ГЛАВА 3. Отвернувшись от окна, Брейер потряс головой, отгоняя образ Лу Саломе

Отвернувшись от окна, Брейер потряс головой, отгоняя образ Лу Саломе. Затем он дернул висящий над его столом шнурок, давая фрау Бекер сигнал приглашать пациента, ожидающего в приемной. Герр Перлрот, сутулый человек с длинной бородой еврея‑ортодокса, неуверенно вошел в кабинет. Как вскоре узнал Брейер, пять лет назад герр Перлрот перенес травму — тонзиллэктомию, ему удалили миндалины. Память об этой операции была столь ужасной, что он до сих пор не хотел обращаться к врачам. Даже в сложившейся ситуации он откладывал визит до тех пор, пока «безнадежное состояние», как он выразился, не оставило ему иного выхода. Брейер немедленно отбросил все свои врачебные замашки, вышел из‑за стола и сел на стул рядом, как только что с Лу Саломе, чтобы просто поболтать со своим новым пациентом. Они поговорили о погоде, о новой волне еврейских иммигрантов из Галиции, о подстрекательстве антисемитских настроений Австрийским Союзом Реформаторов, об их общих корнях. Герр Перлрот, как и почти все члены еврейской общины, знал и уважал Леопольда Брейера, отца Йозефа, и через несколько минут доверие к отцу перешло и на сына.

«Итак, герр Перлрот, — начал Брейер, — чем я могу вам помочь?»

«Я не могу мочиться, доктор. Весь день и всю ночь. Мне нужно в туалет. Я бегу туда, но ничего не получается. Я стою, стою, в конце концов падает несколько капель. Через двадцать минут — опять. Мне опять хочется в туалет, но…»

Задав еще несколько вопросов, Брейер уже точно знал, в чем причина мучений герра Перлорта. Судя по всему, предстательная железа пациента перекрыла уретру. Оставалось выяснить только одно: было ли это доброкачественное увеличение простаты или же это был рак. При ректальном пальпировании Брейер не обнаружил твердых раковых узелков, вместо этого он нащупал рыхлое доброкачественное увеличение.

Услышав, что признаков рака нет, repp Перлрот расплылся в ликующей улыбке, схватил руку Брейера и впился в нее поцелуем. Но его настроение вновь омрачилось, когда Брейер объяснил, какой курс лечения ему придется проходить, стараясь, насколько это возможно, обнадежить своего пациента: мочеиспускательный канал следовало расширить посредством введения в пенис калиброванных металлических стержней, «зондов». Сам Брейер не занимался такими процедурами, поэтому он направил герра Перлрота к своему шурину Максу, урологу.

Когда герр Перлрот ушел, было шесть с небольшим. В это время Брейер выезжал к пациентам на дом. Он собрал свой вместительный черный кожаный докторский саквояж, надел отороченное мехом пальто и цилиндр и вышел на улицу, где его ждал кучер в запряженном двумя лошадьми экипаже. (Пока он обследовал герра Перлрота, фрау Бекер подозвала с ближайшего перекрестка Dienstman ' a — красноглазого, красноносого посыльного, который носил огромную форменную бляху, остроконечную шляпу и армейское пальто цвета хаки с эполетами, которое было ему явно велико, — и дала ему крейцер, чтобы он сбегал за Фишманом. Брейер, который был богаче большинства венских терапевтов, предпочитал арендовать экипаж на год, нежели нанимать его каждый раз по необходимости.)

Как обычно, он дал Фишману список пациентов, которых надо было объехать. Брейер обслуживал пациентов на дому два раза в день: сначала рано утром, после легкого завтрака, состоящего из кофе и хрустящих треугольничков Kaisersemmel[3], а потом в конце рабочего дня, после приема пациентов в кабинете, как было и сегодня. Как и большинство венских терапевтов, Брейер направлял пациентов в больницу только в самых экстренных случаях. Не только потому, что дома больные получали лучший уход, но и потому, что так они не рисковали подхватить инфекционные заболевания, которые так часто свирепствовали в общественных больницах.

Как следствие, запряженный двумя лошадьми экипаж Брейера редко простаивал без дела; на самом деле это был передвижной кабинет, набитый специализированными журналами и справочниками. Несколько недель назад он пригласил своего знакомого молодого терапевта Зигмунда Фрейда провести с ним весь свой рабочий день. Возможно, это было ошибкой! Молодой человек пытался определиться с выбором специализации, и этот день мог отпугнуть его от общетерапевтической практики. По той простой причине, что, по подсчетам Фрейда, Брейер провел в своем экипаже шесть часов!

Итак, посетив семь пациентов, три из которых были неизлечимо больны, Брейер завершил свой трудовой день. Фишман повернул к кафе Гринстейдл, где Брейер обычно пил кофе с компанией терапевтов и ученых, которые на протяжении пятнадцати лет каждый вечер встречались в одном и том же заведении, где для них был зарезервирован столик в самом уютном уголке кафе.

Но сегодня Брейер изменил своей привычке: «Отвези меня домой, Фишман. Я слишком устал, да и промок, чтобы сидеть в кафе».

Откинувшись на черную кожу спинки сиденья, он закрыл глаза. Этот изматывающий день начался плохо: разбуженный кошмаром, он не мог уснуть до четырех часов утра. Утреннее расписание было насыщенным: десять вызовов и девять пациентов на прием. Еще несколько пациентов днем, а потом увлекательная, но потребовавшая много сил беседа с Лу Саломе.

Даже сейчас он не был властен над своим разумом. Его вероломно захватили мечты о Берте: завладеть ее рукой, прогуливаться с ней по теплому солнцу, далеко от ледяной серой венской слякоти. Однако вскоре и в них ворвался нестройный поток образов: его брак разрушен, дети становятся недостижимыми, а сам он навсегда покидает эти берега, уплывая с Бертой навстречу новой жизни в Америке. Эти мысли преследовали его. Он ненавидел их: они крали его мирное существование, они были чужды ему — сколь неосуществимы, столь и нежеланны. Однако он впускал их: единственная альтернатива — изгнание Берты из его разума — казалась немыслимой.

