Глава 9. Так в кошмаре тьмы ночной слышен псов и лай, и вой, и все страны молча ждут, каждой ненависть — уют.

Расчет

Так в кошмаре тьмы ночной слышен псов и лай, и вой, и все страны молча ждут, каждой ненависть — уют.

У. X. Оден

Расчет

В разгар недавней войны в бывшей Югославии, мне попалась в руки книга « Подсолнух» Симона Визенталя, которую я читал несколько лет назад. В ней рассказывается о случае, который произо­шел во время самой удачной кампании по «этни­ческой чистке» в нашем столетии. Этот случай может во многом объяснить, что двигало Визенталем, который стал одним из наиболее известных преследователей нацистов и безжалостным пуб­личным обличителем преступлений на этой по­чве. В центре книги стоит прощение, и я обра­тился к нему, чтобы посмотреть, какую роль иг­рает прощение в глобальных масштабах, скажем, в гигантском нравственном кошмаре, которым од­нажды была Югославия.

В 1944 году Визенталь был молодым польским заключенным в застенках нацистов. Он только беспомощно смотрел на то, как нацистские сол­даты убили его бабушку на ступеньках ее дома и как они силой волокли его мать в машину, кото­рая была переполнена пожилыми еврейскими жен­щинами. В общей сложности, восемьдесят девять его родственников-евреев умерли от рук нацистов. Сам Визенталь, когда его впервые арестовали, безуспешно попытался покончить с собой.

В один солнечный воскресный день, когда в госпитале для раненых выяснялись подробности заключения Визенталя, к нему обратилась медсе­стра: «Вы еврей?» — спросила она, поколебав­шись, потом дала ему знак следовать за ней. Пол­ный тревожных ощущений, Визенталь последовал за ней вверх по лестнице, а затем вниз в вести­бюль госпиталя, пока они не добрались до тем­ной, грязной комнаты, где лежал одинокий за­бинтованный солдат. Его лицо было закрыто бе­лой марлей, в которой были вырезаны отверстия для рта, носа и ушей.

Медсестра исчезла, закрыв за собой дверь и оставив молодого заключенного наедине с этой странной фигурой. Раненый человек был офице­ром СС, и он позвал Визенталя, чтобы сделать страшное признание.

«Меня зовут Карл, — сказал дребезжащий го­лос, исходивший откуда-то из глубины повязок и бинтов. — Я должен рассказать вам об одном ужасном поступке, который совершил. Рассказать вам, потому что вы еврей».

Карл начал свой рассказ с воспоминаний о том, что он воспитывался в католической семье, и о своей детской вере, которую он утратил в Гитлер Югенд. Потом он добровольцем пошел в СС, по службе его отличали, и он только недав­но, тяжело раненый, вернулся с русского фронта.

Карл трижды пытался поведать свою историю. Визенталь отошел, словно собирался покинуть комнату. И всякий раз офицер делал движение, пытаясь схватить его за руку своей белой, почти обескровленной рукой. Он умолял его выслушать то, что он пережил на Украине.

В городе Днепропетровске, оставленном отсту­пающей русской армией, подразделение Карла натолкнулось на несколько оставленных засад, в перестрелке с которыми было убито тридцать не­мецких солдат. В качестве мести эсэсовцы согна­ли триста евреев, заперли их в трехэтажном доме, облили его бензином и подожгли. Карл и его люди окружили дом с оружием наготове, готовые застрелить всякого, кто попытается спастись.

«Вопли, доносившиеся из дома, были ужасны, — сказал он, переживая этот момент. — Я увидел мужчину с маленьким ребенком на руках. Одежда на нем горела. Рядом с ним стояла женщина, без сомнения, мать ребенка. Свободной рукой муж­чина прикрыл глаза ребенка, потом он выпрыгнул на улицу. Секундой позже за ним последовала женщина. Потом из другого окна выпало несколь­ко горящих тел. Мы открыли огонь.... О, Боже!»

