ГЛАВА 8. РАННЕЕ УТРО у Брейеров проходило по неизменному сценарию

РАННЕЕ УТРО у Брейеров проходило по неизменному сценарию. В шесть утра булочник с угла улицы, пациент Брейера, приносил свежие, с пылу с жару Kaisersemmel. Пока муж одевался, Матильда сервировала стол, готовила для него кофе с корицей и выкладывала хрустящие треугольные булочки со сладким кремом и черносмородиновым вареньем. Несмотря на то что брак их трещал по швам, она всегда готовила мужу завтрак, а Луиза и Гретхен ухаживали за детьми.

Брейер, который все утро думал только о предстоящей встрече с Ницше, был настолько поглощен изучением книги « Человеческое, слишком человеческое», что едва поднял глаза, когда Матильда наливала ему кофе. Он молча позавтракал и только в конце трапезы пробормотал, что беседа с новым пациентом займет и обеденный перерыв. Матильде это не понравилось.

«Я так часто слышу об этом твоем философе, что уже начинаю волноваться. Вы с Зиги часами обсуждаете его! Ты работал во время обеденного перерыва в среду, вчера ты остался в кабинете, чтобы почитать его книгу, и пришел только когда обед был уже на столе; сегодня ты читаешь его за завтраком. И ты опять говоришь о том, что не придешь обедать! Детям нужно видеть своего отца, Иозеф. Прошу тебя, Йозеф, не зацикливайся на нем. Как на остальных».

Брейер знал, что Матильда намекает на Берту, но не только на нее: она часто обижалась на то, что он не может установить разумные ограничения на время, которое он посвящал пациентам. Он же считал неприкосновенной истиной посвящение себя пациенту. Если он брался лечить человека, то никогда не пытался обделить его необходимым временем и усилиями. Он мало брал за свои услуги, а с пациентами, которые испытывали серьезные финансовые трудности, работал и вовсе бесплатно. Иногда Матильде казалось, что она должна защитить Брейера от него самого, если ей хотелось, чтобы он уделял ей хотя бы какое‑то время и внимание.

«На остальных, Матильда?»

«Ты знаешь, о чем я, Йозеф. — Она не произносила имени Берты. — Жена, конечно, может понять какие‑то вещи. Stammtisch в кафе — я знаю, где‑то ты должен встречаться со своими друзьями, тарок, голуби, шахматы. Но все остальное время: неужели необходимо так выкладываться!»

«Когда? О чем ты говоришь?» Брейер понимал, что он лезет на рожон, что он начинает неприятный разговор.

«Подумай хотя бы о том, сколько времени ты проводил с фройлен Бергер».

За исключением Берты, из всех примеров, которые могла привести жена, этот вызывал у него наибольшее раздражение. Ева Бергер, медсестра, проработала с ним около десяти лет — с того самого дня, когда он начал практиковать. Его необычайно близкие с ней отношения приводили Матильду в изумление не меньшее, чем его отношения с Бертой. За все эти годы совместной работы между Брейером и его ассистенткой установились дружеские отношения, выходившие за рамки профессиональных ролей. Как часто они доверяли друг другу самые личные секреты; без свидетелей они обращались друг к другу по имени; скорее всего, они были единственными врачом и медсестрой в Вене, которые это делали, но это было вполне типично для Брейера.

«Ты никогда не понимала моих отношений с фройлен Бергер, — ледяным голосом ответил Брейер. — Я до сих пор жалею, что послушался тебя тогда. Увольнение фройлен Бергер несмываемым позором легло на мою совесть».

Шесть месяцев назад, в тот самый судьбоносный день, когда галлюцинирующая Берта объявила, что она беременна от Брейера, Матильда потребовала от него не только прекращения работы с Бертой, но и увольнения Евы Бергер. Матильда была в бешенстве, она была унижена, огорчена и хотела стереть любое напоминание о Берте из своей жизни. А еще о Еве, которую Матильда, зная, что муж все обсуждает со своей медсестрой, считала соучастницей в этом ужасном случае с Бертой.

Во время кризиса Брейер был настолько охвачен отвращением, настолько унижен и поглощен самообвинением, что выполнил все требования Матильды. Хотя он знал, что Ева оказалась невинной жертвой, он не мог найти в себе мужества вступиться за нее. На следующий же день он не только передал заботу о Берте одному из своих коллег, но и уволил ни в чем не повинную Еву Бергер.

«Извини, что подняла эту тему, Йозеф, но что мне остается делать, когда я вижу, что ты все сильнее и сильнее отстраняешься от меня и наших детей? Когда я что‑нибудь у тебя прошу, я делаю это не для того, чтобы досадить тебе, но потому, что ты нужен мне, ты нужен нам. Можешь считать это комплиментом, приглашением». Матильда улыбнулась ему.

«Я люблю приглашения — но я ненавижу команды!» — Брейер сразу же пожалел о сказанном, но не знал, как взять свои слова обратно. Больше за завтраком он не произнес ни слова.

