В) Символы как содержательные элементы фундаментального знания

Чтобы понять человека, мы должны прежде всего понять, каков круг его знаний, какое объективное содержание наличествует в его сознании. Но самое главное заключается даже не в том, что именно человек знает, а в том, что это знание для него значит — иначе говоря, какими путями было приобретено его знание и какое воздействие оно оказало и продолжает оказывать на индивида. Суть индивида определяется той реальностью, которая дана ему в переживаниях и наблюдении, с которой его сталкивает жизнь; особенно важное значение имеет уверенность человека в точности и конкретности своего знания об этой реальности. Человек познается по тому, каков его Бог.

1. Фундаментальное знание (das Grundwissen). Мы называем «фундаментальным» то знание, в котором человек постигает себя самого, которое выступает в качестве условия всех имеющихся у него частных знаний или предпосылки для любых знаний, какие он мог бы приобрести. То же самое можно выразить термином априори. Априори как таковое — это общее априори универсального сознания в категориях разума, априори интеллекта в идеях, априори бытия в действенных побуждениях и формах реакции. Историческое априори — это априори личности, присутствующей в мире в качестве части определенной традиции, преходящей фигуры, воплощения общего, обретающего смысл и вес не как общее, а как бесконечное и неисчерпаемое частное.

Фундаментальное знание содержится в преобладающих типах апперцепции, в типах видения и умопостижения первичных явлений и фактов, в типах индивидуального и общественного бытия, в характере призвания и решаемых проблем, в преобладающих ценностях и тенденциях. Фундаментальное знание всецело пронизано содержательными элементами — символами.

2. Понятие символа и его значение в реальной жизни. Согласно Канту, чтобы мы смогли постичь объект, он должен быть наделен свойством наглядности. Символы помогают нам постигать вещи по аналогии. Например, монархию можно представить в виде наделенного душой тела, а деспотию — в виде машины. Между объектом и его образом в таких случаях нет внешнего сходства, но они оказываются объединены общим принципом, на основании которого мы рефлексируем о них обоих, об их внутренней каузальности. Если «рефлексия об объекте, созерцаемом непосредственно, переносится на совершенно иное понятие, которое ни при каких обстоятельствах не доступно непосредственному созерцанию», мы получаем символ. В символах мы созерцаем все то, о чем наш разум мыслит в отсутствие наглядных форм, которые могли бы питать мысль. Созерцаемое в истинном символе доступно нам только в символической форме; объект символа никогда не являет себя непосредственно, как наглядный, конкретный опыт. «Так, всяческое знание о Боге чисто символично». Если мы возьмем, к примеру, символы Божественной воли, Его любви, могущества и т. п. в их непосредственном аспекте, мы лишь придем к антропоморфизму; если же мы упустим присутствующий в символах интуитивный аспект, это приведет нас к деизму.

Символы, не выражающие никакой реальности, превращаются в необязательные содержательные элементы чисто эстетического свойства. Настоящим можно назвать только тот символ, который поистине выражает реальность. Человеческому мышлению присуща склонность принимать эту символическую реальность так, как если бы это была реальность непосредственного созерцания; поэтому символы стремятся либо сделаться объектами суеверия (когда передаваемое ими значение прямо отождествляется с реальностью), либо выступить как нечто абсолютно нереальное (то есть в отношении к самой конкретной действительности, в качестве чистых, бестелесных метафор). Жить изначально в символах — это значит жить в реальности, которой мы не знаем, но которую мы можем оценивать в ее символических формах. Поэтому символ бесконечен, доступен бесконечным истолкованиям, неисчерпаем; при этом он не есть сама реальность в виде объекта, который мы можем познать и которым мы можем обладать.