Все это время Симон Визенталь молча сидел, давая немецкому солдату возможность выговорить­ся. Карл продолжал описывать другие зверства, но он постоянно возвращался к тому эпизоду, в котором этот темноволосый мальчик с черными глазами выпал из окна дома, став мишенью для солдатских винтовок. «Я остаюсь здесь со своей виной, — сказал он и в заключение добавил: «Вы со мной в последние часы моей жизни. Я не знаю, кто вы, я знаю только то, что вы еврей и что этого достаточно. Я знаю, что рассказал вам ужасные вещи. Долгими ночами ожидая смерти, я снова и снова стремился к тому, чтобы погово­рить об этом с каким-нибудь евреем и попросить у него прощения. Только я не знал, есть ли здесь еще евреи... Я знаю, что прошу слишком многого, но без вашего ответа не смогу умереть с миром».

Симон Визенталь, архитектор в свои двадцать лет, а теперь заключенный, одетый в изношенную униформу, которая была отмечена желтой Звез­дой Давида, почувствовал, как огромное бремя его расы ложится на его плечи. Он выглянул из окна на залитый солнцем двор. Он посмотрел на ли­шенную зрения кучу бинтов, лежащих в кровати. Он посмотрел на трупную муху, ползающую по умирающему телу, привлеченную запахом.

«Наконец я собрался с мыслями, — пишет Визен­таль, — и, не говоря ни слова, вышел из комнаты».

«Подсолнух» выносит прощение из рамок тео­рии и помещает его в самый центр живой исто­рии. Я решил перечитать книгу, потому что ди­лемма, перед которой оказался Визенталь, имела множество параллелей с нравственными дилемма­ми, которые все еще разрывают мир на части в таких местах, как Югославия, Руанда и Средний Восток.

В первой половине книги, написанной Визенталем, рассказывается история, которую я только что вкратце передал. Во второй половине собраны реакции на эту историю таких светил, как Абра­хам Хешель, Мартин Марти, Синтия Озик, Габ­риель Марсел, Жак Маритен, Герберт Маркузе и Примо Леви. В конце Визенталь обратился к ним за советом, правильно ли он поступил.

Офицер СС Карл вскоре умер, не прощенный евреем, но Симон Визенталь продолжал жить, чтобы быть спасенным из лагеря смерти амери­канскими солдатами. Сцена в госпитале пресле­довала его, как призрак. После войны Визенталь навестил мать офицера, жившую в Штутгарте, в надежде как-нибудь изгнать из себя память о том дне. Напротив, этот визит лишь сделал образ того офицера более человечным, потому что мать с нежностью говорила о благочестивой юности сво­его сына. Визенталь так и не решился сказать ей о том, как умер ее сын.

В течение многих лет Визенталь расспрашивал многих раввинов и священников о том, как он должен был поступить. Наконец, когда прошло более двадцати лет с окончания войны, он напи­сал этот рассказ и разослал его всем нравственно чистым умам, каких он знал: евреям и неевреям, католикам, протестантам и людям, не относящим себя ни к одной религиозной вере. «Что бы вы сделали на моем месте?» — спрашивал он их.

Из тридцати двух мужчин и женщин, от кото­рых он получил ответ, только шесть человек на­писали, что Визенталь совершил ошибку, не про­стив немца. Двое христиан указывали на долгий дискомфорт, который испытывал Визенталь, как на угрызения совести, которые можно было уто­лить прощением. Один из них, темнокожий, при­нимавший участие в движении Французского Со­противления, написал: «Мне понятен ваш отказ простить этого человека. Это полностью соответ­ствует духу Библии, духу Ветхого Завета. Но есть Новый Завет, данный Христом и записанный в Евангелии. Я думаю, что как христианин, вы дол­жны были простить».

Несколько других отговорились пустыми фра­зами, но большинство ответивших согласились, что Симон Визенталь поступил верно. «Какое моральное и законное право он имел прощать зло, причиненное другому?» — спрашивали они. Один из них процитировал поэта Драйдена: «Про­щение принадлежит обиженному».

Несколько евреев написали, что, то количество преступлений, которое было совершено нациста­ми, вышло за пределы любой возможности про­щения. Герберт Голд, американский писатель и профессор, заявил: «Вина за этот ужас таким тя­желым грузом лежит на немцах, живших в то время, что никакая личная реакция отдельного человека не может ее оправдать». Другой сказал: «Миллионы невинных людей, которые были заму­чены и зверски убиты, должны быть возвращены к жизни, прежде чем я прощу». Автор нескольких романов Синтия Озик пылко прореагировала: «Эсэ­совцев нужно хоронить без гробов. Пусть все они попадут в ад». Один христианин признался: «Я бы удавил его на его кровати».