Экипаж с грохотом пересекал дощатый мост над рекой Веной. Брейер наблюдал за пешеходами, спешившими домой с работы. В большинстве своем это были мужчины, каждый из которых держал черный зонт и был одет почти так же, как и он сам: черное пальто, отороченное мехом, белые перчатки и черный цилиндр. Вдруг он заметил знакомую фигуру. Невысокий мужчина с непокрытой головой и аккуратной бородкой обгонял идущих, словно пытаясь выиграть гонку. Эта энергичная походка — ее ни с чем не спутаешь! Сколько раз в венских лесах он старался не отставать от этих стремительных ног, которые замедляли шаг лишь в поиске Herrenpilze — крупных грибов с треугольной шляпкой, растущих среди корней черных елей.

Попросив Фишмана подъехать к тротуару, Брейер открыл окно и крикнул: «Зиг, куда путь держишь?»

Его молодой друг, в грубом, но качественном синем пальто, закрыл зонт и обернулся к фиакру; затем, узнав Брейера, ухмыльнулся и ответил: «Я иду на Бекерштрассе, 7. Самая очаровательная женщина в мире пригласила меня отужинать с ней».

«Ах! У меня ужасные новости! — рассмеялся в ответ Брейер. — Ее самый очаровательный муж как раз сейчас направляется домой! Залезай, Зиг, поехали со мной. Я закончил все на сегодня и слишком устал, чтобы ехать в Гринстейдл. У нас будет время поболтать до ужина».

Фрейд отряхнул свой зонт, раздавил окурок и запрыгнул в экипаж. Внутри было темно, свеча, горящая в салоне, давала больше тени, чем света. Помолчав секунду, он заглянул другу в лицо: «У тебя усталый вид, Йозеф. Длинный день?»

«Трудный день. Он начался и закончился с визита к Адольфу Фиферу. Знаешь его?»

«Нет, но я читал отрывки некоторых его работ в Neue Freie Presse . Прекрасный писатель».

«Детьми мы играли вместе. Мы вместе ходили в школу. Он был моим пациентом с самого начала моей практики. В общем, около трех месяцев назад я поставил ему диагноз: рак печени. Он разрастается, словно пожар в джунглях, и теперь у него прогрессирующая обструктивная желтуха. Знаешь, что будет потом, Зиг?»

«Ну, если произойдет закупорка желчного протока, его желчь будет впитываться в кровь до тех пор, пока он не умрет от отравления желчью. Однако до этого он впадет в желчную кому, так ведь?»

«Именно так. Это произойдет со дня на день. Но я не могу сказать ему об этом. Я продолжаю улыбаться этой обнадеживающей лживой улыбкой, хотя мне бы лучше попрощаться со своим добрым другом. Я никогда не смогу привыкнуть к тому, что мои пациенты умирают».

«Надеюсь, никто не привыкнет, — вздохнул Фрейд. — Надежда жизненно необходима, а кто, кроме нас, может дарить ее? По мне, это самое сложное в работе врача. Иногда меня одолевают серьезные сомнения: а способен ли я вообще на это? Смерть настолько могущественна. Наши лекарства ничтожны, особенно в неврологии. Хвала господу, я почти завязал с этой практикой. Мне противна их одержимость установлением очага поражения. Слышал бы ты, как Вестфол и Мейер сцепились на обходе по поводу того, где же именно в мозгу обосновалась раковая опухоль, — и это прямо на глазах у пациента ! Но, — на секунду замолчал он. — Кто бы говорил… Только шесть месяцев назад, когда я работал в невропатологической лаборатории, я был счастлив, как дитя, получив мозг младенца и определив точное местонахождение патологии — это был мой триумф! Может, я становлюсь слишком циничным, но я все сильнее убеждаюсь в том, что наши диспуты о локализации очагов поражения заглушают истинную правду: что наши пациенты умирают, а мы, доктора, раз за разом расписываемся в своем бессилии».

«И еще, Зиг, очень жаль, что студенты таких терапевтов, как Вестфол, никогда не научатся облегчать страдания умирающим».

Мужчины какое‑то время ехали в тишине, их фиакр раскачивался на сильном ветру. Дождь снова усилился, и капли его стучали по крыше экипажа. Брейер хотел дать своему юному другу какой‑нибудь совет, но не спешил с этим, зная о чувствительности Фрейда, и тщательно подбирал слова.

«Зиг, позволь мне сказать тебе кое‑что. Я знаю, как расстраивает тебя необходимость заниматься практической медициной. Это, наверное, воспринимается как поражение, как необходимость довольствоваться меньшим. Вчера в кафе я не мог не услышать, как ты ругаешь Брюк‑ке как за отказ в поддержке, так и за совет отказаться от амбиций по поводу научной карьеры в университете. Но не вини его за это! Я знаю, какого он высокого мнения о тебе. Он сам говорил о том, что ты лучший из всех студентов, кого ему доводилось учить».

«Но почему он тогда не хочет помочь мне пробиться?»

«Пробиться куда, Зиг? Занять место Экснера или Фляйшля, если они когда‑нибудь уйдут на покой? За сотню гульденов в год? Исследовательская работа — это дело для богатых. Ты не сможешь прожить на такую стипендию. А как ты собираешься помогать родителям? Ты еще лет десять не сможешь позволить себе жениться. Может, Брюкке не был особо сдержан в выражениях, но он был прав, когда говорил тебе, что твой единственный шанс продолжить заниматься исследованиями — это женитьба ради большого приданого. Когда шесть месяцев назад ты сделал предложение Марте, зная, что за ней приданого нет, ты — а не Брюкке — определил свое будущее».

Прежде чем ответить, Фрейд на мгновение прикрыл глаза.

«Мне больно слышать тебя, Йозеф. Я всегда чувствовал, что ты не одобряешь мой выбор».

Брейер знал, как трудно было Фрейду говорить с ним откровенно, — с ним, с человеком на шестнадцать лет старше, который был ему не только другом, но и его учителем, его отцом, его старшим братом. Он дотянулся до руки Фрейда.

«Это не так, Зиг! Совсем не так! Мы не сошлись во взглядах лишь в вопросе времени. Я знал, что у тебя и так впереди еще много тяжелых лет учебы, чтобы взваливать на себя еще и заботы о невесте. Но что касается самой Марты, я видел ее лишь раз, на вечеринке перед отъездом ее семьи в Гамбург, и она мне сразу понравилась. Она напомнила мне Матильду в ее возрасте».

