ГЛАВА 4

ДВЕ недели спустя Брейер сидел в кабинете в белом халате врача‑консультанта и читал письмо от Лу Са‑ломе:

23 ноября 1882 года

Мой дорогой доктор Брейер,

Наш план работает. Профессор Овербек полностью согласен с нами в том, что ситуация уже действительно приняла опасный оборот. Он никогда не видел Ницше в таком плохом состоянии. Он постарается употребить все свое влияние, чтобы убедить его записаться к вам на прием. Ни Ницше, ни я никогда не забудем, как добры вы были с нами, когда мы переживали столь тяжелые времена.

ЛУ САЛОМЕ

«Наш план, наше мнение, наши проблемы. Наши, наши, наши». Брейер положил письмо на стол — прочитав его раз десять с тех пор, как получил его около недели назад, — и взял зеркало, чтобы посмотреть, как он говорит это «наш». Он увидел, как тоненькая розовая рана губы обводит маленькое черное отверстие в каштане щетины. Он расширил отверстие, наблюдая за тем, как эластичные губы обтягивают желтеющие зубы, выступающие из его десен подобно наполовину ушедшим в землю могильным камням. Волосы и дыра, клыки и зубы: еж, морж, обезьяна, Йозеф Брейер.

Он ненавидел свою бороду. На улицах теперь все чаще появлялись чисто выбритые мужчины; когда же и он найдет в себе мужество сбрить все эти волосы. Еще он ненавидел коварные проблески седины, вероломно обосновавшиеся в его усах, на левой части подбородка и в бакенбардах. Седая поросль была предвестником безжалостного неприятельского вторжения. И нет той силы, что могла бы остановить марш часов, дней, лет.

Брейер ненавидел все, что отражалось в зеркале, — не только седину, зубы как у животного и волосы, но и крючковатый нос, пытающийся дотянуться до подбородка, непропорционально большие уши и мощный гладкий лоб — он уже начал лысеть, и этот безжалостный процесс уже начал пробираться к затылку, выставляя на всеобщее обозрение весь позор его голого черепа.

А глаза! Брейер смягчился и всмотрелся в свои глаза: в них он всегда мог найти юность. Он подмигнул. Он часто подмигивал и кивал себе — себе настоящему, шестнадцатилетнему Йозефу, обитающему в этих глазах. Но сегодня от молодого Иозефа ответного приветствия не последовало. Вместо него на Йозефа смотрели глаза отца — покрасневшие, окруженные морщинами глаза старого уставшего человека. Брейер завороженно наблюдал, как рот его отца образовывал дыру, говоря: «Наш, наш, наш». Все чаще и чаще Брейер думал об отце. Леопольд Брейер умер десять лет назад. Тогда ему было восемьдесят два года, на сорок два года больше, чем Брейеру сейчас.

Он опустил зеркало. Осталось сорок два года! Как можно вынести еще сорок два года? Сорок два года ожидания, в процессе которого эти годы проходят. Сорок два года всматриваться в собственные стареющие глаза. Неужели нет спасения из заточения времени? Ах, если бы он мог начать все сначала! Но каким образом? Где? С кем? Не с Лу Саломе. Она была свободна, она могла выпорхнуть из его клетки, когда ей хотелось, или впорхнуть обратно. Но ничего «нашего» с ней быть не могло: никогда не будет у них «нашей» жизни, «нашей» новой жизни.

Он знал и то, что «наше» с Бертой уже не вернется. Когда ему удавалось отбросить старые, постоянно возвращающиеся воспоминания о Берте — миндальный аромат ее кожи, платье, обрисовывающее холмики ее пышной груди, жар ее тела, который обдавал его, когда она, входя в транс, прислонялась к нему, — когда ему удавалось сделать шаг назад и посмотреть на себя в перспективе, он мог понять, что Берта всегда была лишь фантазией.

«Бедная, несформировавшаяся, безумная Берта — как глупо было лелеять мечту о том, что я смогу сделать ее совершенной, создать ее, чтобы она в ответ дала мне… что?» Он не знал.