Несколько авторов писем задавались вопросом, что такое «прощение» как понятие. Одна женщи­на-профессор определила прощение как посту­пок, доставляющий чувственное наслаждение, что-то вроде того, что испытывают любовники после ссоры, перед тем как лечь друг с другом в по­стель. «Для него нет места в мире Холокоста и геноцида, — сказала она. — Прости, и все это повторится само по себе».

Когда я впервые прочитал «Подсолнух», десять лет назад, меня поразило единодушие, с которым были написаны все ответы. От христианских тео­логов я ожидал, что они больше будут говорить о милосердии. Но когда я в этот раз перечитал выразительные ответы на вопрос, заданный Визенталем, меня поразила ужасающая, кристальная логика непрощения. В мире, где происходят не­выразимые зверства, прощение, действительно, кажется несвоевременным, несправедливым, не­рациональным. Да, отдельные люди и семьи дол­жны учиться прощать, но как быть с такими высокими принципами, когда речь идет о вещах вроде нацистской Германии? Как написал фило­соф Герберт Маркузе: «Никто не может и не дол­жен за милую душу разгуливать, убивая и пытая, а потом, когда настанет момент, просто попро­сить прощения и получить его».

Не слишком ли было бы ожидать, что высокие нравственные идеалы Евангелия, в центре кото­рого лежит идея прощения, могут быть перенесе­ны в грубый мир политики и международной дипломатии? Может ли в подобном мире существовать что-то более эфемерное, чем прощение? Эти вопросы не давали мне покоя, когда я пере­читывал рассказ Визенталя, слушая неизменно плохие новости из бывшей Югославии.

Мои еврейские друзья с восхищением отзыва­лись о том акценте, который в христианстве ста­вится на прощении. Я представил его как самое сильное наше оружие в борьбе с противостоящей нам силой не-благодати. И все же, как в начале этого века заметил великий еврейский ученый Йозеф Клауснер, то обстоятельство, что христиа­не настаивают на таких идеалах, делает нас уязви­мыми по отношению к опустошающей критике. «Религия отстаивает высочайшую нравственность и идеалы, — пишет Клауснер, — в то время как политическая и социальная жизнь остается на противоположном полюсе варварства и язычества».

Клауснер выдвигает тезис, что беды, преследу­ющие христиан в истории, доказывают его точку зрения, что учение Иисуса несло непрактическую этику, неприменимую в реальном мире. Он упо­минает испанскую инквизицию, которая «не заду­мывалась как несовместимая с христианством». Современная критика может добавить к этому списку Югославию, Руанду и даже нацистскую Германию, поскольку все три этих конфликта имели место в так называемых христианских на­циях.

Имеет ли христианский акцент на любви, бла­годати и прощении какой-то резонанс за предела­ми семейных ссор или столкновениями религиоз­ных групп? В мире, где сила играет основную роль, такие возвышенные идеалы, как прощение, могут показаться иллюзорными химерами. Сталин очень хорошо понял этот принцип, когда смеялся над авторитетом церкви в вопросах морали: «Сколь­ко у Папы Римского дивизий?»

Если говорить откровенно, не знаю, что бы я ответил на месте Симона Визенталя. Можем ли мы, должны ли мы прощать преступления, жерт­вами которых мы не являемся? Карл, служивший офицером в СС, раскаялся, прояснив свой слу­чай, но скольких людей с каменным выражением лица, с почти глумливой самодовольной улыбкой, судили в Нюрнберге и Штутгарте? Мартин Мар­та, один из христиан, чей ответ опубликован в книге Визенталя, написал строки, согласиться с которыми я испытываю сильное искушение. «Я могу ответить только молчанием. Неевреи и, в особенности, христиане не должны давать сове­тов, касающихся Холокоста, тем, кто его пере­жил, в течение следующих двух тысяч лет. А по­том нам будет нечего сказать».

Однако я должен признать, что когда я читал хор голосов, высказавшихся за непрощение, я не мог не испытывать любопытства. Чья цена ока­жется выше, прощения или непрощения? Герберт Голд высказал суждение, что «никакая личная реакция отдельного человека не может ее [немец­кую вину] оправдать». Так ли? Как насчет мести, которой подверглись все пережившие войну нем­цы? Разве это не может служить смягчающим обстоятельством?