«Это не удивительно. — Голос Фрейда стал тише. — Твоя жена всегда была для меня идеалом. С тех пор как я познакомился с Матильдой, я начал искать себе жену, похожую на нее. Йозеф, скажи мне правду — всю правду, — а если бы Матильда была бедна, взял бы ты ее в жены?»

«Правда, Зиг, заключается в том, — и не стоит ненавидеть меня за этот ответ, ведь это было четырнадцать лет назад, времена меняются, — что тогда я сделал бы все, что потребовал бы отец».

Фрейд, не произнеся ни слова, достал одну из своих дешевых сигар и предложил ее Брейеру, который, как обычно, отказался.

Когда Фрейд закурил, Брейер продолжил: «Зиг, мне знакомы твои чувства. Ты — это я. Ты — это я десять, одиннадцать лет назад. После того как Опползер, декан кафедры медицины, скоропостижно скончался от тифа, моя университетская карьера закончилась так же внезапно, так же жестоко, как и твоя. Я тоже считал себя парнем, подающим большие надежды. Я ожидал, что стану его преемником. Я должен был стать его преемником. Все это знали. Но вместо меня выбрали человека, который не был евреем. И, как и тебя, меня заставили довольствоваться меньшим».

«Тогда ты должен знать, каким раздавленным я себя чувствую, Йозеф. Это нечестно! Посмотри, кто властвует на кафедре медицины — Нотнагель, эта скотина! А кафедра психиатрии — Мейнерт! Разве я глупее их? Я мог бы совершить великие открытия!»

«И ты сделаешь это, Зиг. Одиннадцать лет назад я перенес свою лабораторию, своих голубей к себе на дом и продолжил заниматься исследованиями. Это вполне возможно. Но этим никогда нельзя будет заниматься в университете. И мы оба знаем, что дело не только в деньгах. Антисемиты с каждым днем бесчинствуют все сильнее. Ты читал статью в утреннем выпуске Neue Freie Presse о том, как банды неевреев врывались на лекции и вышвыривали евреев из аудиторий? Теперь они грозятся срывать занятия, которые ведут профессора‑евреи. А статью о том, как в Галиции судили еврея, обвиняемого в ритуальном убийстве ребенка‑христианина? Они всерьез утверждали, что кровь христианина требовалась ему для того, чтобы приготовить тесто для мацы. Ты можешь в это поверить? Тысяча восемьсот восемьдесят второй год, а это никак не кончится! Это пещерные люди, дикари, прикрывающиеся тонюсенькими шкурами христианства. Вот почему у тебя не может быть будущего в университете! Брюкке, разумеется, отрицает, что он подвержен этому предрассудку, но кто знает, что он думает на самом деле. Я‑то знаю: в частной беседе он заявил мне, что в конце концов антисемитизм разрушит твою научную карьеру».

«Но я рожден для исследовательской работы, Йозеф. Я, в отличие от тебя, не способен к занятиям практической медициной. Твоя интуиция на диагнозы известна на всю Вену. Я лишен этого дара. До конца дней своих я останусь лекарем‑подмастерьем, Пегас, вынужденный тянуть плуг».

«Зиг, нет тех умений, которые я не мог бы передать тебе».

Фрейд откинулся назад, где свет не мог достать его, и он был благодарен охватившей его темноте. Никогда не был он так откровенен ни с Йозефом, ни с кем‑либо еще, кроме Марты, которой он каждый день отправлял письма с самыми сокровенными своими мыслями и чувствами.

«Но, Зиг, не стоит возводить поклеп на медицину. Ты действительно циничен. Посмотри, насколько мы продвинулись вперед за последние двадцать лет — хотя бы в области неврологии. Вспомни паралич, вызванный отравлением свинцом, или бромидный психоз, или церебральный трихинеллез. Двадцать лет назад это были тайны, покрытые мраком. Наука развивается медленно, но каждые десять лет мы побеждаем очередную болезнь».

Повисла долгая пауза, которую первым нарушил Брейер:

«Давай сменим тему. Я хочу кое‑что у тебя спросить. У тебя сейчас много студентов. Тебе когда‑нибудь приходилось слышать о студенте из России по имени Женя Саломе?»

«Женя Саломе? Не думаю. А в чем дело?»

«Сегодня ко мне приходила его сестра. Странная была встреча». Фиакр въехал в небольшие въездные ворота на Бекерштрассе, 7 и закачался на рессорах от резкой остановки. «Вот мы и приехали. Я расскажу тебе об этом дома».

Они оказались во внушительном, мощенном булыжником внутреннем дворике шестнадцатого века, окруженном высокими, увитыми плющом стенами. На каждой стороне над открытыми арками на уровне земли, поддерживаемыми величественными пилястрами, поднимались в пять рядов большие сводчатые окна, разделенные деревянными рамами на дюжину мелких окошек. Когда двое мужчин приблизились к главному входу, портье, неусыпный страж, выглянул в стеклянный глазок в двери своего обиталища и бросился отпирать дверь, приветствуя пришедших поклоном.

Они поднялись по ступенькам, минуя кабинет Брейера на втором этаже, в просторные семейные апартаменты на третьем, где их ждала Матильда. В свои тридцать шесть она оставалась поразительно красивой женщиной с шелковистой светящейся кожей, прекрасно вылепленным носом, серо‑голубыми глазами и густыми каштановыми волосами, которые она заплетала в длинную косу и укладывала в высокую прическу. Белая блузка и длинная серая юбка подчеркивали ее талию, фигура ее не потеряла изящества, несмотря на то что она разрешилась своим пятым ребенком всего несколько месяцев назад.

Забирая у Йозефа шляпу, она откинула назад его волосы, помогла ему снять пальто и отдала его служанке, Алоисии, которую они называли Луизой с тех самых пор, когда четырнадцать лет назад она переступила порог их дома. Затем она повернулась к Фрейду:

«Зиги, ты совершенно промок и заледенел. В ванну, немедленно! Я уже погрела воду, а свежее белье Йозефа ждет тебя на полке. Как удобно, что у вас с ним одинаковый размер! Мне никогда не оказать такого гостеприимства Максу».