Ницше приехал за пятнадцать минут до назначенного срока. Брейер нашел его тихо сидящим в углу приемной с закрытыми глазами; он не снял свою зеленую широкополую фетровую шляпу, а его пальто было застегнуто на все пуговицы. Когда они вошли в кабинет и уселись на стулья, Брейер попытался помочь ему расслабиться.

«Спасибо, что доверили мне свои собственные копии ваших книг. Если вы оставляли на полях пометки личного содержания, не беспокойтесь — я не смог разобрать ваш почерк. У вас почерк врача, почти такой же нечитаемый, как и мой! Вы никогда не задумывались о медицинской карьере?»

Ницше едва поднял голову в ответ на попытку Брейера пошутить, но он, ничуть не смутившись, продолжил: «Но позвольте мне высказать свое мнение относительно ваших замечательных книг. Вчера я не успел прочитать их до конца, но я был в восторге, я был потрясен многими вашими высказываниями. Вы удивительно хорошо пишете. Ваш издатель не просто ленив, он глупец: за эти книги издатель должен бороться не на жизнь, а на смерть».

Ответа снова не последовало, Ницше лишь слегка кивнул головой, давая понять, что комплимент принят. Осторожнее, подумал Брейер, может, комплименты он тоже воспринимает как оскорбление.

«Но давайте перейдем к нашим делам, профессор Ницше. Простите мне мою болтовню. Давайте обсудим состояние вашего здоровья. На основании отчетов терапевтов, осматривавших вас ранее, произведенного мной осмотра и лабораторных анализов я с уверенностью могу сказать, что основным вашим заболеванием является гемикрания, или мигрень. Полагаю, вы не первый раз об этом слышите — двое врачей упоминают этот диагноз в своих записях».

«Да, другие врачи уже говорили мне, что мои головные боли носят характерные для мигрени характеристики: сильная боль, часто только с одной стороны головы, которой предшествуют вспышки света и которая сопровождается рвотой. Действительно, все это происходит со мной. Вы считаете, что понятие мигрени несколько шире, доктор Брейер?»

«Возможно. Появились новые разработки в области изучения мигрени; я предполагаю, что наши дети уже будут полностью владеть ситуацией. Некоторые недавние исследования дают ответы на три вопроса, которые вы мне задали. Во‑первых, вы хотели знать, всегда ли вам придется выносить эти ужасные приступы; данные исследований прямо указывают на то, что мигрень слабеет с возрастом. Вы должны понимать, что это всего лишь статистические данные, средние значения, которые не могут служить основанием для прогнозирования в каждом конкретном случае.

Перейдем к «самому сложному», как вы его назвали, из ваших вопросов — о том, насколько ваше состояние сходно с заболеванием вашего отца и может ли оно привести вас к смерти, безумию или слабоумию — вы же в таком порядке их перечислили?»

Ницше широко открыл глаза, явно удивленный столь непосредственным обращением со своими вопросами. «Хорошо, хорошо, — думал Брейер, — не давай ему опомниться. Судя по всему, ему никогда раньше не доводилось разговаривать с терапевтом, не уступающим ему в дерзости».

«Ни одно опубликованное исследование, ни мой собственный обширный клинический опыт не указывают на то, — продолжил он вкрадчиво, — что мигрень прогрессирует или что она связана с каким бы то ни было заболеванием мозга. Я не знаю, что за болезнь была у вашего отца, — я могу предположить, что это был рак, возможно, кровоизлияние в мозг. Но нет никаких данных о том, что мигрень может развиваться в эти заболевания или в какие‑либо другие». Он замолчал.

«Итак, прежде чем мы пойдем дальше, хочу спросить у вас: ответил ли я честно на все ваши вопросы?»

«На два из трех. Был еще один вопрос: „Я ослепну?“

«Боюсь, на этот вопрос ответить нельзя. Но я расскажу вам все, что мне известно. Во‑первых, нельзя с уверенностью сказать, что ухудшение вашего зрения имеет какое‑либо отношение к мигрени. Я знаю, насколько заманчива перспектива рассматривать все симптомы как проявления одного и того же заболевания, но не в вашем случае. То есть напряжение глаз может усиливать или даже стать причиной приступа мигрени — к этому вопросу мы еще вернемся чуть позже, — но ваши проблемы со зрением имеют другую природу. Я знаю, что ваша роговица, тонкая оболочка поверх радужки, — вот, давайте я нарисую вам…»

В блокноте для рецептов он набросал схему строения глаза, объясняя Ницше, что его роговица менее прозрачна, чем должна быть, вероятнее всего, причиной этому является отек, накопившаяся жидкость.

«Мы не знаем, с чем это связано, но мы точно знаем, что аномалия эта прогрессирует крайне медленно и что, хотя ваше зрение может ухудшиться, вероятность того, что вы когда‑либо ослепнете, очень невелика. Я ничего не могу утверждать со всей уверенностью, потому что непрозрачность вашей роговицы не позволяет мне исследовать вашу сетчатку при помощи офтальмоскопа. Теперь вы понимаете, почему я не могу дать исчерпывающий ответ на ваш вопрос?»