Самым убедительным аргументом в пользу бла­годати является ее альтернатива - мир не-благода­ти. Самый убедительный довод в пользу проще­ния — это его альтернатива, постоянное состоя­ние непрощения. Я допускаю, что Холокост — это особый случай. Но как быть с остальными, более современными примерами? Когда я пишу эти строки, более двух миллионов беженцев из Гуту пассивно сидят на границе с Руандой в лаге­рях для беженцев, не обращая внимания на то, что их просят отправиться домой. Их лидеры криками в рупоры предупреждают их, чтобы они не доверяли обещаниям татов, говорящих, что «все прощено». «Они убьют вас! — говорят лидеры гуту. — Они будут мстить за пятьсот тысяч татов, которых убили мы».

Помимо этого, когда я пишу эти строки, аме­риканские солдаты пытаются удержать вместе че­тыре отдельные нации, на которые распалась Югославия, раздробленная войной. Как и боль­шинству американцев, Балканский регион кажет­ся мне поразительным, невыразимым и не соот­ветствующим никаким стандартам. Перечитав «Подсолнух», я стал смотреть на Балканы по мень­шей мере как на завершающее звено в повторяю­щемся цикле истории. «Там, где царит непроще­ние, — заметил эссеист Ланс Морроу, — вступает в игру закон Ньютона, а именно: каждому дей­ствию есть адекватное противодействие».

Для всех сербы, разумеется, являются мальчи­ками для битья, на которых лежит вина за все произошедшее в Югославии. Обратите внимание на язык, которым их описывает журнал «Тайм» в разделе новостей и фактов: «То, что произошло в Боснии, это моральная низость и варварство, низ­кая работа лжецов и циников, которые манипули­руют судебными приговорами, пропагандируя же­стокость и разжигая старую кровную вражду, что­бы добиться грязных политических результатов этой этнической чистки». Охваченный праведным — и в полной мере справедливым — возмущением зверствами сербов, мир не учитывает одно обсто­ятельство. Сербы всего лишь следуют ужасной логике непрощения.

Нацистская Германия, тот самый режим, кото­рый уничтожил восемьдесят девять членов семьи Симона Визенталя и который спровоцировал та­ких интеллигентных людей, как Синтия Озик и Герберт Маркузе на жесткие слова, включал сер­бов в число тех, кто подвергался «этнической чистке» во время Второй Мировой войны. Дей­ствительно, в 1990-е годы сербы убили десятки тысяч людей, но во время нацистской оккупации на Балканах в 1940-е годы немцы и хорваты убили сотни тысяч сербов, цыган и евреев. История не стерла это из своей памяти. В последней войне немецкие неонацисты, воевавшие на стороне хор­ватов, и подразделения Хорватской Армии дерзко размахивали знаменами со свастикой и символи­кой старой фашисткой Хорватии.

Больше никогда — это вдохновенный крик людей, переживших Холокост. Это то, что зас­тавило сербов бороться с Соединенными Шта­тами и, возможно, со всем остальным миром. Никогда больше они не допустят хорватов уп­равлять территорией, заселенной сербами. И мусульман они тоже больше никогда не допус­тят. В последней войне они сражались с мусуль­манами, уже пятьсот лет находящимися под правлением Турции (в исторической перспекти­ве, период, в два раза более протяженный, чем все существование Соединенных Штатов).

По логике непрощения, не бороться с врагами значит предать своих предков и те жертвы, кото­рые они принесли. Однако в законе мести есть один основной изъян: он никогда не приводит к окончательному расчету. Турки отомстили в 1389 году в битве при Косово; хорваты в 1940-х годах; теперь опять пришла очередь сербов. Но однаж­ды, и сербам это прекрасно известно, потомки избитых и униженных жертв поднимутся, чтобы отомстить обидчикам. Ловушка открылась, и ди­кие летучие мыши беспокоятся вокруг нее.

Льюис Смедес пишет: «Месть — это страстное желание свести счеты. Это страсть ответить такой же болью и страданием, какие были причинены тебе... Проблема мести заключается в том, что она никогда не достигает того, к чему стремится; она никогда не уравнивает счет. Справедливость не приходит. Цепная реакция, запущенная любым поступком, продиктованным местью, всегда раз­вивается беспрепятственно. Она связывает пост­радавшего и причинившего боль одним непрерыв­но движущимся страданием. Оба привязаны к это­му эскалатору боли столько, сколько требует за­кон равенства, и он никогда не останавливается, не давая никому возможности с него сойти».

