я люблю своего парня.

— Да, ты тоже ничего, сказал я, — меня от ее комплимента просто распирало. — Но я этого тоже не говорил, потому что люблю свою подружку. Хотя погоди. Точно. У меня же нет никого.

Аляска снова рассмеялась.

— Не переживай, Толстячок. Если я что и могу для тебя сделать, так это найти тебе девчонку. Давай заключим сделку: ты узнаешь, что это за лабиринт такой, и как из него выбраться, а я найду тебе, с кем потрахаться.

— Договорились. — И мы скрепили сделку рукопожатием.

Некоторое время спустя мы шли бок о бок в сторону общаг. Цикады стрекотали на одной ноте, как и дома, во Флориде. Мы шли впотьмах, и Аляска вдруг повернулась ко мне и спросила:

— Бывает такое, что тебе в темноте вдруг становится жутко стремно, и появляется желание рвануть домой со всех ног, хотя это и глупо и будет нелепо выглядеть со стороны?

В целом я считаю подобные чувства слишком личными и не готов выдавать такие тайны практически незнакомым людям, но ей я признался:

— Ага, бывает.

Секунду она молчала. А потом схватила меня за руку и прошептала:

— Бежим-бежим-бежим, — и понеслась вперед, таща меня за собой.