Правда, фундаментальное знание обладает категориями, с помощью которых оно может структурировать реальность, и идеями, с помощью которых оно образует целостности, но именно тот аспект реальности, который постигается только на уровне фундаментального знания, имеет символическую форму. Фундаментальное знание — это не просто высокоразвитое интеллектуальное знание; оно коренится в апперцепциях и образах, которые наделены бесконечными смыслами и несут нам язык реальности. Их присутствие в определенном смысле защищает нас, помогает нам обрести уверенность в себе, приносит нам мир. Даже логически систематизированное знание философски образованного человека в конечном счете приходит к какому-либо детерминирующему символу. Даже системы мышления, взятые в целом, подобны символам; в тех случаях, когда они несут в себе настоящее осознание реальности, они значат намного больше, чем может «вычитать» из них разум. Все «фундаментальные» философские понятия суть не столько дефиниции, сколько объемлющие символические апперцепции, которые не могут быть до конца объяснены даже с помощью самых подробных и тщательно разработанных рациональных систем.

Символы — это исторические «априори», но содержащаяся в них правда убеждает нас так, словно она существовала вечно. Они составляют бесконечный ряд. Они проявляются в мифах, в философских и богословских учениях. Они возникают в игре воображения, со свободной непринужденностью дают о себе знать в эстетическом созерцании, выказывают свою непреодолимую, абсолютную власть в крайних ситуациях и служат скрытыми проводниками по путям любой полнокровной, содержательной жизни.

Все доступное созерцанию в мире может стать символом: исконные формы жизни, миры, события, стихии, любые фундаментальные факты наличного бытия, обобщенные типы реальных вещей, человеческие идеалы и антиидеалы. Любой объект может обратиться в символ и занять соответствующее место на нашей шкале ценностей. Но символ перестает быть символом, когда его начинают рассматривать просто как объект — даже если этот объект обозначает какой-либо иной объект (такова машина, обозначающая деспотическое государство), но при этом оба объекта рассматриваются как равноценные, и каждый из них объясняет другой как нечто конечное. Когда же символы становятся носителями бесконечного смысла или чего-то, доступного нашему восприятию только при посредстве символа, они превращаются в своего рода «одушевленные существа», привлекающие нас к себе, вдохновляющие нас, доставляющие нам удовольствие, заставляющие нас отпрянуть, захватывающие и увлекательные. Не будучи ограничителями нашей свободы, они тем не менее оставляют на нас свой отпечаток; но стоит им сделаться постоянными объектами суеверия, как они связывают нас по рукам и ногам.

В разговорной речи слово «символ» имеет множество различных смыслов. В самом широком смысле оно обозначает только знаки, метафоры или сравнения, упрощенные схемы того, что мы видим в окружающем нас мире, все то, что обладает значительностью. Мы всегда задаемся вопросом: «Символ чего!» Если ответ указывает на какой-то другой конкретный предмет, это значит, что мы имеем дело не с истинным символом. Настоящий символ содержит это «что-то» внутри себя и не соотносится с реальными объектами в окружающем мире — если только не считать таковыми трансцендентные философские понятия.

В понимающей психологии должны тщательно различаться символ как носитель значений, имеющих ценность для данного индивида, — иными словами, символ как укорененная в биографии индивида «эрзац-структура» — и символ как носитель объемлющего смысла имманентной трансцендентности. Юнг считает первый из них порождением личностного, а второй — коллективного бессознательного.

3. Возможности понимания символов. Доступны ли символы пониманию? Символы других людей, то есть не собственные символы данного индивида, могут быть увидены только со стороны. Их нельзя понять изнутри. Для того чтобы быть понятым полностью, символ должен вместить в себя всю жизнь индивида. Собственные символы индивида могут, так сказать, «озаряться» и тем самым трансформироваться в метафизические идеи; в этом процессе многое может быть извлечено из тьмы и получить богатое развитие. Символы доступны пониманию, пока они остаются частью нашей жизни и пока мы сами живем в них. С Другой стороны, формальное понимание символов приводит в лучшем случае к их эстетическому созерцанию, к особого рода возбуждению чувства, обусловленному пробной игрой с чуждым материалом, — но все это происходит безотносительно к серьезному аспекту реальности. Символическое знание — это нечто большее, нежели мышление в образах.