Прощение может быть несправедливым — оно и есть несправедливость, по определению — но, по крайней мере, оно предоставляет возможность остановить неумолимую силу возмездия. Сегодня, когда я пишу эту книгу, насилие, не прорываясь на поверхность пламенем, медленно тлеет под землей между Китаем и Тайванью, Индией и Па­кистаном, Россией и Чечней, Великобританией и Ирландией, между евреями и арабами на Среднем Востоке. Каждый из этих конфликтов уходит кор­нями на десятилетия, века или, как это происхо­дит в случае с арабами и евреями, на тысячелетие назад. Каждая из сторон старается преодолеть несправедливость, причиненную ей в прошлом, оправдать совершенное зло.

Теолог Романе Гвардини предлагает следующий диагноз рокового изъяна в стремлении отомстить: «Пока вас опутывает зло и жажда мщения, стремле­ние нанести удар и ответить ударом на удар, агрес­сия и стремление защитить себя, вы постоянно будете совершать все новое и новое зло... Только прощение освобождает нас от несправедливости других людей». «Если бы каждый последовал прин­ципу справедливости «око за око», то весь мир, вероятно, ослеп бы», — заметил Ганди.

Мы можем наблюдать множество наглядных примеров закона непрощения. В исторических трагедиях Шекспира и Софокла сцену устилают тела. Макбет, Ричард III, Тит Андроний и Элек­тра вынуждены убивать, убивать и убивать до тех пор, пока они не осуществят свою месть, и потом жить в страхе того, что кто-нибудь из врагов ос­тался в живых и нанесет ответный удар.

Трилогия Френсиса Форда Копполы «Крест­ный отец» и «Непрощенный» Клинта Иствуда демонстрируют тот же закон. Мы видим работу этого закона на примере террористов из Ирланд­ской Республиканской Армии, которые разрушают лавки торговцев в деловой части Лондона отчасти в ответ на зверства, совершенные в 1649 году, которые, в свою очередь, были устроены Оливе­ром Кромвелем в отместку за ужасы 1641 года. Мы наблюдаем это на острове Шри-Ланка, в Алжире, в Судане и во враждующих республиках бывшего Советского Союза.

«Просто признайте преступления, которые вы совершили против нас, и мы перестанем взрывать самолеты и убивать ваших дипломатов», — говорят американцы туркам. Турция остается непреклон­ной. В один прекрасный момент, во время Иранс­кого кризиса, связанного с захватом заложников, иранское правительство объявило, что оно отпустит всех заложников целыми и невредимыми, если пре­зидент Соединенных Штатов признает свою вину, заключавшуюся в том, что он поддерживал деспоти­ческий режим шаха. Джимми Картер, возрожден­ный христианин, который понимает прощение и снискал заслуженную репутацию миротворца, отка­зался это признать. «Никаких извинений», — сказал он. Честь нашей нации была поставлена на карту.

«Я пришел к выводу, что добрым словом вкупе с дулом пистолета можно добиться большего, чем просто добрым словом», — сказал Джон Диллинджер. Его наблюдение помогает понять, почему бедные страны сегодня расходуют половину свое­го годового дохода на оружие. В падшем мире правит сила.

Хельмут Тилике вспоминает свои первые биб­лейские занятия, которые он проводил после того, как стал пастором в одной из немецких церквей. Он принял решение остаться верным словам Иису­са: «Все предано Мне Отцом Моим». В соответ­ствии с ним он пытался убедить себя, что даже Адольф Гитлер, находясь у власти, был всего лишь марионеткой в руках полновластного Бога. Груп­па, набранная для изучения Библии, состояла из двух пожилых леди и также пожилого, слегка трясущегося органиста. Между тем, за окном по улицам маршировали начищенные до блеска бата­льоны «Гитлер Югенда». «Царствие Божие подоб­но зерну горчичному...», — должен был напоми­нать себе Тилике.

Горстка святых, молящихся в доме, в то время как снаружи идут шеренгами легионы силы как образ, содержит в себе то, что я часто ощущаю. Войска веры кажутся бессильными в реальном мире перед лицом сил не-благодати. Разве можно с ро­гаткой выходить на борьбу с ядерным оружием?

