Поле живописания художника, изобразительное поле актера; о полевых ценностях

Чтобы подготовить безошибочное и плодотворное сопоставление весьма наглядных соотношений в поле нотного стана и в поле карты с труднее постижимыми соотношениями в поле языковых символов, необходимо выработать у себя определенные общие представления, релевантные в сематологическом отношении. Пустой лист бумаги передо мною еще не является полем. Точно так же и неорганизованная последовательность звуков, издаваемых человеком, не является полем. И в последовательности звуков должно быть нечто такое, что соответствовало бы географической сетке координат или нотному стану из пяти параллельных линий на листе нотной бумаги и позволило бы создать поле или поля из временной последовательности. В принципе точно так же обстоит дело и с «полем» живописца — холстом (Malfläche), на который он наносит цветовые пятна. К этому третьему примеру мы обращаемся временно, И живописец должен вначале нанести на физическую поверхность будущей картины нечто, точно соответствующее координатной сетке картографа или нотному стану музыканта, чтобы эта поверхность стала репрезентативным полем, на котором он размещает изображаемое. Достаточно обратить внимание на то, что иногда художник, подобно настоящему картографу, набрасывает вначале в качестве ориентиров несколько очертаний, с помощью которых он задает масштаб и пропорции. Если же он этого не делает, то вначале выписывает какую–либо деталь или намечает колорит, располагает цветовые пятна и оценивает их колористическую ценность. Лишь по мере того, как эти элементы приобретают изобразительную ценность, на физической поверхности возникает репрезентативное поле живописца с его красками. Если же он не совершает такого шага само собой разумеется, он волен поступать по собственному усмотрению. то ему остается лишь демонстрировать свое мастерство, скажем либо в качестве гениального расписывателя какой–либо поверхности, либо в соревновании с другими создателями цветовых и световых произведений; во всяком случае, его продукт не относится к числу тех, которые мы могли бы сопоставить с языковой репрезентацией. В общем, не следует делать поспешные суждения, ориентируясь на проведенную Лессингом параллель. Безусловно, верно то, что многообразие живописных элементов размещается на плоскости, тогда как языковые элементы контекста располагаются во временной последовательности. Но известный нам язык — это не звучащая лента (Tonfilm) в том (неупотребительном) смысле этого слова, который мы уточним в последующих параграфах.

Лингвист–теоретик должен в этом тончайшем пункте сконцентрировать все свои силы, должен суметь показать, в какой мере тот, кто стремится использовать для репрезентации языковые знаки, нуждается в поле или во множестве полей и что именно достигается с их помощью. То, что они требуются для репрезентации, — это основное сематологическое положение. В принципе повсюду дело обстоит так же, как в случае нотного стана географической карты или картины; так или иначе, но должно возникать поле, на котором и с помощью которого можно создать правильно построенное и расчлененное изображение в виде языкового произведения.

Чтобы ничего не упустить из виду, я хочу попутно упомянуть еще две ситуации, типичные для репрезентирующей деятельности человека. Я объединяю их с намерением показать нечто идентичное на фоне якобы отличающегося. Речь идет о ситуации артиста, исполняющего роль в спектакле, и о ставшем справедливо столь популярным в самых разных науках графическом представлении. Нет нужды говорить о том, что для того, чтобы можно было однозначно прочитать изображающую нечто кривую, на несущую ее поверхность надо нанести «маркированную» координатную сетку. Однако нанесенную маркировку дифференцируют с помощью символов, как правило, лишь в том случае, когда намереваются нанести несколько кривых на одном и том же листе; в остальных случаях в этом нет необходимости. Точки кривой обычно маркируют произвольно, но все одинаковым образом, чтобы их выделить и соединить друг с другом; графическое представление занимает крайнюю позицию в нашем перечне. А как же обстоит дело с актером? Актер выступает на сцене,