Ницше, который несколько минут назад снял пальто и держал его в руках вместе со шляпой, встал, чтобы повесить все это на вешалку у двери кабинета. Когда он вернулся на свой стул, он сделал глубокий выдох и, кажется, смог расслабиться.

«Спасибо, доктор Брейер. Вы и правда человек слова. Вы точно ничего от меня не скрыли?»

Вот хорошая возможность, подумал доктор Брейер, заставить Ницше рассказать больше о себе. Но действовать надо очень осторожно.

«Скрыл? Очень многое! Все мои мысли, все чувства, все реакции, которые вы у меня вызвали! Иногда я принимался размышлять о том, каково было бы общение, если бы общественность ставила перед нами другое условие — не скрывать ничего! Но я могу дать вам слово, что я был полностью откровенен с вами в том, что касается состояния вашего здоровья. А вы? Не забывайте, что у нас с вами заключен договор о двусторонней честности. Скажите, о чем вы умолчали?»

«О своем здоровье я рассказал абсолютно все, — ответил Ницше. — Но я по мере возможностей постарался скрыть все те мысли, которыми не следует делиться с другими! Вы думали, на что будет похожа беседа в условиях полной откровенности, — я уверен, что это и есть ад! Самораскрытие перед другим человеком — первый шаг на пути к предательству, а предательство делает людей слабыми, не так ли?»

«Провокационная позиция, профессор Ницше. Но, раз уж мы заговорили об откровенности, позвольте мне поделиться с вами одной очень личной идеей. Наша беседа в среду произвела на меня сильнейшее впечатление, так что я был бы очень рад, если бы я и в дальнейшем имел возможность поговорить с вами. Я обожаю философию, но в институте нам давали так мало. Моя повседневная медицинская практика не позволяет мне удовлетворить мою страсть — она тлеет и ждет, когда же она сможет разгореться».

Ницше улыбнулся, но ничего не ответил. Брейер ощутил уверенность в себе: он хорошо подготовился. Раппорт устанавливался, беседа шла своим чередом. Теперь он собирался перейти к обсуждению лечения — сначала медикаменты, а затем — некая форма «лечения словом».

«Но давайте вернемся к вашей мигрени. Появилось множество новых лекарственных средств, которые с наилучшей стороны зарекомендовали себя в некоторых экспериментальных случаях. Я говорю о таких препаратах, как бромид, кофеин, валериана, белладонна, нитрат амила, нитроглицерин, безвременник и спорынья — и это еще далеко не все. Я видел, что вы уже пробовали лечиться некоторыми из этих средств. Почему определенные лекарства оказываются эффективными, никто понять не может, некоторые действуют благодаря своим анальгетическим или седативным свойствам, а некоторые потому, что оказывают воздействие на самую причину мигрени».

«Что это за причина?» — спросил Ницше. «Сосуды. Все наблюдатели соглашаются с тем, что приступ мигрени связан с кровеносными сосудами, преимущественно артериями височной части. Они активно сокращаются, потом наполняются кровью. Боль могут вызывать стенки сокращенных или перегруженных сосудов или же органы, взывающие к нормальному кровоснабжению; хуже всего приходится оболочкам мозга — мягкой и твердой».

«А почему в сосудах начинается вся эта вакханалия?» «Еще неизвестно, — ответил Брейер. — Но я уверен, что скоро мы сможем решить и эту проблему. До тех пор нам приходится довольствоваться догадками. Многие терапевты, в том числе и я, придают большое значение патологии сердечного ритма, вызывающей мигрень. Некоторые даже говорят о том, что именно нарушения ритма, а не головные боли, представляют собой первостепенную проблему».

«Доктор Брейер, я не понимаю».

«Я говорю о том, что нарушения ритма могут проявляться через любой орган человеческого тела. То есть головная боль не обязательно будет иметь вид приступа мигрени. Существуют такие вещи, как брюшная мигрень, характеризуемая острыми приступами боли в животе, причем сама голова не болит. Другие пациенты говорят о том, что иногда у них появляется исключительно приподнятое или, наоборот, подавленное настроение. У некоторых пациентов время от времени возникает впечатление, что с ними уже происходили подобные происходящему на данный момент вещи. Французы называют этот феномен дежа вю, — очень может быть, что и это тоже еще один вариант мигрени».

«А причиной всему этому является нарушение сердечного ритма? Начало всех начал? Не приведет ли нас этот путь к богу — ошибке, итогу неудачных поисков абсолютной истины?»

«Нет, мы можем лишь столкнуться с медицинской критикой, но не с богом! Не в этом кабинете».

«Это хорошо, — с некоторым облегчением произнес Ницше. — Я вдруг подумал, что своими вольными речами я мог оскорбить ваши религиозные чувства».

«Не бойтесь, профессор Ницше. Могу предположить, что я столь же истый еврейский вольнодумец, что и вы — лютеранский».

Ницше улыбнулся, значительно шире, чем раньше, и поудобнее устроился на стуле. «Если бы я не бросил курить, доктор Брейер, я сейчас предложил бы вам сигару».