Макс, муж ее сестры Ракели, был огромным человеком, весящим больше двухсот шестидесяти фунтов.

«Не беспокойся о Максе, — сказал Брейер. — Я отъемся до его размеров и скажу, что он во всем виноват». Обращаясь к Фрейду, он добавил: «Сегодня отправил к Максу еще одну увеличенную простату. Это уже четвертая за неделю. Вот для тебя работенка!»

«Нет, — вмешалась Матильда, беря Фрейда за руку и ведя его в ванную. — Урология не для Зиги. Прочищать мочевые пузыри и водопроводные трубы с утра до вечера! Да он с ума сойдет за неделю!»

У двери она остановилась. «Йозеф, дети ужинают. Загляни к ним, но только на минутку. Мне хотелось бы, чтобы ты вздремнул до ужина. Я слышала, как ты всю ночь ворочался. Ты плохо спал».

Не говоря ни слова, Брейер направился к спальне, но передумал и решил вместо этого помочь Фрейду приготовить ванну. Оборачиваясь, он заметил, как Матильда наклонилась к Фрейду, и услышал ее шепот: «Вот видишь, о чем я говорила, Зиги, он почти не разговаривает со мной!»

В ванной Брейер приладил насадки бензинового насоса к канистрам с горячей водой, которые Луиза и Фрейд тащили с кухни. Массивная белая ванна, чудом держащаяся на изящных медных треножниках, быстро наполнялась. Когда Брейер вышел из ванной в коридор, он услышал блаженное мурлыкание Фрейда, которым сопровождалось его погружение в горячую воду.

Лежа на кровати, Брейер никак не мог заснуть: ему не давала покоя мысль о том, какими близкими и доверительными были отношения Матильды и Фрейда. Фрейд постепенно становился фактически членом семьи, теперь он даже обедал с ними несколько раз в неделю. Сначала тесно общались лишь Брейер и Фрейд. Возможно, Зиг занял место Адольфа, его младшего брата, который умер несколько лет назад. Но за последний год Матильда и Фрейд сильно сблизились. Десятилетняя разница в возрасте позволяла Матильде испытывать по отношению к Фрейду материнские чувства; она часто говорила, что он напоминает ей Брейера, каким он был, когда они только встретились.

«Так что с того, — спросил себя Брейер, — что Матильда рассказывает Фрейду о моей холодности? Какое это имеет значение?» Вероятнее всего, Фрейд уже все знает: он замечает все, что происходит в их доме. Он не обладает проницательностью медика‑диагноста, но от его внимания не укрывается ни одна деталь, связанная с человеческими отношениями. И он наверняка заметил, насколько изголодались дети по отцовской любви: Роберт, Берта, Маргарита и Йохан окружали его с восторженными воплями «Дядя Зиги!», и даже маленькая Дора улыбалась, заметив его. Вне всякого сомнения, присутствие Фрейда в их доме приносило только пользу; Брей‑ер отдавал себе отчет в .том, что сам он пребывал в полном смятении чувств, а потому и не мог дать своей семье то, в чем они нуждались. Да, Фрейд делал это вместо него, а он, вместо того чтобы стыдиться этого, был скорее благодарен своему молодому другу.

И Брейер понимал, что не может обижаться на Матильду из‑за того, что она жаловалась на свою жизнь в браке. У нее был все основания жаловаться! Почти каждый вечер он работал в лаборатории до полуночи. Утром в воскресенье он занимался подготовкой к лекциям, которые он в воскресенье днем читал студентам‑медикам. Несколько вечеров в неделю он засиживался в кафе до восьми‑девяти часов, и теперь он играл в тарок не один раз в неделю, а два. Начались даже посягательства на обеденный перерыв в середине дня, который всегда был неприкосновенным семейным временем. По крайней мере раз в неделю Брейер загружал себя работой настолько, что работал и в обеденный перерыв. И, разумеется, когда приходил Макс, они запирались в кабинете и часами играли в шахматы.

Оставив попытки уснуть, Брейер отправился на кухню попросить подать ужин. Он знал, что Фрейд любит понежиться в горячей ванне, но торопился разделаться с едой, чтобы сэкономить время для работы в лаборатории. Он постучался в дверь ванной комнаты: «Зиг, когда закончишь, приходи в кабинет. Матильда согласилась сервировать нам ужин без церемоний».

Фрейд быстро прошелся по телу полотенцем, натянул белье Брейера, бросил свои промокшие вещи в корзину для стирки и поспешил помочь Брейеру и Матильде поставить их ужин на подносы. (Брейеры, как и большинство жителей Вены, плотно ели днем, довольствуясь вечером холодными остатками.) Стеклянная дверь кухни запотела от пара. Распахнув ее, Фрейд был атакован восхитительным теплым ароматом перлового супа с морковкой и сельдереем.

Матильда помахала ему половником: «Зиги, на улице так холодно, я приготовила горячего супа — это то, что нужно вам обоим».

Фрейд забрал у нее поднос. «Только две тарелки? Ты не будешь есть?»

«Когда Йозеф говорит, что хочет есть в кабинете, это обычно означает, что он хочет пообщаться с тобой наедине».

«Матильда, — возразил Брейер, — я этого не говорил. Зиг больше не будет приходить сюда, если ты не будешь составлять ему компанию за ужином».

«Нет, я устала, да и вы всю неделю не были наедине».

Когда они шли по длинному коридору, Фрейд заскочил в спальни детей, чтобы поцеловать их на ночь. Он не внял их мольбам рассказать им сказку, пообещав в следующий раз рассказать две. Он нашел Брейера в кабинете, обитой темными панелями комнате с большим центральным окном, задрапированным плотными шторами из темно‑бордового бархата. В нижней части окна, между внешними и внутренними створками лежали несколько подушечек, выполнявших роль изоляции. На страже окна стоял массивный ореховый стол, заваленный грудами открытых книг. Пол был покрыт толстым кашанским ковром в синих и слоновой кости цветах, а три стены от пола до самого потолка занимали книжные полки, битком набитые книгами в тяжелых переплетах черной кожи. В дальнем углу комнаты на бидермейерском карточном столике на тонких конических черно‑золотых ножках Луиза уже поставила холодного жареного цыпленка, салат из капусты, семян тмина и сметаны, Seltstangeri (хлебцы с солью и семечками) и Giesshubler (минеральную воду). Матильда сняла тарелки с супом с подноса, который нес Фрейд, поставила их на стол и собралась уходить.

