СВОБОДА – САМЫЙ ЩЕДРЫЙ ДАР!

Лесси лежала на ковре. За три недели, что она прожила в своем новом доме, силы ее восстановились. Ее чувствам вернулась нормальная их острота, мускулы стали почти такими же крепкими, как были когда-то.

Вернулось и кое-что другое. Когда она была больной и слабой, это как бы забылось. Но теперь, когда здоровье окрепло, крепло с каждым днем и это – настойчивое и требовательное.

Побудительная сила, владевшая ею всю жизнь, проснулась и не давала покоя.

После полудня беспокойство всегда усиливалось. Когда же стрелки часов подвигались к четырем, оно становилось бешеным.

В ней тогда заговаривало чувство времени.

Время… время идти… время идти за мальчиком!

Лесси вставала и подходила к двери. Она скулила и поднимала голову.

– Ну чего тебе еще, моя ласонька?

Это говорила седая маленькая женщина.

– Я же выводила тебя на поводке – мы отлично с тобой погуляли. Тебе вовсе не нужно опять во двор. Сюда! На место! Лежать!

Но Лесси не слушалась. Она тыкалась мордой в дверь. Она подходила к окошку и стояла на задних лапах. Опять опускалась на все четыре и бежала обратно к двери. Потом, точно зверь в клетке, принималась шагать взад и вперед. Шагала без конца: подойдет к двери, повернет, дойдет до окна – повернет. И шагала так, стуча лапами в плиты пола. Лязг когтей о плиты шел так же ритмично, как лязг вязальных спиц в руках миссис Фадден.

Через час Лесси прекращала свое расхаживание. Она медленно подходила к очагу и ложилась на ковер. Время миновало. Она лежала и глядела на огонь немигающими глазами.

Животные подвластны привычке, но могут выработаться у них и новые привычки. Могло бы сложиться и так, что Лесси позабыла бы старое и прижилась в новом доме. Старики, муж и жена, обходились с ней по-хорошему, со всей любовью простых и добрых людей, и она их слушалась и подходила к ним на зов и давала им погладить себя, приласкать.

Но она это разрешала со сдержанностью собаки, которая признает только одного хозяина, а этот хозяин в отсутствии.

Потому что Лесси ничего не забыла. Напротив, с возвращением здоровья она вспоминала живей и живей; и все дольше, все беспокойней изо дня в день, едва завечереет, она расхаживала так между дверью и окном.

Старики, конечно, приметили это. Далли очень дорожила новым предметом привязанности, вдруг вошедшим в ее жизнь, и жадно наблюдала за каждым движением Лесси, за всем, что с нею делалось. И это каждодневное хождение, словно на часах – от дверей к окну, от окна к дверям, – не могло ускользнуть от ее внимания.

Женщина надеялась, чуть ли не мечтала, что собака забудет внешний мир и научится довольствоваться их уютным и скромным мирком – с домиком при дороге, с курятником и раскормленным гусем. Но в конце концов она поняла, что толку не будет, потому что Лесси последние дни стала отказываться от пищи. И тогда старушка все себе уяснила.

Однажды вечером она долго сидела молча и наконец среди полной тишины заговорила:

– Дан!

– Ну, что такое?

– Ей здесь не будет счастья.

– Счастья? Кому это «ей»? О ком ты?

– Ты знаешь, о ком. О Миледи. Ей здесь нехорошо. Она беспокоится.

– Ох, что за вздор! Ты думаешь о собаке больше, чем она того стоит. Она чуть поморщится, и ты уже тревожишься, что у нее корь, или чумка, или… уж не знаю, что еще!

Женщина перевела глаза на Миледи, как они окрестили Лесси. Покачала головой:

– Нет. Я тебе не говорила, Дан, но последние три дня она не ест.

Мужчина сдвинул очки на лоб и внимательно поглядел на собаку. Потом остановил взгляд на жене.

– Да нет же, Далли, нет. Все в порядке. Ты так ее закармливаешь – неудивительно будет, если она станет воротить нос от такого обеда, каким не побрезговал бы сам король. Вот и все.

– Нет, вовсе это, Дан, не вздор. И ты сам это знаешь. А то почему ты всегда крепко держишь ее на поводке, когда выводишь на ночь погулять?

– Ну, да просто так, на всякий случай – пока она еще не совсем привыкла к дому. Если дать ей свободу, она может потеряться, а места ей незнакомые, она не найдет обратной дороги, и тогда…

– Брось, к чему эти сказки, Дан! Ты знаешь не хуже меня, что, если бы дать ей свободу, она бы ушла и оставила нас и никогда бы не вернулась.

Муж не ответил. Жена продолжала:

– Ей у нас нехорошо, Дан. Ты не видишь того, что вижу я: как она каждый день с четырех часов начинает шагать от дверей к окну, от окна к дверям. Скоро проторит дорожку на полу!

– Ох, только и всего! Да собаки же всегда таким манером просятся на прогулку.

– Нет, Дан, не то. Я же пробовала. Я беру ее на поводок – и она в самом деле идет со мной мило и послушно. Но она это делает, Дан… ну, ты понимаешь, как.

– Как?

– Да так, как будто только из жалости к нам. Мы были к ней добры, и она не хочет нас обидеть и поэтому слушается нас. Она, мне кажется, слишком вежлива, чтобы убежать, пока мы сами не велим ей уйти…

– Еще что! Такого в собаке не бывает – такого человеческого…

– А в Миледи есть, Дан. Ты ее не знаешь. Слушай, Дан!

– Ну что?

Старушка понизила голос:

– Видишь ли, я свою собаку понимаю. Я кое-что знаю о ней.

– Эх, женщина! Вечно ты заберешь себе в голову какую-нибудь фантазию!