Брейера охватило ощутимое воодушевление. «Это предложение Фрейда о том, чтобы я ставил акцент на стрессе как на основной причине мигрени, оказалось просто замечательным, — подумал он, — оно не может не принести мне успех. Теперь все организовано безупречно. Пора переходить к активному наступлению!»

Он подался вперед и заговорил — доверительным тоном, взвешивая каждое слово: «Меня больше всего заинтересовал ваш вопрос о причине нарушения сердечного ритма. Как и большинство медицинских светил, специализирующихся на мигренях, я склоняюсь к мнению о том, что основополагающей причиной мигрени является общая степень силы стресса человека. Стресс может быть вызван множеством психологических факторов, например проблемы на работе, в семье, в отношениях с людьми или сексуальной жизни. Хотя не все принимают эту точку зрения, я уверен, что для медицины это — взгляд в будущее».

Молчание. Брейер не мог предугадать реакцию Ницше. С одной стороны, он кивал головой, словно соглашаясь, — но при этом он покачивал ногой, что всегда говорит о напряжении.

«Как вам мой ответ, профессор Ницше?» «Говорит ли это о том, что пациент сам выбирает свою болезнь?»

Йозеф, будь осторожен с этим вопросом! Брейер задумался.

«Нет, я говорил не совсем об этом, профессор Ницше, хотя мне приходилось встречать пациентов, которые каким‑то странным образом получали выгоду от своей болезни».

«Вы говорите о тех молодых людях, которые травмируют себя, чтобы избежать службы в армии?»

Какой коварный вопрос. Брейер насторожился еще сильнее. Ницше рассказывал, что он недолгое время прослужил в Прусской артиллерии, но был демобилизован после того, как в мирное время по неосторожности получил ранение.

«Нет, здесь речь идет о более тонких вещах. — Ах, какая грубая ошибка, внезапно понял Брейер. Ницше наверняка обидится. Но, не зная, как поправить положение, он продолжил: — Я говорю о молодых людях призывного возраста, которые не подлежат призыву в армию на основании какого‑либо внезапно начавшегося заболевания. Например, — Брейер пытался подобрать какой‑нибудь случай, который Ницше никак не мог бы связать с собой, — туберкулеза или изматывающей кожной инфекции».

«Вам доводилось сталкиваться с такими случаями?»

«Каждый врач встречался с такого рода странными „совпадениями“. Но, что касается вашего вопроса, я не хотел сказать, что вы выбрали свою болезнь, если, конечно, она не приносит вам определенную выгоду. Так ли это?»

Ницше не отвечал, явно погруженный в раздумья. Брейер расслабился и похвалил себя. Хороший ответ! Вот как с ним надо обращаться. И формулировать вопросы надо так, чтобы они заставляли его мозг работать!

«Приносят ли мне какую‑нибудь выгоду эти страдания? — наконец отозвался Ницше. — Я долгие годы пытался найти ответ на этот вопрос. Возможно, да, приносят. Двойную выгоду. Вы предполагаете, что приступы вызывает стресс, но иногда получается с точностью до наоборот — приступы отгоняют сам стресс. Моя работа полна стрессов. Она требует, чтобы я рассматривал темные стороны бытия, и приступ мигрени, каким бы ужасным он ни был, может исполнять роль очистительных конвульсий, позволяющих мне идти дальше».

Сильный ответ! Этого Брейер предположить не мог, и он предпринял отчаянную попытку сравнять счет.

«Вы говорите, болезнь приносит вам двойную выгоду. В чем заключается вторая?»

«Мне кажется, что мне идет на пользу мое плохое зрение. Уже много лет я не имел возможности читать мысли других мыслителей. Так что у меня рождаются мои собственные мысли отдельно от всех. В интеллектуальном плане мне приходилось жить за счет моих старых запасов. Может, это и к лучшему. Может, именно поэтому из меня получился честный философ. Я пишу только на своем собственном опыте. Я пишу кровью, а лучшая истина — это истина на крови!»

«Вот почему вы стали отщепенцем среди своих коллег?»

Еще одна ошибка, Брейер моментально это понял. Этот вопрос совершенно не относился к делу и говорил только о том, насколько его самого заботит мнение о нем коллег.

«Меня это мало беспокоит, доктор Брейер, особенно когда я вижу, в каком плачевном состоянии пребывает сегодня немецкая философия. Я уже давно ушел из академии и не забыл захлопнуть за собой дверь. Но мне кажется, что это еще одно преимущество, которое дарит мне моя мигрень».

«Каким же образом, профессор Ницше?» «Болезнь подарила мне свободу. Именно моя болезнь заставила меня отказаться от должности в Базеле. Если бы я там оставался, сейчас мне бы приходилось большую часть времени защищаться от нападок моих коллег. Даже моя первая книга, «Рождение трагедии», относительно конвенциональная работа, вызвала настолько активное профессиональное осуждение и полемику, что руководство Базеля призывало студентов не записываться на мой курс. Последние два года, что я провел там, я, возможно, самый лучший лектор за всю историю Базеля, читал для аудитории, состоящей из двух‑трех слушателей. Мне говорили, что Гегель на смертном одре сокрушался, что у него был единственный студент, который понимал его, и даже этот единственный студент понимал его неправильно! У меня не было и этого».