Психологическое понимание символов не может быть достигнуто без столкновения с опасными двусмысленностями. Мы исследуем символы в мифах и религиозных верованиях, снах и психозах, грезах наяву и психопатических состояниях. Приобретаемое нами знание носит чисто внешний характер; наша собственная вера в нем не участвует. Но при этом мы вольно или невольно склоняемся к тому, чтобы усматривать в Результатах наших научных исследований имманентную правду самого символа; мы стремимся сообщить наше знание символов другим людям И тем самым оказать на них исцеляющее воздействие; мы хотим пробуждать символы к жизни и приглашать других к соучастию. Знание о символах как об исторических и психологических фактах, рассматриваемых извне, — пусть даже при этом у нас развивается определенное внутреннее представление о них, — сложным и запутанным образом переплетается с тем, что мы знаем о собственной, имманентной правде символов. Таким образом стирается разница между двумя различными смыслами слова «символ».

4. История изучения символов. Исследование символов, как правило, ограничивается мифами, сказками и сагами. В эпоху романтизма значительного развития достигли исследования в области греческой мифологии (Кройцер [Creuzer]). Среди наиболее плодовитых авторов — О. Мюллер, Велькер, Негельсбах, Роде. Солидное и разностороннее исследование Шеллинга до сих пор в определенной степени сохраняет свое значение, даже несмотря на грубые ошибки в частностях и отдельные нелепости в целом; но самым вдохновенным истолкователем остается все же Бахофен — при всей своей преувеличенной солидности и собирательском прилежании.

В настоящее время наиболее известными истолкователями символов являются Клагес и Юнг. То, что у Буркхардта обозначается термином «архаические образы» или «первообразы» («urtьmliche Bilder»), у Клагеса получило название просто «образов», а у Юнга — «архетипов». Но между Клагесом и Юнгом есть существенные расхождения. Интерпретация Клагеса отличается исключительной живостью и наглядностью. На фоне обширного наследия Клагеса (которое с философской точки зрения есть скорее сомнительный опыт развития достаточно странной, докритической системы философских воззрений, основанной на синтезе рационализма и гностицизма) его яркое, впечатляющее видение поэтических и художественных символов представляет собой, пожалуй, непреходящий вклад. Что касается Юнга, то он лишен не только клагесовской наглядности, но и той жутковатой серьезности, которая исходит от трудов Клагеса. Юнг — искусный мастер, овладевший всеми средствами интерпретации, но вдохновение ему чуждо. Клагес же, как истинный наследник Бахофена (чьи труды он открыл заново), наделен вдохновением. Изложение Юнга утомляет и раздражает обилием недиалектических противоречий; Юнг склонен к светскому скептицизму, что резко контрастирует с впечатлением окрыленности, которое неизменно производят на читателя многие страницы Клагеса. Современность бедна символами, и обоих исследователей занимает прежде всего задача обнаружения первичной реальности. Усилия Юнга кажутся мне тщетной попыткой начать заново исходя из старого, тогда как сделанное Клагесом ощущалось им самим как безнадежная попытка вспомнить навеки утерянные глубины истории.

Теории Юнга пользуются большим уважением в среде психотерапевтов; впрочем, вне этой среды они также удостоились восторженного приема. Выдающийся индолог Г. Циммер (H. Zimmer) говорит о «магической, душеводительской функции юнговского учения», которое «открыло в самых сокровенных глубинах нашего существа его вечный источник — архаическое, исконное бормотание. Оно возвратило миф — столь тщательно разработанный в преданиях народов и творчестве поэтов ради того, чтобы мы смогли его постичь, — в те непостижимые глубины, откуда ведут свое происхождение все его формы». «Юнговское искусство толкования снов замечательным образом освещает темный мир мифа и сказки». Каждый может найти в нем что-то свое. Что касается меня, то я отнюдь не убежден в справедливости подобных суждений.