Брейер, зная, что Фрейд был рядом, коснулся ее руки:

«Останься с нами. Мне и Зигу нечего от тебя скрывать».

«Я уже перекусила с детьми. Вы двое справитесь и без меня».

«Матильда, — Брейер попробовал подкупить ее нежностью, — ты говоришь, что редко меня видишь. Вот он я, здесь, а ты покидаешь меня».

Но она покачала головой: «Я вернусь через минуту со штруделем».

Брейер бросил умоляющий взгляд на Фрейда, словно говоря: «Ну что мне еще сделать?» Через мгновение, когда Матильда закрывала за собой дверь, он перехватил ее взгляд, адресованный Фрейду, который словно говорил:

«Видишь, во что превратилась наша совместная жизнь?» И тут впервые Брейер осознал, в какое неловкое и деликатное положение попал его молодой друг, став доверенным лицом обеих сторон охладевшей друг к другу пары.

Мужчины молча ели, 'когда Брейер заметил, как взгляд Фрейда скользит по книжным полкам.

«Мне стоит завести полку для твоих будущих книг, Зиг?»

«Хотелось бы! Но не в этом десятилетии, Йозеф. Единственное, что удалось написать аспиранту‑клиницисту при Главной больнице Вены, так это почтовую открытку. Нет, я думал не о том, чтобы написать, а чтобы прочитать все эти книги. О, безграничная работа мозга — все эти книги проникают в мозг через трехмиллиметровое отверстие в радужной оболочке».

Брейер улыбнулся: «Великолепный образ: сконденсированные выжимки из Шопенгауэра и Спинозы по воронке зрачка, по зрительному нерву попадают прямо в затылочные доли. Мне бы понравилось есть глазами — я всегда оказываюсь слишком уставшим для чтения серьезной литературы».

«А как твой сон? — спросил Фрейд. — Что случилось? Ты же собирался прилечь до ужина».

«Я больше не могу спать. Думаю, я слишком устал для сна. Все тот же кошмар разбудил меня посреди ночи — тот самый, где я падаю».

«Йозеф, расскажи мне еще раз, поподробнее, как это происходит?»

«Каждый раз одно и то же. — Брейер опустил полный стакан сельтерской, положил на стол вилку и откинулся назад, чтобы дать пище улечься. — Сон очень реальный — в этом году я видел его раз десять. Сначала я чувствую, как дрожит земля. Я пугаюсь и иду на улицу искать…»

Он на мгновение задумался, пытаясь вспомнить, что он рассказывал до этого. В этом сне он всегда искал Берту, но далеко не все он хотел рассказывать Фрейду. Его не только смущало безрассудное влечение к Берте, он еще и не хотел усложнять отношения Фрейда и Матильды, доверяя ему вещи, которые ему придется держать от нее в секрете.

«…искать кого‑то. Почва начинает расползаться под моими ногами, словно зыбучие пески. Меня медленно засасывает в землю, и я падаю на сорок футов вниз — ровно на сорок футов. Затем я оказываюсь на огромной плите. На этой плите есть какая‑то надпись, но прочитать, что там написано, я не могу».

«Какой увлекательный сон, Йозеф. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что ключом к разгадке его смысла является та неразборчивая надпись на плите».

«Если, конечно, этот сон вообще несет в себе хоть какой‑нибудь смысл».

«Должен нести, Йозеф. Один и тот же сон десяток раз? Ты бы вряд ли позволил чему‑то банальному нарушать твой сон! Еще одна интересная деталь — сорок футов. Откуда ты знаешь, что это именно эта цифра?»

«Я знаю, но откуда — понятия не имею».

Фрейд, который, как обычно, мгновенно расправился с содержимым своей тарелки, торопливо проглотил последний глоток и сказал: «Я уверен, что цифра точная. Как бы то ни было, этот сон придумал ты! Знаешь, Йозеф, я же до сих пор коллекционирую сны и все больше и больше убеждаюсь в том, что конкретные цифры в снах всегда имеют фактическое значение. У меня появился свежий пример, не думаю, что я успел рассказать тебе о нем. На прошлой неделе был обед в честь Исаака Шенберга, друга моего отца…«

«Я его знаю. Это его сын, Игназ, интересуется сестрой твоей невесты?»

«Да, это он, и он не просто „интересуется“ Минной. В общем, это было шестидесятилетие Исаака, и он рассказал нам сон, который приснился ему предыдущей ночью. Он шел по длинной темной дороге, в его кармане лежали шестьдесят золотых монет. Как и ты, он был совершенно уверен, что монет было именно столько. Он пытался удержать свои монеты, но они продолжали выпадать из дырки в кармане, и было слишком темно, чтобы пытаться их найти. Так что я не верю, что это было простым совпадением: увидеть во сне шестьдесят монет накануне своего шестидесятилетия. Я уверен — а как же иначе? — что эти шестьдесят монет обозначают его шестьдесят лет».

«А что за дыра в кармане?» — поинтересовался Брейер, кладя себе вторую ножку цыпленка.

«Сон может быть выражением желания потерять все эти годы и стать моложе», — ответил Фрейд и тоже потянулся за второй порцией цыпленка.

«Или, Зиг, сон мог стать выражением страха — страха того, что годы твои уходят и скоро все закончится. Вспомни, он же был один на длинной темной дороге и пытался собрать что‑то, растерянное им».

«Да, можно сказать и так. Вероятно, в снах могут проявляться либо желания, либо страхи. Или все сразу. Но, Йозеф, скажи мне, когда тебе впервые приснился этот сон?»

«Дай вспомнить». — Брейер вспомнил, что первый раз это было вскоре после того, как он начал сомневаться, сможет ли его лечение помочь Берте, и в разговоре с фрау Паппенгейм обозначил возможность перевода Берты в санаторий Бельвью в Швейцарии. Это было где‑то в начале 1882 года, около года назад, о чем он и сказал Фрейду.