Первым естественным порывом Брейера было желание поддержать Ницше. Но, опасаясь снова его обидеть, он ограничился понимающим кивком, стараясь ничем не обнаружить сочувствие.

«И еще одно преимущество дарит мне моя болезнь, доктор Брейер. Состояние моего здоровья стало причиной моей демобилизации с воинской службы. Было время, когда я был достаточно глуп для того, чтобы получить вот этот шрам на дуэли, — Ницше показал на маленький шрамик на переносице, — или пытаться продемонстрировать всем, сколько пива может в меня влезть. Мне даже хватало дурости всерьез задумываться о карьере военного. Помните о том, что в те далекие дни у меня не было отца, который наставил бы меня на путь истинный. Но болезнь избавила меня от всего этого. Даже сейчас, говоря обо всем этом, я начинаю видеть и другие, более фундаментальные проблемы, которые помогла мне решить моя болезнь…»

Брейеру было интересно слушать Ницше, но нетерпение его росло. Его задачей было убедить пациента согласиться на лечение словом, а отвлеченное замечание о выгоде, которую приносит болезнь, было всего лишь прелюдией к его предложению. Он не принял во внимание продуктивность мышления Ницше. Каждый адресованный ему вопрос, самый незначительный вопрос, вызывал сильнейший листопад мыслей.

Теперь Ницше не замолкал. Казалось, он приготовился часами рассуждать на эту тему. «Моя болезнь также заставила меня задуматься о том, насколько реальна смерть. Первое время я был уверен, что у меня какая‑то неизлечимая болезнь, которая убьет меня молодым. Витающий дух неминуемой смерти оказался великим благодеянием: я трудился без отдыха потому, что я боялся, что я умру, не успев закончить работы, которые мне нужно создать. И разве не повышается ценность произведения искусства, когда финал трагичен? Вкус смерти на моих губах дарил мне перспективу и мужество. Это важно — иметь мужество быть собой. Профессор ли я? Филолог? Философ? Кому какое дело?»

Ницше говорил все быстрее. Казалось, этот поток мыслей доставляет ему истинное удовольствие. «Спасибо вам, доктор Брейер. Беседа с вами помогла мне свести воедино все эти мысли. Да, я должен благодарить бога за эти страдания, благодарить за них бога. Душевные страдания — благословение для психолога — тренировочная площадка перед встречей с мучением бытия».

Казалось, что внимание Ницше было всецело привлечено к какому‑то внутреннему видению, и у Брейера пропало ощущение, что они участвуют в диалоге. Ему казалось, что пациент вот‑вот вытащит ручку и бумагу и начнет писать.

Но затем Ницше поднял голову и посмотрел прямо на него: «Помните, в среду я говорил вам о высеченных в граните словах: „Стань собой“? Сегодня я хочу сказать вам еще одно предложение, высеченное в граните: «Все, что не убивает меня, делает меня сильнее». Так что я еще раз повторяю, моя болезнь — это благословение божие».

Теперь ощущение уверенности и уверенность в том, что он держит ситуацию под контролем, покинули Брейера. У него ум за разум заходил, когда Ницше в очередной раз ставил все с ног на голову. Белое это черное, плохое это хорошее. Мучительная мигрень — благословение. Брейер чувствовал, как консультация уходит из‑под его контроля. Он попытался его вернуть.

«Потрясающая перспектива, профессор Ницше, я такого еще не слышал. Но мы, несомненно, сходимся в мнениях о том — разве нет? — что вы уже получили все, что могли, от своей болезни? Я уверен, что сегодня, в середине жизни, вооруженный мудростью и перспективой, подаренной болезнью, вы можете работать более эффективно и без ее помощи. Она уже сослужила свою службу, не так ли?»

Пока Брейер говорил и собирался с мыслями, он с места на место передвигал предметы, стоящие на его столе: деревянную модель внутреннего уха, витое пресс‑папье синего с золотом венецианского стекла, бронзовые ступку и пестик, блокнот для рецептов и массивный фармацевтический справочник.

«Кроме того, насколько я понял, вы, профессор Ницше, больше значения придаете не выбору заболевания, а победе над ним и пользе, которую оно вам приносит. Я прав?»

«Я действительно говорю о победе над болезнью, или о преодолении ее, — ответил Ницше, — но что касается выбора — в этом я не уверен вполне вероятно — человек действительно выбирает себе болезнь. Все зависит от того, что это за человек. Психика не функционирует как единое целое. Части нашего сознания могут действовать независимо друг от друга. Например, «Я» и мое тело вступили в заговор за спиной моего разума. На самом деле наш разум полон темных аллей и люков».

Брейер был поражен: Ницше говорил ему то же самое, что он уже слышал от Фрейда днем раньше. «Вы полагаете, что в нашем сознании существуют отдельные независимые королевства?» — спросил он.