Однако история демонстрирует, что благодать тоже обладает своей силой. Приходят на ум великие лидеры: Линкольн, Ганди, Кинг, Рабин и Садат. Каждый из них заплатил полную цену, борясь с законом не-благодати, помогая создать нацио­нальный климат, ведущий к примирению. Насколь­ко иначе могла бы выглядеть современная история, если бы Садат, а не Саддам, управлял Ираком. Или если бы Линкольн восстал из руин Югославии.

Политика имеет дело с общими вещами: грани­цами, благополучием, преступлениями. Подлинное прощение имеет дело со злом, поселившимся в сердце каждого конкретного человека, с чем-то, о чем политика не заботится. Массовое зло (расизм, этническая ненависть) распространяется в обществе, подобно эпидемии. Один кашляющий человек мо­жет заразить целый автобус. Лечение должно при­меняться к каждому человеку в отдельности. Когда настают моменты благодати, мир должен взять па­узу, помолчать и признать, что прощение действи­тельно предлагает свое средство лечения.

В 1987 году бомба, подложенная Ирландской Республиканской Армией, разорвалась в малень­ком городке к западу от Белфаста, посреди груп­пы протестантов, которые собрались в День Ве­теранов, чтобы почтить память погибших в вой­не. Одиннадцать человек погибли, и шестьдесят три были ранены. Что отличало этот террорис­тический акт от многих других, так это реакция одного из раненых, Гордона Уилсона, благочес­тивого методиста, который эмигрировал на се­вер из Ирландской Республики, чтобы работать торговцем тканями.

В результате взрыва Уилсона и его двадцати­летнюю дочь завалило пятифутовым слоем бетона и кирпича. «Папа, я тебя очень люблю», — после­дние слова, которые произнесла Мари, вцепив­шись в руку отца, пока они ждали спасателей. Она получила несколько повреждений спинного и головного мозга и скончалась несколько часов спустя в больнице.

Позднее в газете появилось объявление: «Ник­то не помнит, что политики должны были ска­зать в тот момент. Никто из тех, кто слышал слова Гордона Уилсона, никогда не забудет то, что он сказал... Его милосердие погребло под со­бой ужасную расправу террористов». Лежа на сво­ей больничной койке, Уилсон сказал: «Я потерял свою дочь, но не испытываю ненависти. Горькие слова уже не вернут Мари Уилсон к жизни. Я буду молиться, сегодня и каждый вечер, чтобы Господь простил их».

Последние слова его дочери были словами любви, и Гордон Уилсон твердо решил прожить свою жизнь, придерживаясь этого принципа люб­ви. «Мир плакал, — сказал один из репортеров, — когда Уилсон дал на той неделе небольшое интервью БиБиСи».

Выйдя из больницы, Гордон Уилсон возгла­вил крестовый поход за примирение католиков и протестантов. Протестантские экстремисты, на­меревавшиеся отомстить за взрыв, решили, пос­ле того, как взоры общественности были уст­ремлены на Уилсона, что такой шаг будет поли­тически неверным. Уилсон написал книгу о сво­ей дочери, в которой высказывался против насилия и постоянно повторял одну фразу: «Лю­бовь — это основа всего». Он встречался с пред­ставителями Ирландской Республиканской Армии, лично простил их за то, что они сделали, и про­сил их сложить оружие. «Я знаю, что вы тоже, как и я, потеряли своих любимых, — сказал он им. — Без сомнения, уже достаточно. Пролито достаточно крови».

Ирландская Республика, наконец, сделала Уил­сона членом своего Сената. Когда он умер в 1995 году, Ирландская Республика, Северная Ирлан­дия и вся Великобритания почтили этого обык­новенного христианина, который снискал извест­ность присущим ему духом прощения и благода­ти. Его дух обезоруживал своей противоположно­стью актам насилия и возмездия, и его жизнь миротворца стала символом стремления к миру в сердцах многих других людей, которые никогда не попадут на первые полосы газет.

«Благословлять людей, которые угнетали наши души, эмоционально подавляли нас или увечили нас другими способами — это самое экстраорди­нарное из того, на что каждый из нас способен», — пишет Элизабет О’Коннор.

Десять лет назад другая личная драма проще­ния завладела скоротечным внимание обществен­ности всего мира. Папа Иоанн Павел II посетил застенки римской тюрьмы Ребиббья, чтобы по­сетить Мехмета Али Агку, наемного убийцу, ко­торый совершил на него покушение, которое едва не закончилось успехом. «Я вас прощаю», — сказал Папа.