то есть, если говорить в общем виде, он выступает в организованном каким–либо образом физическом пространстве. И актер — либо с помощью создающих иллюзию опор, либо без них — использует это физическое пространство в качестве репрезентативного поля; он вынужден это пространство обязательно и достоверным образом преобразовать в поле; физическое пространство он должен переделать, чтобы оно стало функционировать как «сцена». Это ему удается сделать с помощью разнообразнейших, создающих иллюзию средств и той конвенции, которая существует между ним и зрителями. То, что появляющийся на сцене человек будет что–то представлять как актер, — это само собой разумеющаяся предпосылка, с которой зритель приходит в театр. Этот случай и ситуация актера для лингвистического анализа важнее, чем это обычно кажется на первый взгляд. Как раз здесь мы могли бы начать наше доказательство существования языкового указательного поля и пояснить функцию целого класса слов — указательных слов. Но сейчас речь идет о языковом поле символов.

В поле символов создаются полевые значимости языковых знаков. Их формальный аналог для примера весьма просто обнаружить на нотном стане или же на географической карте. Ситуация здесь такова, что все нотные знаки и символы, разъясняемые на карте в рубрике «Условные обозначения», несут с собой постороннюю для поля (teldfremd) репрезентативную ценность, дополняемую присущими полю (feldeigen) свойствами. Ноты музыканта — начнем с них, — изолированные ноты лексикона не имеют на себе никаких признаков звуковысотности. В лексиконе имеется только один знак для всех полных нот, использованных в музыкальном произведении, только один знак для всех половин и т.д. независимо от того, сколь разными по звуковысотности (высокими или низкими) могут быть обозначенные ими тоны. Указание звуковысотности — это чисто полевая функция нотного стана. В то же время поле никак не участвует в указании (относительной) длительности тона, поскольку его относительную длительность символизирует исключительно только гештальт знака[127].

А теперь обратимся к примеру, связанному с географической картой. Знак «Церковь или часовня у дороги» в лексиконе стоит изолированно, но он легко понятен всем верующим и появляется на карте как посторонний для поля. Ведь два перекрещивающихся отрезка прямых ничего общего не имеют с направлениями север — юг и восток — запад, а также с географическими расстояниями на карте. Хотя этот знак размещается на листе карты и занимает на ней какое–то место, он остается вне действия полевых значимостей, за исключением знака под крестом, обозначающего населенный пункт, который определяется, естественно, с учетом полевых значимостей. Иными словами, только указание места, но не указание «церковь» связано с полевыми значимостями. Знак «крест» наряду с береговыми линиями и всем, что из таких репрезентативных форм может встретиться на карте, является чуждым для поля. В принципе в такой же мере «чуждым» в поле грамматических (синтаксических) данностей является то значение из лексикона, которое привносится полнозначным словом. Однако (я вынужден попросить у читателя терпения) мы так далеко еще не продвинулись.

3. Понятие символа, предлагаемое определение. Из истории понятия «символ»

Там, где разграничение полевых ценностей и чуждых полю семантических моментов можно провести столь же гладко, как в использованных для сопоставления примерах, там выступает на сцену тот, кто намерен определить понятие символа и получает четкое семантическое толкование прилагательного символический. Символическим в нотных знаках является значение изолированной формы ноты, символическим является крест в поле карты. И в том, и в другом случаях в отличие от полевых значимостей того же самого знака и в соотнесенности с тем же полем, в котором этот знак стоит. Что именно является символическим, в каждом отдельном случае может быть определено только по отношению к полю. Следует, например, принять во внимание, что форма креста на картине вовсе на является символической в нашем понимании, а может быть лишь изображением, изображением креста на местности; тогда та же крестовидная форма играет в контексте других форм совсем иную роль, чем та, какую она выполняет на листе карты. Если же весы в руке и повязка на глазах нарисованной Фемиды называются, как обычно, «символическими» ее атрибутами, то это не что иное, как повторение того же дефиниционного мотива, но только на более высокой ступени. Конечно, указанные доступные для чувственного восприятия предметы нарисованы и не выпадают из репрезентативного поля живописца; они не являются чуждыми полю в отличие от упоминавшегося выше креста на географической карте. Но может быть и так, что они будут выпадать из вереницы других «атрибутов», которые живописец придает изображаемым им предметам, как чуждые полю. И тот, кто вознамерится охарактеризовать их теоретически, назовет их символическими. Сила, решительность, красота богини права изображены по–иному, чем атрибут справедливости. Тем самым, как мне кажется, в рамках соматологии мы нашли отправную точку для надлежащего определения понятия символа. Но не более того; относящиеся к понятию символа логические вопросы далеко еще не исчерпаны. Давайте обсудим немедленно тот из них, который больше всего интересует теоретика языка.