«Что я искал в ней? Чего мне не хватало? Разве жизнь моя не была полной чашей? Кому могу я пожаловаться, что моя жизнь неуклонно становится все более похожей на край обрыва, на котором все труднее устоять. Кто сможет понять мои мучения, мои бессонные ночи, мое заигрывание с идеей самоубийства? В конце концов, разве не обладаю я всем тем, о чем только можно мечтать: у меня есть деньги, друзья, семья, очаровательная красавица‑жена, слава, уважение? Кто утешит меня? Кто не станет задавать сам собой напрашивающийся вопрос:

«Чего же еще ты можешь хотеть?»

Голос фрау Бекер, возвещающий о прибытии Фридриха Ницше, напугал Брейера, хотя и не был неожиданностью.

Полная, приземистая, седоволосая и очкастая фрау Бекер управляла кабинетом Брейера с удивительной точностью. На самом деле эта роль полностью поглощала ее; фрау Бекер в частном порядке, казалось, просто не существует. За шесть месяцев, которые прошли с тех пор как он нанял ее, они не перекинулись и парой слов на личные темы. Несмотря на все свои старания, Брейер не мог ни вспомнить, как ее зовут, ни представить ее за каким‑то иным занятием, нежели выполнение сестринских обязанностей. Фрау Бекер на пикнике? Фрау Бекер, читающая утренний выпуск Neue Freie Pressed Фрау Бекер в ванной? Низенькая, толстенькая фрау Бекер — обнаженная? Занимающаяся сексом? Тяжело дышащая, охваченная страстью? Невероятно!

Однако, хотя Брейер и не мог воспринимать ее как женщину, он знал ее как проницательного наблюдателя и доверял ее первому впечатлению.

«Как вам профессор Ницше?»

«Герр доктор, он ведет себя как джентльмен, но вряд ли он рос как джентльмен. Он такой застенчивый. Почти незаметный. И кроткие манеры — он разительно отличается от большинства этих господ, которые приходят к вам, — например, от этой русской гранд‑дамы, которая была здесь около двух недель назад».

Брейер и сам обратил внимание, каким робким было послание Фридриха Ницше, в котором он просил о консультации: когда доктору Брейеру будет удобно, в течение следующих двух недель, если это вообще возможно. Ницше, как он объяснил в своем письме, приедет в Вену специально для консультации с доктором Брейером. До получения ответа он останется в Базеле, у своего друга, профессора Овербека. Брейер улыбнулся про себя, сравнив письма Ницше с повестками, посредством которых Лу Саломе приказывала ему быть в ее полном распоряжении, когда это было удобно ей.

Пока фрау Бекер приглашала Ницше в кабинет, Брейер оглядел свой стол и вдруг с ужасом заметил две книги, которые дала ему Лу Саломе. Вчера, когда у него выдались свободные полчаса, он пролистал их и беспечно забыл на самом виду. Он понимал, что если бы Ницше их увидел, терапия бы окончилась, так и не начавшись, ведь он просто не сможет объяснить их появление на его столе, не упоминая при этом имени Лу Саломе. «Какая удивительная неосмотрительность — на меня это не похоже, — подумал Брейер. — Я что, пытаюсь сорвать все это мероприятие?»

Быстро смахнув книги в выдвижной ящик стола, он встал поприветствовать Ницше. Профессор оказался совсем другим, нежели он представлял себе со слов Лу Саломе. Он был очень учтив, и, несмотря на довольно внушительную комплекцию — рост около пяти футов восьми‑девяти дюймов и вес сто пятьдесят—сто шестьдесят фунтов, — его тело было каким‑то непрочным, словно сквозь него могла свободно пройти рука. На нем был тяжелый, чуть ли не армейский черный костюм. Под пиджаком он носил коричневый свитер грубой вязки, из‑под которого едва виднелись его рубашка и галстук цвета мальвы.

Мужчины пожали друг другу руки, и Брейер отметил, что рука Ницше была холодной, а рукопожатие — слабым.