Журнал «Тайм» был впечатлен этим случаем и посвятил ему статью на обложке журнала. В ней Ланс Морроу писал: «Иоанн Павел намеревался, помимо всего прочего, продемонстрировать, как личные и официальные стороны человеческой деятельности могут слиться воедино в нравствен­ном поступке... Иоанн Павел хотел заявить, что элементарными побуждениями, которые исходят из человеческой груди, будь то ненависть или любовь, определяются или, по крайней мере, во­одушевляются великие деяния». Потом Морроу процитировал одну из миланских газет: «Мы не избежим войн, голода, бед, расистской дискрими­нации, нарушения человеческих прав и даже за­пуска реактивных ракет, если наши сердца не преобразятся».

Морроу добавил: «Сцена в тюрьме Ребиббья была исполнена своего символического благород­ства. Она ярко контрастировала с тем, что мир увидел в новостях позже. На какое-то время ис­чезло подспудное ощущение того, что история движется по нисходящей траектории, что мир развивается от хаоса к еще большему хаосу, двига­ясь во мрак или в пламя, которое будет конечной точкой пути. Символизм сцены из Ребиббьи в точности передает христианскую весть о том, что люди могут получить искупление, что они дви­жутся вверх, к свету».

Поступок Иоанна Павла хорошо выделялся на фоне мрачной обстановки. Голые бетонные стены камеры - прекрасные декорации для уг­рюмого закона непрощения. Убийцы должны быть заключены в тюрьму или казнены, а не прощены. Однако, на какой-то момент, весть прощения осветила стены тюрьмы, показав миру путь преобразования, а не воздаяния по счетам, на который он мог встать.

Папа, вне всякого сомнения, следовал примеру Того, кто не выжил после покушения на его жизнь. Иудейские судьи, сфабриковавшие судебное заседа­ние, нашли способ приговорить к публичной каре единственного совершенного человека из когда-либо живших. С креста Иисус провозгласил свой контр­принцип, нанеся вечный удар по закону непроще­ния. Поразительным образом, он простил тех, кто не раскаялся, «ибо не знают, что делают».

Римские солдаты, Пилат, Ирод и члены Си­недриона просто «делали свою работу» — хромаю­щее извинение, к которому прибегали позднее, чтобы оправдать Освенцим, Май Лай и Гулаг. Иисус отбрасывал эту институционнальную вне­шность и обращался непосредственно к сердцам людей. Они нуждались именно в прощении, бо­лее чем в чем-либо. Мы знаем, что те из нас, кто верит в Искупление, верит, что Иисус думал не только о своих мучителях, когда говорил зак­лючительные слова. Он думал о нас. Своим рас­пятием и только распятием он положил конец закону вечного возмездия.

Действенно ли прощение в таких местах, как Югославия, где было совершено так много зла? Оно должно действовать, или люди, живущие там, не имеют надежды на возможность совместной жизни. Как это известно, многим детям, с которы­ми жестоко обращаются их родители, без прощения мы не можем освободиться от лап прошлого. Тот же самый принцип верен в отношении наций.

У меня есть друг, чей брак прошел через очень трудный период. Однажды ночью Жорж преодо­лел переломный момент. Он наносил удары по двери и столу. «Я тебя ненавижу! — кричал он своей жене. — Я не хочу, чтобы это продолжа­лось! С меня достаточно! Хватит! Я больше не хочу! Нет! Нет! Нет!»

Несколько месяцев спустя мой друг проснулся среди ночи и услышал странные звуки, доносивши­еся из комнаты, где спал его двухлетний сын. Он спустился вниз, постоял несколько мгновений за дверью, и его охватила дрожь. Он почти не дышал. Приглушенным голосом его двухлетний сын повто­рял слово в слово с точной интонацией спор между ним и его женой. «Я ненавижу тебя... Я не хочу, чтобы это продолжалось... Нет! Нет! Нет!»

Жорж понял, что каким-то ужасным образом он передал свою боль, страх и непрощение следующе­му поколению. Разве это не то, что сейчас происхо­дит в Югославии? Лишенное прощения, кошмарное прошлое может в любой момент выйти из зимней спячки и поглотить настоящее. И будущее.