5. Задачи, которые могут быть решены в результате исследования символов. Символы играют определенную роль в жизни современного общества, но их число невелико. По сравнению с прежними историческими эпохами наше время исключительно бедно символами. Но не подлежит сомнению, что символы в больших количествах появляются в снах, фантазиях наяву, а также при психозах и психопатических состояниях (причем невозможно определить, происходит ли это в порядке своеобразной «игры» или всерьез). В психопатологии символы сделались излюбленным объектом внимания психотерапевтов. Символы существенно важны для психотерапии, что обусловлено тремя причинами: во-первых, они предоставляют нам возможность распознать то, что доминирует в данном человеке; во-вторых, скрытые во тьме психических глубин символы можно пробудить к жизни, развить и сделать достоянием сознания; в-третьих, с помощью символов можно косвенно управлять больным. Во всяком случае, так кажется со стороны — хотя весомость всех трех причин время от времени подвергается сомнению. Но если символы действительно имеют значение с перечисленных точек зрения, — а это потенциальное значение трудно переоценить, — их анализ становится задачей первоочередной важности.

(ad) Познание материального аспекта символов. Вначале психотерапевты побуждали больных рассказывать сны. Затем сходные содержательные элементы стали выявляться в психотических переживаниях, фантазиях, бреде. Наконец, было обнаружено, что в снах любого человека раскрывается целый мир, который иначе так и остался бы незамеченным. Эти открытия доказали свою значимость постольку, поскольку Удалось показать наличие параллелизма между содержанием снов и мифологическими универсалиями; здесь нужно отметить, что еще раньше этнологам удалось обнаружить параллели между мифами народов, живущих в различных регионах Земли, и прийти к гипотезе «элементарных Мыслей» (Elementargedanken — Bastian). Этим последним термином обозначаются идеи, повсюду возникающие спонтанно, независимо от какого бы то ни было общения. Психотерапевты подтвердили постулат о существовании общечеловеческих содержательных элементов, выдвинутый этнологами и специалистами по сравнительной мифологии: они сумели обнаружить аналогичные элементы в снах, неврозах и психозах. Назрела необходимость охватить мифы всех народов в том виде, в каком они выявляются в верованиях, сказках, легендах и плодах поэтического воображения.

(бб) Познание символических связей. Анализ символов может осуществляться в трех различных аспектах. Первый аспект — философский, относящийся к внутренней, имманентной правде символов (Платон, Плотин, Шеллинг); второй аспект — исторический, относящийся к развитию символов в условиях конкретной действительности; наконец, третий аспект — психологический, относящийся к общим закономерностям происхождения символов из психической субстанции индивида и их воздействия на нее, а также к отклонениям от этих закономерностей. Этим трем подходам соответствуют три круга проблем, совершенно различных по своему значению. Правда, все они в качестве необходимой предпосылки включают понимание содержания символов; но рассмотрение вечной правды символов преследует цели, не зависящие от анализа символов как универсальных феноменов, выявляющихся в конкретно-исторических обстоятельствах, и каждый из этих двух аспектов, в свой черед, не зависит от проблемы символа как причины и следствия — при том, что любой фактический анализ символов включает в себя взаимопереплетение всех трех аспектов.

1. Систематизация символов. Нам ясно, что человек во все времена жил в символах. Символы составляют доминирующую реальность человека; поскольку такое существование в символах принадлежит к фундаментальным структурам человеческой жизни, наша цель должна состоять в охвате символов во всем их своеобразии, в их накоплении, обзоре и приведении в определенный порядок. При этом мы имеем возможность выбирать между двумя различными точками зрения. Мы можем либо подойти к символам как к чуждым, экзотическим формам, которые хотя и недоступны нашему пониманию, но по крайней мере вызывают наше любопытство, либо увидеть в них уникальный мир символической правды, частичное отчуждение от которой некогда нанесло нам существенный ущерб, но которую мы можем надеяться обрести вновь. В последнем случае мы получим в наше распоряжение обширный мир постоянно движущихся образов, в которых представлена правда первообразов. Следовательно, мы должны будем предпринять поиск базовых элементов — этих неизменных, вечных элементов осознания действительности человеком. В итоге систематика символов предстанет нам не в виде классификации удивительных, странных или почему-либо заслуживающих особого внимания фантазий, а в виде фундаментальной схемы или плана, отражающего общечеловеческую правду. Разработка возможного символического содержания означает открытие того пространства, в пределах которого человек может субстанциально стать самим собой; с другой стороны, будучи лишена символов, его обедненная душа обречена на то, чтобы застыть в пустоте, а его не отягощенный

символами чистый разум способен внести лишь ненужную, напрасную суету в опустевший для него мир.