«Добрый день, профессор, но, сдается мне, не такой уж добрый для путешественников».

«Да, доктор Брейер, для путешественников это плохой день. Как, собственно, и для моего здоровья, плачевное состояние которого и привело меня к вам. Я понял, что мне лучше избегать такой погоды. Только ваша прекрасная репутация смогла заманить меня так далеко на север зимой».

Прежде чем сесть на стул, предложенный ему Брейером, Ницше сначала поставил пухлый, битком набитый портфель с одной стороны, а потом нервно переставил его на другую, словно в поиске наиболее подходящего места для него.

Брейер продолжал молча изучать своего пациента, пока тот пытался усесться. Несмотря на свою непритязательную внешность, Ницше производил сильное впечатление. Первое, что привлекало внимание, была его мощная голова. Особенно бархатные карие глаза, очень яркие и очень глубоко посаженные, сверкающие из‑под выступающих надбровных дуг. Что говорила о его глазах Лу Саломе? Что они были словно обращены внутрь, как будто изучали некое потаенное сокровище? Да, теперь Брейер тоже заметил это. Блестящие темно‑каштановые волосы пациента были аккуратно причесаны. Он носил длинные усы, лавиной покрывавшие его губы, но кожа по обе стороны рта и подбородок были тщательно выбриты. Его усы пробудили в Брейере чувство бородатого братства: у него появилось донкихотское желание предупредить профессора, чтобы тот не пытался есть венские пирожные на людях, особенно те, что покрыты густым слоем Schlag, иначе ему придется еще долго вычесывать его из своих усов.

Его удивил мягкий голос Ницше: голос этих двух книг был сильный, смелый, повелительный, почти что резкий. Снова и снова Брейер сталкивался с несоответствием Ницше во плоти и крови и Ницше на бумаге.

За исключением короткого разговора с Фрейдом, Брейер почти не думал об этой необычной консультации. Теперь, впервые, он серьезно задумался о том, насколько разумно было ввязываться в ту историю. Лу Саломе, колдунья‑чаровница, главный конспиратор, была далеко, а на ее месте сидит ничего не подозревающий, обманутый профессор Ницше. Обоих мужчин заманила на эту консультацию под фальшивыми предлогами, а сама сейчас наверняка затевала какую‑нибудь новую интригу. Нет, его сердце совсем не лежало к этой афере.

«Но пора прекращать думать об этом так, — сказал себе Брейер. — Человек, который грозился покончить с собой, теперь стал моим пациентом, и я должен отнестись к нему со всем возможным вниманием».

«Как прошла поездка, профессор Ницше? Как я понимаю, вы сейчас из Базеля?»

«Это была моя последняя остановка, — сказал Ницше, выпрямившись на стуле. — Вся моя жизнь превратилась в путешествие, и мне начинает казаться, что мой единственный дом, единственное родное место, куда я всегда могу вернуться, — это моя болезнь».

С этим парой слов не отделаешься, подумал Брейер. «Тогда, профессор, давайте сразу перейдем к вашей болезни».

«Не хотели ли бы вы сначала ознакомиться с этими документами? — спросил Ницше, вытаскивая из портфеля тяжелую папку, набитую бумагами. — Я был болен чуть ли не всю свою жизнь, но последние десять лет стали самыми тяжелыми. Здесь полные отчеты обо всех моих предыдущих консультациях. Вы позволите?»

Брейер кивнул, Ницше открыл папку и выложил перед Брейером все ее содержимое: письма, больничные карты, результаты анализов.

Брейер просмотрел первую страницу со списком из двадцати четырех терапевтов и дат всех консультаций. В этом списке Брейер увидел нескольких выдающихся швейцарских, немецких и итальянских врачей.