«Этот вывод напрашивается сам собой. На самом деле большую часть нашей жизни мы, возможно, живем на одних инстинктах. Может быть. Осознаваемые нами психические проявления — это „послемыслия“ — мысли, которые появляются после того или иного события для того, чтобы подарить нам иллюзию силы и контроля. Доктор Брейер, хочется вас поблагодарить еще раз — наша беседа стала и источником идеи, осмыслению которой я намереваюсь посвятить эту зиму. Будьте добры, подождите минуточку».

Открыв портфель, он извлек оттуда огрызок карандаша и блокнот и записал несколько строчек. Брейер вытянул шею, напрасно стараясь разобрать написанное вверх ногами.

Полет мысли увлек Ницше далеко за пределы того маленького замечания, которое собирался сделать Брейер. Так что, хотя Брейер и чувствовал себя несчастным простаком, у него не оставалось другого выхода, кроме как продолжать наступление. «Как ваш врач я должен сказать, что, хотя ваша болезнь и принесла вам определенную пользу, о чем вы так подробно рассказали, пришло время нам объединиться и объявить ей войну, разузнать ее секреты, найти ее слабые места и уничтожить ее. Побалуйте старика, встаньте на мою сторону».

Ницше оторвался от своего блокнота и кивнул в знак согласия.

«Я полагаю, возможно выбирать болезнь непреднамеренно, выбирая тот образ жизни, который становится источником стресса. Когда этот стресс становится достаточно сильным или вполне привычным, он в свою очередь задействует какую‑либо восприимчивую к нему систему органов — в случае мигрени это сосуды. Так что, как видите, я говорю о косвенном выборе. Говоря простым языком, человек не выбирает свою болезнь, но он выбирает стресс — и именно стресс выбирает болезнь !»

Ницше понимающе кивнул, и Брейер продолжил:

«Наш враг — стресс, и задача моя как вашего терапевта состоит в том, чтобы помочь вам хотя бы частично избавиться от стрессов».

Брейер почувствовал облегчение, вернувшись к нужной теме. «Теперь, — подумал он, — я подготовил почву для последнего шажка: предложить Ницше свою помощь в устранении психологических источников стресса в его жизни».

Ницше убрал карандаш и блокнот в портфель. «Доктор Брейер, я уже много лет занимаюсь проблемой стресса в моей жизни. Уменьшить стресс, говорите вы! Именно по этой причине я покинул Базельский университет в тысяча восемьсот семьдесят девятом. Моя жизнь была полностью лишена стрессов. Я перестал учительствовать. Я не управлял имением. У меня не было дома, о котором надо заботиться, слуг, чтобы руководить, жены, чтобы ссориться, детей, чтобы воспитывать. Я жил весьма экономно на свою скудную пенсию. Ни перед кем у меня не было обязательств. Я свел стресс в своей жизни к абсолютному минимуму. Что можно сделать еще?»

«Я не могу согласиться с тем, что больше ничего нельзя сделать, профессор Ницше. Именно этот вопрос мне бы хотелось обсудить с вами. Видите ли…»

«Не забывайте о том, — перебил его Ницше, — что природа наградила меня исключительно чувствительной нервной системой. Об этом говорит глубина моего восприятия искусства и музыки. Когда я впервые услышал «Кармен», каждая нервная клетка моего мозга была охвачена пламенем: пылала вся моя нервная система. По той же причине я так сильно реагирую на малейшее изменение погоды или атмосферного давления».

«Но, — возразил Брейер, — эта гиперчувствительность нервных клеток может и не иметь никакого отношения к конституции, она сама по себе может быть функцией стресса из других источников».

«Нет, нет! — запротестовал Ницше, нетерпеливо качая головой, словно Брейер упустил самое главное. — Я утверждаю, что гиперчувствительность, как вы это называете, не нежелательна, она совершенно необходима для моей работы. Я хочу быть внимательным. Я не хочу лишиться ни одной части моих внутренних переживаний! И если за озарения приходится платить напряжением, я готов! Я достаточно богат для того, чтобы заплатить эту цену».

Брейер не отреагировал. Он не ожидал столкнуться с массированным неприятием с первых же минут. Он еще даже не описал свою терапевтическую программу; все аргументы, которые он заготовил, были предусмотрены противником и разбиты наголову. Он сидел молча и пытался привести в порядок свои войска.

«Вы просмотрели мои книги, — продолжал Ницше. — Вы поняли, что мои произведения достигают цели не потому, что я умен или же прекрасно образован. Нет, это потому, что я смею, я хочу отделиться от стада с его комфортом и остаться один на один с сильными и пагубными влечениями. Исследование и наука начинаются с неверия. А неверие само по себе связано со стрессом! Вынести это может только сильный человек. Знаете ли вы истинный вопрос для мыслителя? — И ответил без малейшего промедления: — Вопрос этот таков: какое количество истины я могу вынести? Это не для тех ваших пациентов, которые хотят устранить стресс и вести спокойную жизнь».

Брейер не нашел достойного ответа. От стратегии Фрейда камня на камне не осталось. Он советовал основать свой подход на уничтожении стресса. Но вот перед ним сидит пациент и настаивает на том, что для его работы, которая и заставляет его жить дальше, стресс необходим.