Придя к различению двух типов установки по отношению к символам: морфологии символов (их собирания и классификации с чисто внешней точки зрения) и философии символов (внутреннего построения целостной правды символов), мы заметим, что эти аспекты, ни в коей мере не дополняя друг друга, могут поддерживать друг друга — тогда как отсутствие отчетливого различения неизбежно привело бы к дискредитации обеих установок.

Классификация символов была предпринята Гейером. Мы следуем за ним (см. главку «б» §2 главы 3), когда он представляет свой «жизненный круг», двигаясь по различным психическим уровням от вегетативного, через животный, к духовному; при этом мы можем воочию наблюдать, как все эти уровни укоренены в мифе и символе. Мы можем усмотреть в его классификации некую стимулирующую картину — при том, что с определенной специальной точки зрения картина эта кажется как философски, так и психологически сомнительной. Как бы там ни было, мы должны критически отнестись к первоклассной работе Гейера и к тому бурному потоку идей, который ведет свое происхождение из мира Гете и других, но не имеет непосредственного отношения к предмету исследования в собственном смысле.

2. Законы, управляющие жизнью символов. Наблюдая за своими субъективными зрительными образами, мы не можем не испытывать удивления при виде возникающих из ничего фигур, пейзажей, людей, которых мы прежде никогда не видели. То же происходит и в сновидениях. Каким-то непостижимым для нас образом жизнь нашего бессознательного формирует нечто такое, что затем предстает сознанию в своем завершенном и полном виде. Этот конечный продукт есть некое содержание; он наделен смыслом. Не обнаруживая понятных связей и видя лишь беспорядочные скопления неосмысленных обрывков, мы говорим о случайных конфигурациях; но потребность в осмысленном понимании постоянно подталкивает нас к поиску закономерностей или взаимосвязей.

Такие взаимосвязи, конечно же, должны обнаруживаться: ведь мы имеем дело не просто с безразличными обрывками и случайными группировками, а с содержательными элементами, ведущими свое происхождение из бессознательного и, по меньшей мере частично, наделенными символическим значением. Пытаясь истолковать какое-либо реально пережитое содержание символически, мы осуществляем два фундаментальных открытия. Во-первых, толкование оказывается бесконечным; ответвления смысла множатся, не зная предела.

Юнг пишет: «Исследуя типы в их отношении к другим архетипическим фор-мам, мы обнаруживаем такое количество отдаленных символико-исторических связей, что неизбежно напрашивается вывод о неспособности нашего воображения охватить все многоцветье фундаментальных психических элементов».

Во-вторых, истолкование само становится, продолжением той жизни, которой живут символы; оно включает их рост и самопрояснение и, Таким образом, выступает в качестве творчески продуктивного процесса. Перевод с языка символов на другие языки в принципе не может вывести нас на твердую почву.

В ходе толкования становится ясно, имеют ли символические элементы сновидения или фантазии какое-либо отношение к жизни в бодрствующем состоянии, воздействует ли их смысл на осознанное бытие субъекта, и если да, то в какой мере. Едва ли приходится сомневаться в том, что символы играют ведущую роль в жизни бодрствующего сознания. Их проявления оказывают на него мощное воздействие, не просто «сопровождая» жизнь, но определяя ее развитие; это обстоятельство было объяснено Юнгом в терминах «витальных диспозиций и систем реагирования» («lebendige Reaktions- und Bereitschaftssysteme»), которые управляют нашей жизнью, будучи невидимыми, ускользающими от нашего внимания и именно поэтому особенно действенными факторами. «Врожденных образных представлений не существует; но существует врожденный потенциал образных представлений, ставящий пределы даже самому смелому воображению». То, что на философском языке называется «априори», становится психологически действенной силой, которая структурирует архетипы. Последние, «с одной стороны, формируют в высшей степени могущественную, заложенную в инстинктивной жизни систему изначально заданных представлений; с другой же стороны, мы можем считать их самым действенным средством помощи в деле инстинктивной адаптации».