«Некоторые из этих имен мне знакомы. Все — великолепные специалисты! Здесь есть трое — Кесслер, Турин и Кениг, — с которыми я хорошо знаком. Они учились в Вене. Как вы понимаете, профессор Ницше, было бы неразумно не принимать во внимание наблюдения и выводы этих великих людей, — но и начинать с этого было бы в корне неправильно. Слишком сильный авторитет, мнения и выводы большого количества престижных врачей оказывают угнетающее влияние на синтетические возможности человеческого воображения. Именно поэтому я предпочитаю прочитать пьесу, прежде чем посмотреть спектакль и до того, как ознакомлюсь с рецензиями. Разве вы сами не сталкивались с таким в своей работе?»

Ницше был явно удивлен. «Хорошо, — подумал Брейер. — Профессор Ницше должен увидеть, что я не похож на всех остальных терапевтов. Он не привык к врачам, обсуждающим психологические конструкты или со знанием дела расспрашивающим о его работе».

«Да, — ответил Ницше. — Это важный принцип моей работы. Я занимаюсь философией. Моей первой должностью, моей единственной должностью была должность профессора психологии в Базеле. Меня особенно интересуют философы, жившие и трудившиеся до Сократа, при работе с которыми мне представлялось исключительно важным обращаться к первоисточникам. Переводчики и толкователи всегда безбожно врут, — разумеется, безо всякого злого умысла, но они не в состоянии выйти ни за рамки своего исторического периода, ни за пределы автобиографического контекста».

«Но разве нежелание отдавать дань уважения переводчикам не создает человеку проблемы в обществе академических философов?» У Брейера появилась уверенность. Консультация шла по правильному курсу. Он успешно справлялся с процессом убеждения Ницше в том, что он, его новый доктор, был родственной душой с родственными интересами. Судя по всему, соблазнить профессора Ницше будет не так уж и трудно — а Брейер рассматривал это именно как соблазнение, вовлечение пациента в отношения, которых он не искал, для того чтобы оказать ему помощь, о которой он не просил.

«Создает проблемы? Не то слово! Я был вынужден отказаться от профессорского портфеля три года назад по причине болезни — той самой болезни, которая привела меня к вам. Но даже когда я прекрасно себя чувствовал, мое недоверие по отношению к толкователям в конце концов сделало меня нежеланным гостем за столом, где происходят академические дискуссии».

«Но, профессор Ницше, если ни один переводчик не может выйти за рамки автобиографических данных, как же вы сами избегаете этого недостатка?»

«Во‑первых, — ответил Ницше, — следует осознать, что такого рода недостаток имеет место быть. Во‑вторых, вы должны научиться видеть себя со стороны, — хотя иногда, увы, болезнь искажает мою перспективу».

От Брейера не укрылось, что именно Ницше не позволял их разговору уйти далеко в сторону от болезни, которая, в конце концов, была raison d' etre[4] их встречи. Был ли в его словах прозрачный упрек? «Не лезь из кожи вон, Йозеф, — напомнил себе врач. — Не стоит гнаться за доверием пациента к терапевту; оно станет закономерным результатом профессионально проведенной консультации». Йозеф был чересчур самокритичен в некоторых вопросах, но в том, что касается уверенности в своей компетентности как терапевта, он был о себе самого высокого мнения. «Нельзя потакать, нельзя опекать, нельзя плести интриги, нельзя хитрить, — подсказывал ему инстинкт. — Просто занимайся своим делом, используй свой профессионализм — все как обычно».

«Но давайте вернемся к нашей проблеме, профессор Ницше. Я хотел сказать, что я бы предпочел услышать историю болезни и провести обследование до того, как я ознакомлюсь с вашими документами. Затем, когда вы придете в следующий раз, я предоставлю вашему вниманию максимально полный синтез информации по всем источникам».

Брейер положил перед собой пачку чистой бумаги. «В вашем письме было несколько слов о вашем самочувствии: вы пишете, что как минимум десять лет вас мучили головные боли и визуальные симптомы; что болезнь редко отпускает вас; что, по вашим словам, вам некуда скрыться от нее. И теперь я узнаю, что до меня этой проблемой занимались двадцать четыре терапевта — и все безуспешно. Это все, что я о вас знаю. Итак, начнем? Во‑первых, расскажите мне все о вашем заболевании своими словами».