Пытаясь поправить свое положение, Брейер вновь обратился за помощью к медицинским светилам. «Я прекрасно вас понимаю, профессор Ницше, но выслушайте и вы меня. Вы должны понять, что вы можете не испытывать такие страдания, продолжая при этом совершать свои философские изыскания. Я много думал о вас и вашей болезни. За долгие годы клинической практики работы с мигренью я помог многим пациентам. Я уверен, что смогу помочь и вам. Будьте добры, позвольте мне поделиться с вами моим планом лечения».

Ницше кивнул и откинулся на спинку стула, — чувствуя себя в безопасности, подумал Брейер, по ту сторону возведенной им баррикады.

«Я предлагаю поместить вас в клинику Лаузон в Вене на месяц для наблюдения и лечения. Это дает нам ряд преимуществ. Мы сможем систематически опробовать разные новые средства от мигрени. В вашей карте нет упоминания о том, что вас когда‑либо лечили экстрактом спорыньи. Это довольно перспективное новое средство для лечения мигрени, но применять его следует с осторожностью. Его нужно применять в самом начале приступа; более того, при неправильном применении оно может вызывать серьезные побочные эффекты. Я предпочитаю регулировать дозировку, пока пациент содержится в клинике под тщательным наблюдением. Более того, это наблюдение может помочь нам получить немаловажную информацию о том, что является причиной начала приступа мигрени. Как я вижу, вы и сами прекрасно справляетесь с наблюдением за собственным состоянием, но, как бы то ни было, все же лучше вам находиться под наблюдением компетентных специалистов.

Я часто направляю своих пациентов в Лаузон, — Брейер торопился продолжать, не оставляя Ницше возможности перебить его. — Это очень хорошая уютная клиника с прекрасным персоналом. Новый директор ввел некоторые инновации, в том числе и доставку вод из Баден‑Бадена. Более того, так как клиника эта располагается недалеко от моего офиса, я смогу навещать вас каждый день, кроме воскресений, и мы вместе разберемся с источниками стресса в вашей жизни».

Ницше качал головой — едва заметно, но решительно.

«Позвольте мне, — продолжал Брейер, — предвосхитить ваше возражение — вы уже говорили о том, что стресс является неотъемлемой частью вашей работы и вашей миссии, что даже если бы существовала возможность его искоренения, вы бы не пошли на это. Я правильно вас понял?»

Ницше кивнул. Брейер не без удовольствия заметил огонек любопытства в его глазах. «Хорошо, — думал он, — хорошо! Профессор уверен, что последнее слово в обсуждении стресса осталось за ним. Он удивлен, что я опять возвращаюсь на это пепелище».

«Но клинический опыт подсказывает мне, что существует огромное количество источников напряжения, о которых человек, испытывающий стресс, может и не догадываться, и для того, чтобы пролить на них свет, нужен объективный советчик».

«А какими могут быть эти источники напряжения, доктор Брейер?»

«Помните, когда я спросил вас, не ведете ли вы дневник событий, которые случаются в промежутках между приступами, вы упомянули важные и волнующие события, из‑за которых вы перестали вести дневник. Я могу предположить, что именно эти события, о которых вы абсолютно ничего не рассказали, и есть причина стресса, обсуждение которой может облегчить боль».

«Я уже решил этот вопрос, доктор Брейер», — сказал Ницше категорическим тоном.

Но Брейер не оступался. «Но есть и другие стрессы. Например, в среду вы упомянули некое предательство. Это предательство, вне всякого сомнения, вызвало стресс. Ни одно человеческое существо не лишено Angst[8], так что все мы испытываем боль, когда умирает дружба. Или боль одиночества. Честно говоря, профессор Ницше, меня как врача серьезно озаботил ваш рассказ о том, как вы проводите свои дни. Кто в состоянии выносить такое одиночество? До этого вы говорили о том, что у вас нет жены, нет детей, нет коллег, и утверждали, что именно этим вы устранили стресс из своей жизни. Но я не могу согласиться с вами: полная изоляция не искореняет стресс, но сама она является стрессом. Одиночество — благодатная почва для болезней».

Ницше решительно качал головой. «Позвольте мне не согласиться с вами, доктор Брейер. Великие мыслители всех времен предпочитали свое собственное общество, любили отдаваться собственным мыслям, не позволяя толпе тревожить себя. Вспомните Торо, Спинозу или, например, религиозных аскетов — святого Иеронима, святого Франциска или Будду».

«Я не знаю Торо, но что касается остальных — разве же они были образцами психического здоровья? Кроме того, — Брейер расплылся в широкой улыбке в надежде разрядить обстановку, — вы поставите ваш аргумент в довольно опасное положение, обратившись за поддержкой к религиозным старейшинам».

Но Ницше не оценил шутку. «Доктор Брейер, я благодарен вам за ваши попытки помочь мне, и эта консультация уже принесла мне много пользы: для меня очень важна та информация о мигрени, которую я получил от вас. Но мне нежелательно ложиться в клинику. Я подолгу оставался на водах, неделями жил в Сент‑Морице, в Гексе, Стейнабаде — и все бесполезно».