«А не в этом ли январе я приходил на вечеринку по поводу твоего сорокалетия? — поинтересовался Фрейд. — Там еще была вся семья Олтманов. Итак, если этот сон преследует тебя с тех самых пор, не означает ли это, что сорок футов — это твои сорок лет».

«Ну, через несколько месяцев мне стукнет сорок один. Если ты прав, то со следующего января мне придется падать во сне на сорок один фут?»

Фрейд развел руками: «А вот с этого момента нам нужен консультант. На этом моя теория сновидений обрывается. Будет ли уже виденный сон изменяться в соответствии с переменами в жизни спящего? Интереснейший вопрос! Почему вообще годы предстают в образе футов? Зачем это маленькому создателю снов, живущему в нашей голове, идти на все эти сложности, чтобы скрыть истину. Сдается мне, что во сне не появится лишний фут. Я полагаю, создатель снов испугается, что если лишний фут появится, когда ты станешь старше, это будет слишком очевидно, выдаст ключ ко сну».

«Зиг, — ухмыльнулся Брейер, вытирая усы салфеткой. — Вот здесь мы с тобой всегда расходимся во мнениях. Когда ты начинаешь говорить об ином, самостоятельном разуме, живущем внутри нас „чувствующем эльфе“, придумывающем запутанные сны и маскирующем их суть от нашего сознания, — мне это кажется нелепым».

«Согласен, это кажется нелепым, — но посмотри на доказательства, вспомни всех ученых и математиков, которые говорили о том, что решения сложных проблем приходили к ним во сне! К тому же, Йозеф, окончательного объяснения не существует. Какой бы нелепицей это ни казалось, самостоятельный, подсознательный разум должен существовать! Я уверен…»

Вошла Матильда с большим кувшином кофе и двумя кусками яблочного штруделя с изюмом, посыпанного Schlag. «В чем ты так уверен, Зиги?»

«Единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы хотим, чтобы ты присела и составила нам компанию. Йозеф как раз собирался рассказывать о пациенте, который был у него сегодня».

«Зиги, я не могу. Йохан плачет, и, если я не подойду к нему сейчас, он перебудит других детей».

Когда она ушла, Фрейд повернулся к Брейеру: «Ну а теперь, Йозеф, что у тебя была за странная встреча с сестрой студента‑медика?»

Брейер не торопился отвечать, собираясь с мыслями. Он хотел обсудить с Фрейдом предложение Лу Саломе, но боялся, что ему в итоге придется слишком много рассказывать о том, как он лечил Берту.

«Ну, брат рассказал ей о том, как я лечил Берту Паппенгейм. Теперь она хочет, чтобы я тем же методом вылечил ее друга, который страдает эмоциональным расстройством».

«Но как этот студент‑медик, этот Женя Саломе, смог узнать о Берте Паппенгейм? Ты даже мне почти ничего не рассказывал об этой пациентке, Йозеф. Я ничего об этом не знаю, кроме того, что ты использовал гипноз».

Брейеру показалось, что в голосе Фрейда промелькнула тень зависти.

«Да, Зиг, я не особенно распространялся по поводу Берты. Ее семья слишком известна в обществе. А с тобой я не хотел обсуждать этот случай после того как узнал, что Берта — близкая подруга твоей невесты. Но несколько месяцев назад, дав ей псевдоним Анна О., я описал этот случай группе студентов на медицинской конференции по историям болезни».

Фрейд с жадностью подался к нему: «Ты даже не представляешь, как мне хотелось бы знать подробности о твоем новом способе лечения, Йозеф. Можешь же ты, по крайней мере, рассказать мне то, что уже говорил студентам? Ты же знаешь, я способен хранить профессиональные секреты — даже от Марты».

Брейер колебался. Что он может рассказать? Разумеется, Фрейд уже знал довольно многое. Разумеется, Матильда несколько месяцев не делала секрета из того, что ее раздражает, сколько времени ее муж проводит с Бертой. И Фрейд присутствовал при том, когда Матильда в конце концов дала волю своему гневу и запретила Брейеру впредь упоминать имя его молодой пациентки в ее присутствии.

К счастью, Фрейд не был свидетелем катастрофы — финальной сцены его терапевтических усилий. Брейер никогда не забудет, как в тот ужасный день он пришел домой к Берте и нашел ее корчащейся в схватках ложной беременности и провозглашающей во всеуслышание:

«Это ребенок доктора Брейера!» Когда Матильда об этом услышала — а такие новости быстро расходятся стараниями еврейских домохозяек, — она потребовала, чтобы Брейер немедленно передал эту пациентку другому терапевту.

Рассказывала ли Матильда об этом Фрейду? Брейеру не хотелось спрашивать. Не сейчас. Может, потом, когда все успокоится. Соответственно, он тщательно выбирал слова: «Ну, знаешь ли, у Берты присутствовали все типичные симптомы истерии: сенсорные и двигательные нарушения, мышечные спазмы, глухота, галлюцинации, амнезия, афония, фобии — наряду с другими нетипичными проявлениями. Например, у нее были удивительные речевые расстройства, когда она неделями не могла говорить по‑немецки, особенно по утрам. Мы общались по‑английски. Еще более удивительной была двойственность ее психики: часть ее жила в настоящем; вторая часть эмоционально реагировала на события, произошедшие ровно год назад, — это мы выяснили, сверившись с дневником ее матери за предыдущий год. Она также страдала жестокой лицевой невралгией, с которой мог справляться только морфий — и, разумеется, у нее началось привыкание к морфию».

«И ты лечил ее при помощи гипноза?» — спросил Фрейд.

«Я собирался. Я планировал использовать метод Либолта — способ устранения симптомов посредством гипнотического внушения. Но — спасибо Берте — это удивительно творческая женщина! — я обнаружил принципиально новый терапевтический принцип. В течение первых нескольких недель я навещал ее каждый день, неизменно находя ее в столь возбужденном состоянии, что работа с ней вряд ли была эффективной. Но потом мы выяснили, что она может снизить возбуждение, подробно описав мне все происшедшие за день события, которые вызвали ее раздражение».