Юнговские архетипы многозначны. Их не следует безоговорочно отождествлять с символами в истинном смысле этого слова. Для Юнга архетипы — это универсальные силы, дающие жизнь специфическим формам, образам, представлениям и способам постижения, при посредстве которых я вижу мир и других людей, я предаюсь фантазиям и вижу сны, я верую и удостоверяюсь в собственном бытии. Следовательно, среди архетипов есть и настоящие символы. Здесь имеются в виду те случаи, когда трансцендентное содержание бытия определяет для меня смысл и значение людей и вещей, составляющих окружающий меня мир, — иначе говоря, когда моя установка по отношению к вещам и людям детерминируется не какой-либо частной задачей или целью, витальной симпатией или антипатией, а чем-то таким, что присутствует в них и одновременно трансцендентно по отношению к ним.

Символы могут быть либо ясным голосом самого бытия, объективированной трансцендентностью, либо простыми продуктами человеческой души (образными представлениями); именно в этом последнем смысле они стремятся приобрести важное значение в рассуждениях на психологические темы. Данное обстоятельство приводит к некоторой неясности, касающейся следующего вопроса: следует ли видеть в символах источник правды в последней инстанции, или нам нужно смотреть как бы «сквозь» них и трактовать их как некие подобия? С той же дилеммой мы имеем дело, пытаясь разъяснить фундаментальный принцип, согласно которому в символах я сталкиваюсь лицом к лицу с чем-то таким, что содержит и меня самого. Можно ли утверждать, что процесс становления личности, обретения ею себя — это внутреннее озарение, достигаемое через понимание символов? Или все отношение человека к символам сводится к его борьбе с собственной тенью, и мы становимся самими собой только на основе понимания символов как подобий!

В трудах Юнга существенную роль играет фундаментальный психологический феномен «расщепленности» человеческой жизни. Наши взаимоотношения с предметами окружающего мира — это также и наши отношения с самими собой; сказанное относится особенно к тем случаям, когда мы думаем, что имеем дело с чем-то явно отличным от нас. В другом человеке — будь то преступник, авантюрист, герой или святой, божество или дьявол — я ненавижу и люблю собственные возможности. Я невольно объективирую то, что в латентном состоянии присутствует во мне самом. Я овладеваю этой «объективностью» или становлюсь ее жертвой, поскольку вступаю с ней в борьбу как с чем-то внешним; я ассимилирую ее, поскольку испытываю к ней ненависть или любовь. Происходящее в пределах человеческой души подобно тому, что, согласно Гегелю, происходит в большом мире: я становлюсь тем же, чем является мой противник; я более или менее превращаюсь в то, против чего сам же и борюсь.

Для обозначения системы адаптации, с помощью которой человек поддерживает связь с окружающим миром, Юнг выдвигает термин «маска» («Persona»). Человек либо удерживает эту сформированную благодаря архетипам систему под контролем, либо, идентифицируя себя с ней или поддаваясь ее воздействию, становится ее пленником. Наряду с «маской» существует и «тень» («Schatten») — совокупность неотделимых от человека низших функций: ведь все, что освещается, не может не отбрасывать тень. Тень также формируется благодаря архетипам. Человек, одержимый собственной тенью, то есть живущий ниже своего уровня, оказывается в тени самого себя, он неосознанно попадает в поставленную им же самим ловушку, поскольку то и дело спотыкается о воздвигнутые им же самим препятствия. Его мир формируется архетипами как ряд ситуаций, в которых господствуют неудачи, провалы, осечки.