– Нет, правда, Дан. Я знаю – мы с Миледи обе это знаем. Она шла своим путем, Дан, и она устала в пути и остановилась тут на время – ну, как если бы тут у нас была больница… или придорожная гостиница из старинной повести.

А теперь, когда она поправилась, она хочет дальше в свой путь. Она воспитанная и деликатная – она не хочет нас обидеть. Но в душе она рвется уйти. Она не может быть счастлива.

Старик не отвечал. Подставив ладонь, он выколачивал из трубки пепел и пристально глядел на собаку. Наконец он заговорил.

– Нет, – сказал он. – Все в порядке, Далли. Все в порядке.

Есть люди, чьи сердца так полны мерзкого страха, что они, когда увидят страдающего от жажды пса с подтеками слюны на пересохших губах, бегут со всех ног и в ужасе вопят: «Бешеная собака!» Есть и такие, для которых каждая тварь, проходящая мимо, – это враг и его нельзя оставлять в покое, надо кидать в него камнями. Но, к счастью для собачьего рода, есть и другие люди, любящие и понимающие собачью душу, и они вносят достоинство и честь в отношения между человеком и собакой.

К ним принадлежали и те старые муж с женой. На следующий день, в дополуденный час, они сидели вдвоем и поглядывали на собаку. Когда время подошло к четырем и Лесси поднялась, они стали следить глазами за каждым ее движением.

И когда Лесси заскулила у дверей, а потом зашагала к окну, они оба вздохнули.

– Хорошо, – сказал старик.

И больше ничего. Они встали. Женщина открыла дверь. Бок о бок старик и его жена вышли вслед за Лесси и проводили ее до дороги.

Здесь собака постояла с полминуты, как будто ей не верилось, что наконец она может последовать своему неотступному стремлению. Она оглянулась на женщину, чьи руки ласково похлопывали ее, и поглаживали, и кормили.

Был миг, когда старушка хотела уже окликнуть собаку… снова позвать ее к себе… сделать попытку отлучить ее мысли от памяти о прошлом. Но она была слишком честна. Она подняла голову, и старческий голос ясно проговорил:

– Ну так, собака, хорошо. Раз тебе надо идти… так уж иди вперед своим путем.

В этой фразе Лесси разобрала слово «вперед». Это ей и нужно было. Она обернулась, еще раз поглядела прощальным взглядом и пустилась – не вверх по дороге, на восток, и не вниз по дороге, на запад, а напрямик в поля. Она снова шла на юг.

Шла трусцой – той самой трусцой, которая честно пронесла ее через всю Горную страну. Тем не быстрым и не медленным, но неизменным ходом, который пожирает мили, которым можно бежать и бежать час за часом. Так пересекла она ближнее поле, перемахнула через изгородь, побежала вниз по откосу.

Позади, на дороге, стояла, вскинув подбородок, старенькая женщина. Подбородок ее был неподвижен. Она махала рукой и говорила:

– Прощай, Миледи! Прощай!.. Доброй тебе удачи.

Собака давно уже скрылась из виду, а старики все стояли на дороге. Муж обнял жену за плечи.

– Похолодало, Далли, – сказал он. – Пойдем-ка домой.

Они вернулись к себе, и жизнь пошла своим чередом. Женщина приготовила незатейливый ужин. Зажгла лампу. Сели вдвоем за стол.

Но ни он, ни она не ели.

Наконец муж поглядел на нее и сказал проникновенно:

– Я на ночь поставлю лампу на окошко, Далли. На случай, если Миледи… кто знает, может, она просто убежала в далекую прогулку. Так чтобы ей, если она захочет, легче было найти обратную дорогу…

Он знал, что собака никогда не прибежит обратно, но он подумал, что жене станет легче на душе, если он скажет ей так. Но он смолк на полуслове, когда поднял глаза и увидел, что жена опустила голову и по щекам ее катятся слезы. Он вскочил.

– Ну что ты, Далли! – сказал он. – Ну что ты!

Он обнял ее и, утешая, погладил по плечу:

– Не огорчайся, Далли. Слушай, что я тебе скажу. У меня отложено несколько шиллингов, и я еще соберу десяток-другой яиц и продам, а потом пойду на рынок, и я там знаю место, где продают собак. Я тебе куплю взамен другую. А? Чудную маленькую собачку, щенка, который останется с тобой и не захочет убежать… А Миледи была слишком большая, да… Большие собаки – им, как-никак, надо много есть… Ну, а… славный маленький щенок, он…

Старая женщина подняла глаза. Ей хотелось выкрикнуть слова, какие всегда говорит собачник, потеряв свою любимицу: «Мне не надо другой собаки!» Но, встретив взгляд мужа, она так и не выговорила этих слов.

– Да, кормить ее стоило не дешево, Дан.

– Конечно. А если взять щенка… или, может быть, котенка… это почти что ничего не будет стоить…

– Верно, Дан, лучше котенка! Достал бы ты мне совсем маленького, славного котенка.

– Да… Он потом будет лежать, свернувшись, на печи и останется при тебе. Верно! Я достану тебе чудного котенка – такого, что лучше и желать нельзя. Хочешь?

Старая женщина подняла глаза.

– Ах, Даниел, ты такой добрый! – Она отерла слезы и улыбнулась.

– Да чего уж там. У нас все, должно быть, перепрело… И чай совсем остынет, – сказал он.

– Ох, мне что-то не хочется есть, Дан.

– Ну, так выпей хоть чашку крепкого чая.

– Вот это да, – сказала она. – По чашке крепкого чая! Это нас обоих подбодрит.

– Да, конечно. А в субботу… я принесу тебе котенка, такого красивого, что ты в жизни не видала красивей. Хорошо?

Далли мужественно улыбнулась.

– Да, это будет очень хорошо, – сказала она.