Брейер замолчал и прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Он знал, что это был важный момент, и старался не упустить ни одного значимого факта.

«Этот процесс занимал много времени. Часто Берта требовала посвятить целый час с утра „прочистке дымоходов“, как она это называла, чтобы только избавиться от снов и неприятных мыслей, а потом, когда я возвращался днем, в дымоходах успевали накопиться новые причины раздражения. Только когда нам удавалось вытряхнуть из ее головы все осколки дня, мы могли переходить к облегчению самых устойчивых ее симптомов. И именно на этом этапе, Зиг, мы наткнулись на совершенно поразительное открытие!»

Брейер заговорил таким торжественным тоном, что Фрейд, который прикуривал сигару, застыл в нетерпении, горя желанием услышать, что же скажет дальше Брейер, забыв о горячей спичке в своей руке. «Ach, mein Gott! — воскликнул он, отбрасывая горящую спичку и зализывая больной палец. — Продолжай, Иозеф, поразительное открытие заключалось в том, что…»

«В общем, мы обнаружили, что, когда она возвращалась к причине симптома и рассказывала о ней мне, симптом исчезал сам по себе — не было необходимости ни в каких гипнотических внушениях».

«Причина? — спросил Фрейд, который пришел в такое восхищение, что бросил свою сигару в пепельницу, где она, забытая, теперь тлела. — Что ты имеешь в виду под причиной симптома, Йозеф?»

«Исходный раздражитель, вызвавший его».

«Пожалуйста, — взмолился Фрейд, — пример!»

«Возьмем ее гидрофобию. Берта не могла или не хотела пить воду в течение нескольких недель. Ее мучила сильнейшая жажда, но когда он брала стакан воды, она не могла заставить себя пить и была вынуждена утолять жажду дынями и другими фруктами. Однажды, в состоянии транса — она была способна к самогипнозу и автоматически во время каждого сеанса входила в транс — она вспомнила, как несколько недель назад вошла в комнату своей сиделки и увидела, как ее собака лакает воду из ее стакана. Как только она рассказала мне о том, что ей удалось вспомнить, она не только избавилась от гнева и отвращения, но и попросила стакан воды, который без труда опустошила. Симптом больше не возвращался».

«Поразительно, просто поразительно! — воскликнул Фрейд. — А что было потом?»

«Вскоре мы начали подходить к лечению каждого симптома таким же образом. Некоторые симптомы, например паралич руки и галлюцинаторные видения человеческих черепов и змей, были связаны с перенесенным ею шоком, вызванным смертью отца. Когда она описала в подробностях все детали и свои переживания, связанные с этой ситуацией, — чтобы помочь ей вспомнить, я даже предложил ей расставить мебель в комнате так, как она стояла, когда он умер, — все эти симптомы немедленно пропали».

«Это превосходно! — Фрейд вскочил и начал от возбуждения мерить шагами комнату. — Теоретический смысл ошеломляющ! И совершенно не противоречит теории Гельмгольца. При устранении избыточного церебрального электрического напряжения, являющегося причиной симптома, посредством эмоционального катарсиса симптомы реагируют соответствующим образом и быстро исчезают! Но ты такой спокойный, Йозеф. Это грандиозное открытие! Ты должен опубликовать информацию об этом случае».

Брейер глубоко вздохнул.

«Может быть, когда‑нибудь я это сделаю. Но сейчас не время. Слишком много сложностей личного характера. Я должен щадить чувства Матильды. Теперь. Теперь, когда я описал тебе мой терапевтический метод, ты можешь представить, сколько времени мне приходилось проводить с Бертой. Скажем так, Матильда просто не сможет оценить всю научную значимость этого случая — или не станет. Как тебе известно, она обиделась на меня из‑за того, что я часами занимался Бертой, и на самом деле она до сих пор так злится, что отказывается говорить со мной об этом.

И еще, — добавил Брейер. — Я не могу оглашать в печати случай, который так плохо закончился, Зиг. Матильда настояла на том, чтобы я отказался от работы с этой пациенткой, так что в июле прошлого года я перевел ее в санаторий Бинсвагнера в Крузлингене. Она до сих пор лечится там. Ей было трудно отказаться от морфия, а некоторые ее симптомы, например, ее неспособность говорить по‑немецки, возобновились».

«Даже если так, — Фрейд постарался уйти от темы гнева Матильды, — этот случай открывает новые горизонты, Йозеф. Это может стать началом принципиально нового терапевтического подхода. Давай разберем его, когда у нас будет больше времени. Мне бы хотелось услышать каждую деталь».

«С радостью, Зиг. В офисе лежит копия резюме, которое я отправлял Бинсвагнеру, — около тридцати страниц. Можешь начать с изучения этого резюме».

Фрейд достал часы. «О, уже поздно, а я до сих пор не услышал рассказ о сестре студента‑медика. Ее подруга, которую она просит тебя вылечить при помощи твоего нового лечения словом, — она истеричка? С такими же симптомами, как у Берты?»

«Нет, Зиг, все гораздо интереснее. Это не истерия, и пациент не женского рода. Ее друг — мужчина, который влюблен или был влюблен в нее. Когда она бросила его ради другого мужчины, его бывшего друга, у него началась лихорадка несчастной любви с суицидальным уклоном. Разумеется, она чувствует себя виноватой и не хочет запятнать свою совесть человеческой кровью».

«Но, Йозеф, — Фрейд был явно поражен. — «Лихорадка несчастной любви» ! Это же не заболевание с медицинской точки зрения!»

«Моя первая реакция была такой же. Именно это я ей и сказал. Но подожди с выводами, пока не услышишь все до конца. История становится интереснее. Ее друг, который, совершенно случайно, оказался одаренным философом и близким другом Рихарда Вагнера, не желает помощи или, по крайней мере, слишком горд, чтобы ее просить. Она хочет, чтобы я был волшебником. Под предлогом консультирования по поводу состояния его здоровья она предлагает мне тайком облегчать его психологические страдания».

«Это же невозможно! Йозеф, ты же не собираешься браться за это!»

«Боюсь, я уже дал свое согласие».

«Зачем?» — Фрейд снова схватился за сигару и подался вперед, с нахмуренным, озабоченным положением друга лицом.