3. Происхождение символов. Благодаря эмпирическим исследованиям мы знаем о существовании параллелизмов между символами разных народов. Из этого факта можно сделать вывод о присутствии в символах чего-то общечеловеческого, разделяемого всеми людьми. Кроме того, Мы обнаруживаем определенные типы символов, встречающиеся в рамках ограниченного количества параллельных культур, то есть не имеющие универсального значения. Наконец, мы сталкиваемся с некоторыми единственными в своем роде, исторически обусловленными символами, принадлежащими отдельным народам. Так, противопоставления самого общего характера (мужское—женское, становление—угасание, РИТМИЧНОСТЬ и периодичность стихийных явлений природы) повсюду встречаются в виде символов; благодаря этому мы получаем возможность выделить фундаментальные символы рода человеческого, изначально, вне какой бы то ни было связи с историей и традициями, существующие в бессознательном. Но среди них мы никогда не встретимся, скажем, с Аполлоном или Артемидой, которые принадлежат истории, Единственны и незаменимы; их невозможно обнаружить даже в самых глубинных слоях бессознательного, а все, что мы о них знаем, дошло до Вас благодаря преданию. Между этими двумя крайностями находятся те особые символические формы, которые хотя и не универсальны, но принадлежат одновременно многим культурам. Наконец, существует ряд особых, специфических содержательных элементов, встречающихся пусть не повсеместно, но настолько часто и широко, что их невозможно считать чисто историческими; несмотря на всю их необычность, за ними следует признать относительную общезначимость (к таким символам относится, например, форма головоногих).

Согласно некоторым исследователям, символы влияют на ход человеческой жизни только в своей частной, исторически обусловленной форме. Какой бы универсальностью (структурной и содержательной) они ни обладали, сама по себе эта универсальность ни на что не воздействует. Существует и противоположная точка зрения, согласно которой действенность символов заключается именно в этом свойстве универсальности, принимающем разнообразные исторические формы.

Первой точки зрения придерживался Шеллинг. Ему явилась величественная картина одновременного возникновения народов Земли и их мифов. Вавилонское смешение языков привело к дроблению единого рода человеческого на отдельные народы, которые, будучи ослеплены, оказались заложниками своих мифов. Мифов стало столько же, сколько и народов. Миф накладывал свой отпечаток на создавший его народ. Общие принципы мифотворчества изначально выступили в специфической форме.

Противоположного взгляда придерживается Юнг, различающий коллективное бессознательное и личностное бессознательное. Личностное бессознательное имеет своим источником биографию данного индивида, тогда как коллективное бессознательное — это всеобщая биологическая и психологическая основа человеческой жизни. Основа эта скрыта очень глубоко, но тем не менее она оказывает влияние на всех людей. Юнг считает этот универсальный элемент «могущественным духовным наследием, отражающим развитие человечества», «хранилищем всех человеческих переживаний со времен изначальной тьмы».

Юнг конструирует коллективное бессознательное как сферу архаических образов (первообразов), которые суть самые истинные мысли человечества. В этом также есть известная двойственность. С одной стороны, подобного рода конструкция предполагает объективное, основанное на научных исследованиях знание об историческом прошлом и о сокровенных предрасположенностях (Anlagen) человека; с другой же стороны, она взывает к соучастию этих субстанциальных истин в деле исцеления человеческой психики.

Юнг пишет: «Первообразы — это древнейшие, самые универсальные и глубокие мысли человечества. Это не только мысли, но в той же мере и чувства; и действительно, они наделены чем-то вроде собственной, самостоятельной жизни, даже чем-то наподобие души — что нашло свое отражение в гностических системах, исходящих из признания воспринимающего бессознательного как источника знания. Образы ангелов, архангелов, престолов и властей у апостола Павла, гностические архонты и зоны, небесные иерархии Дионисия Ареопагита — все это проистекает из восприятия архетипов как относительно независимых, суверенных сущностей». В архетипах содержится все то, о чем человек может мыслить как о высшем и прекраснейшем, равно как и самые низменные, дьявольские черты его природы.

Эти историко-психологические тезисы весьма проблематичны даже помимо того двусмысленного значения, которое придается в них категории истины. На первый взгляд, существует поразительное сходство между мифами почти всех рас и народов, равно как и между мифами и содержанием снов и психотических переживаний. Но имеющихся аналогий недостаточно, чтобы на их основе можно было построить убедительную картину универсального и фундаментального общечеловеческого бессознательного, содержание которого в полном объеме откладывается в каждом отдельном человеке. При более внимательном рассмотрении все эти аналогии оказываются поверхностными и касающимися только самых общих категорий, но вовсе не действенных, витально значимых моментов. Например, сходство между умирающими и воскресающими богами (убитый Осирис, разорванный в клочья Адонис, распятый Христос) не имеет отношения к тому, что наиболее существенно в природе каждого из них. Аналогия освещает только поверхностный, второстепенный аспект символов.