Брейер был настойчив. «Вы должны понять, профессор Ницше, что лечение в клинике Лаузон не имеет ничего общего с лечением на европейских водах. Не надо было мне вообще упоминать воды из Баден‑Бадена. Это всего лишь ничтожная часть того, что под моим руководством может вам предложить Лаузон».

«Доктор Брейер, если бы вы и ваша клиника находились где‑нибудь в другом месте, я бы отнесся к вашему плану с максимальной серьезностью. Может, Тунис, Сицилия или даже Рапалло. Но зима в Вене — пытка для моей нервной системы. Не верю, что я выживу здесь».

Хотя Брейер знал по словам Лу Саломе, что Ницше не особенно возражал против ее предложения о проведении зимы в Вене с ним и с Полем Рэ, он, разумеется, не мог воспользоваться этой информацией. Но у него был готов ответ получше.

«Но, профессор Ницше, вы говорите о том же, что и я! Если бы мы поместили вас в клинику в Сардинии или в Тулузе, где мигрени не мучили бы вас в течение месяца, мы бы ничего не добились. Медицинское исследование не отличается в этом плане от философского: приходится идти на риск ! Под нашим наблюдением в Лаузоне начинающаяся мигрень будет не причиной для беспокойства, но благословением — кладезем бесценной информации о причинах и способах лечения вашей болезни. Уверяю, я приду на помощь в тот же момент и мгновенно устраню приступ при помощи экстракта спорыньи или нитроглицерина».

На этом Брейер остановился. Он знал, что это был сильный ход. Он едва удерживался от торжествующей улыбки.

Ницше сглотнул слюну, прежде чем ответить. «Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать, доктор Брейер. Однако я никак не могу принять ваше предложение. Я не согласен с вашим планом и формулировкой хода лечения, и несогласие это имеет под собой глубинные, фундаментальные основы. И это не говоря уже о приземленном, но, тем не менее, важном препятствии — деньгах! Даже при наилучшем раскладе месяц интенсивного медицинского наблюдения поставит меня в крайне ограниченное финансовое положение. На данный момент это невозможно».

«О, профессор Ницше, неужели вас не удивляет, что я задаю так много вопросов о самых интимных аспектах вашего тела и вашей жизни, однако, в отличие от большинства терапевтов, воздерживаюсь от вторжения в ваши финансовые дела?»

«Вы были излишне осторожны, доктор Брейер. Я совершенно спокойно говорю о деньгах. Деньги мало для меня значат, пока мне хватает на то, чтобы продолжать работать. Я живу скромно, и, за исключением нескольких книг, я трачу ровно столько, чтобы поддерживать в себе жизнь. Когда я уволился из Базеля несколько лет назад, университет назначил мне небольшую пенсию. Вот и все мои деньги! У меня нет никаких сбережений или средств к существованию — ни состояния, унаследованного от отца, ни жалованья от покровителей — могущественные враги позаботились об этом, — и, как я уже говорил, мои книги не принесли мне ни пенни. Два года назад Базельский университет немного повысил мне пенсию. Думаю, что первая премия предназначалась для того, чтобы я уехал, а вторая — чтобы я не возвращался».

Ницше засунул руку в карман пиджака и вытащил письмо. «Я всегда думал, что эта пенсия назначена пожизненно. Но сегодня утром Овербек переслал мне письмо от моей сестры: она подозревает, что моя пенсия в опасности».

«А что случилось, профессор Ницше?»

«Некто, кого очень не любит моя сестра, распускает обо мне слухи. Я пока не знаю наверняка, справедливы ли эти обвинения или же моя сестра преувеличивает — что с ней случается довольно часто. Но, как бы то ни было, суть в том, что на данный момент я не могу принять на себя финансовые обязательства».

Это возражение Ницше обрадовало Брейера, и он почувствовал облегчение. Это препятствие было легко преодолимо. «Профессор Ницше, мне кажется, что мы с вами одинаково относимся к деньгам. Я, как и вы, никогда не испытывал к ним особой эмоциональной привязанности. Однако, по чистой случайности, я оказался в ситуации, которая в корне отличается от вашей. Если бы ваш отец нажил состояние, у вас были бы деньги. Хотя мой отец, известный преподаватель древнееврейского языка, оставил мне лишь скромное наследство, он устроил мне брак с дочерью одной из богатейших еврейских семей в Вене. Обе семьи остались довольны: недурственное приданое в обмен на ученого‑медика с хорошим потенциалом.

Все это я говорю к тому, что ваши финансовые затруднения — это не проблема вовсе. Семья моей жены, Олтманы, имеют в Лаузоне две бесплатные койки, которые я могу использовать по своему усмотрению. Так что вам не придется платить ни за клинику, ни за мои услуги. Я становлюсь богаче с каждой нашей беседой! Итак, хорошо! Все решено! Я должен сообщить в Лаузон. Мы отправим вас туда сегодня же?»