«Я сам точно не знаю, Зиг. С тех пор как я перестал заниматься случаем Паппенгейм, меня преследует усталость и ощущение бездеятельности. Может, мне просто надо чем‑то себя занять. Но есть и еще одна причина, почему я согласился взяться за этот случай! Истинная причина! Сестра этого студента‑медика удивительно настойчива. Какой бы проповедник мог из нее выйти! Сдается мне, она могла бы убедить коня в том, что он цыпленок. Она неподражаема, я не могу так просто тебе ее описать. Может, ты с ней когда‑нибудь встретишься. Тогда ты все поймешь».

Фрейд встал, потянулся, подошел к окну и раздвинул бархатные шторы. Через запотевшее стекло ничего не было видно, и он расчистил небольшой кусочек носовым платком.

«Дождь все еще идет, Зиг? — спросил Брейер. — Позвать Фишмана?»

«Нет, он почти прекратился. Я пройдусь пешком. Но у меня есть еще несколько вопросов по поводу нового пациента. Когда ты с ним встречаешься?»

«Я еще не связывался с ним. Существует еще одна проблема. Фройлен Саломе сейчас в плохих с ним отношениях. Она даже показала мне некоторые его яростные письма. При этом она все равно уверяет меня, что „устроит“ для него консультацию со мной по медицинским вопросам. И я не сомневаюсь в том, что в этом случае, как, собственно, и всегда, она сделает все именно так, как планировала».

«А проблемы со здоровьем этого человека требуют консультации с врачом?»

«Несомненно. Он серьезно болен, с ним не смогли справиться две дюжины терапевтов, у многих из которых прекрасная репутация. Она перечислила мне длинный список его симптомов: сильные головные боли, частичная слепота, тошнота, бессонница, рвота, острое расстройство пищеварения, проблемы с вестибулярным аппаратом, слабость».

Заметив, как Фрейд в замешательстве трясет головой, Брейер добавил: «Если хочешь быть врачом‑консультантом, тебе следует привыкнуть к таким сложным клиническим картинам. Полисимптоматичные пациенты должны быть хорошим уроком для тебя. Я буду держать тебя под рукой».

На мгновение Йозеф задумался: «Кстати, давай проведем небольшую контрольную. Итак, какой бы дифференцированный диагноз на основе этих симптомов ты поставил?»

«Я не знаю, Йозеф. Они не сочетаются друг с другом».

«Незачем так осторожничать. Просто догадайся. Думай вслух».

Фрейд вспыхнул. Как бы ни был он жаден до знаний, он не выносил демонстрировать свое незнание. «Возможно, рассеянный склероз или опухоль затылочной доли мозга. Отравление свинцом? Я даже не представляю».

«Не забудь про мигрень, — добавил Брейер. — Как насчет ложной ипохондрии?»

«Проблема состоит в том, — сказал Фрейд, — что ни один из этих диагнозов не объясняет наличия всех этих симптомов».

«Зиг, — сказал Брейер, вставая и переходя на доверительный тон. — Сейчас я раскрою тебе секрет мастерства. Когда ты будешь врачом‑консультантом, это будет твоей золотой жилой. Я узнал это от Опползера, который сказал мне однажды: „У собак могут быть блохи. И вши тоже“.

«То есть у пациента может быть…»

«Да, — ответил Брейер, обнимая Фрейда за плечи. Двое мужчин вышли в длинный коридор. — У пациента могут быть два заболевания, и на самом деле так и бывает с теми, кто приходит к доктору».

«Но давай вернемся к психологической проблеме, Йозеф. Твоя фройлен утверждает, что ее друг не согласится признать наличие у него психологических проблем. Если он не признает таким же образом свои суицидальные наклонности, как же ты будешь лечить его?»

«С этим не будет проблем, — с уверенностью сказал Брейер. — Когда я читаю историю болезни, я всегда нахожу возможности обратиться к психологии. Например, когда я расспрашиваю о бессоннице, я часто интересуюсь, какие мысли не дают пациенту уснуть. Или, после того как пациент перечислит мне все свои многочисленные симптомы, я выражаю свое сочувствие и между делом интересуюсь, не сломила ли его болезнь, не опускаются ли у него руки, нет ли у него желания умереть. Редко когда после этого пациент не начинает рассказывать мне обо всем».

У входной двери Брейер помог Фрейду надеть пальто.

«Нет, Зиг, это не проблема. Уверяю тебя, я без особого труда завоюю доверие нашего философа и сделаю так, что он все мне расскажет. Проблема в том, что я буду делать с полученной информацией».

«Да, что ты собираешься делать, если он действительно может убить себя?»

«Если я буду полностью уверен в том, что он собирается покончить с собой, я сразу же запру его либо в приют для психических больных в Брюнхельде, либо в частный санаторий, например санаторий Блеслауэра в Инзердорфе. Но, Зиг, вряд ли с этим возникнут проблемы. Подумай, если бы он действительно собирался себя убить, разве стал бы утруждать себя консультацией со мной?»

«Ну конечно!» — разгоряченный Фрейд стучал себя по голове за то, что она медленно работает.

«Нет, — продолжал Брейер, — истинная проблема заключается в том, что делать с ним, если он не собирается совершать самоубийство, если он просто сильно страдает».

«Да, — сказал Фрейд, — а что потом?»

«В данном случае я убедил бы его обратиться к священнику. Или, может быть, предложил пройти длительный курс лечения в Мариенбаде. Или, может быть, я придумаю новый способ и вылечу его ото всего сам!»

«Придумаешь способ лечить его? О чем ты говоришь, Йозеф? Что за способ?»

«Потом, Зиг. Мы поговорим об этом потом. А теперь давай прощаться. Не стой в жаркой комнате в своем теплом пальто».

Сделав шаг за дверь, Фрейд обернулся: «Как, ты говоришь, зовут этого философа? Я о нем слышал?»

Брейер засомневался. Помня о выдвинутом Лу Саломе требовании секретности, в мгновение ока он соорудил для Фридриха Ницше имя по тому же принципу, по которому Берта Паппенгейм стала Анной О. «Нет, ты не знаешь его. Его зовут Мюллер, Удо Мюллер».