(ев) Пробуждение латентного содержания. В своем исследовании символов психотерапевт руководствуется стремлением обнаружить правду символов и принять в ней участие. При этом он рискует запутаться и обмануться.

1. Появление символов в снах, фантазиях и психотических переживаниях — это феномен психологического порядка; как таковой, он не должен отождествляться с экзистенциальным значением символов для здорового бодрствующего человека. Возникает вопрос: добьемся ли мы установления истины и оздоровления психики, приняв сновидения в качестве исходного пункта для выдвижения экзистенциально действенных толкований человеческого бытия! Возможно, ответ на этот вопрос будет положительным, но не слишком ли велика опасность, что происходящее всерьез будет затем переведено в плоскость игры зыбких, изменчивых чувств и гипотетических утверждений о будто бы сущем?

2. Полнота существования приходит тогда, когда человеку удается решить исторически обусловленную задачу упорядочения жизни (или когда он терпит провал). Человек, жизнь которого утратила полноту, больше не способен понимать смысл мифов и поэтических образов. Но стоит ему осознать этот свой недостаток, как увядающее семя человеческих возможностей может вновь прорасти и расцвести. В этом случае пространство для будущего расцвета может быть расчищено представлениями о фундаментальных возможностях человека в том виде, в каком они излагаются у поэтов от Гомера до Шекспира и Гете, а также в древнейших, вечных мифах. Человек не останется равнодушен к ним, хотя они и не сделаются его собственной реальностью.

3. Когда в историческом и психологическом знании видят средство, способное обеспечить страждущих неким набором действенных символов, может возникнуть суеверие; суть последнего — в ограничении, фиксации символов, которые сами по себе неопределенны, находятся в постоянном движении и не могут быть постигнуты объективно Глубоко укорененные традиции искажаются и, превращаясь в своего рода линейку для измерения счастья и здоровья, неверно используются в терапевтическом процессе В итоге символы перестают быть символами.

4. Индивид может найти в символах язык для выражения чего-то такого, что Иначе не имело бы для него объективного бытия и не оказало бы на него никакого влияния. В связи с «оживлением» символов, дремлющих в глубинах бессознательного, неизбежно возникает вопрос о том, какой именно исторический фактор должен вступить в игру, чтобы пробуждающийся символ обрел форму сделался достоянием сознания Любая попытка ответить на этот вопрос будет представлять собой пророчество. Пророк не может учить, он способен только

провозглашать. Он не помогает другим людям с помощью зеркала или вопросов; но он предлагает людям нечто субстанциальное. Ученому или философу может показаться, что это выходит за пределы человеческих сил и возможностей. Столкнувшись с символами — этим скрытым от поверхностного взгляда миром истины, — мы испытываем по отношению к ним восхищение и почтение. Наука и философия ведут нас к тому пределу, где наше понимание старается приблизиться к символам не в их общем, универсальном значении, а в их индивидуализированной, исторически конкретной форме; таким образом, нам становится слышен некий отзвук внутри нас самих, что может помочь нам постичь содержание, с которым нам предстоит столкнуться в других людях.

5. Этому целостному миру символов внутри нас противостоит первичный источник его релятивизации. Мы освобождаемся от привязанности к символам благодаря присущей нам способности к рефлексии. Эта способность защищает нас от постоянно грозящего нам суеверия; она ведет нас сквозь все символы, позволяя преодолеть их и, таким образом, обеспечивая возможность установления новой и более глубокой связи — экзистенциальной связи с безобразной трансцендентностью, которая говорит с нами языком этических абсолютов, языком чуда (ибо спонтанное наделение человека благодатью свободы есть не что иное, как чудо). Эта связь выявляется в свободной уверенности, с которой мы находим путь сквозь события нашей внутренней жизни и сквозь внешние действия, когда наш разум открывает для нас выбор и решения нашей экзистенции.