Понятие символа в науке возникло очень давно, однако его история еще не написана надлежащим образом. Развитие значения этого слова не удается с надежностью проследить даже в греческом языке. Вероятно, на основе различных значений sumballein или sumballesuai было образовано sumbolou (а также sumbolh) с соответственно несколько различающимися значениями. Так их приводит Thesaurus Linguae Graecae. Лишь немного расходящиеся значения нивелирующе воздействовали друг на друга, и в конечном счете возникло значение 'просто знак'. Этимон слова настолько стерся, что впоследствии разные мыслители вкладывали в него различное содержание и высказывали на этот счет разные соображения.

В таком же положении был и я до того, как мне в руки попало тщательно выполненное Вальтером Мюри исследование античной истории значения данного слова[128]. Мюри тоже разграничивает две ранние ветви развития этого слова: а) sumbolou – соединяющее (Zusammenfügsel), предметный знак (для опознавания постояльца), удостоверение; б) sumbolai – правовое соглашение между греческими государствами. Второй этимон: место встречи, сходка, conventio. С сематологической точки зрения примечательно, что линия (а) ведет к понятию «симптом» (опознавательный знак, признак), тогда как линия (б) подчеркивает характер соглашения. Государственный договор как таковой очень далеко отстоит от предметных знаковых сущностей; однако если делать упор на моменте соглашения, тогда переход станет понятным, и в этом случае мы имеем дело не с симптомами, а со знаками координации (Ordnungszeichen), которые по своему происхождению стоят в одной шеренге с государственным договором.

Когда Аристотель относит человеческий язык к сфере символического («Об истолковании», гл. 1), то он своеобразно объединяет оба направления семантического развития. Его объяснение гласит, что язык — это знак психических процессов, а психические процессы — это образы вещей, следовательно, косвенно язык — знак вещей. Этот признак «косвенной» репрезентации, по–видимому, уловлен правильно; но возникает вопрос, не слишком ли примитивно с помощью знака параллельности охарактеризовано отношение П (редставление) || В (ещь); аристотелевскую точку зрения я представляю схематически следующим образом; З « П || В (Звук, Представление, Вещь). В истории языкознания и логики были, таким образом, объединены те два исследовательские подхода, которые мы разграничим как субъективистский и объективистский. Античная идея отражения, безусловно, слишком простая, делает возможным такое объединение. Если вследствие разграничения вместе с конструкцией species sensibliles et intelligibiles, отпадает соответствие П || В, то тогда распадается и синхитическое аристотелевское понятие символа. Английская логика со времен Гоббса шла по пути, ведущему к понятию симптома и являлась субъективистской теорией языка. Затем Дж. Ст. Милль (столь же односторонне) опять отдал предпочтение платоновскому, то есть объективистскому, анализу. Мне кажется, сегодня можно попытаться достичь нового объединения на пути учения об актах, заложенного схоластами и развитого Гуссерлем. Из современной истории понятия «символ» отметим следующее. Романтики любили понятие символа и лелеяли его во всей полноте значения, которое сильно приближается к многозначительному понятию «образ и подобие» («Bild und Gleichnis»), в то время как логики (можно сказать, по долгу службы) выступали за сужение и формализацию содержания этого понятия, притом до такой степени, что в конечном счете не осталось ничего, кроме обусловленного соотнесения чего–то, избранного в качестве знака, и чего–то в качестве обозначаемого.

В дополнение к этим двум легко понятным дефиниционным мотивам надо сказать лишь одно слово о широкой сфере применения данного понятия, чтобы собрать вместе все то, что нас интересует в понятии «символ». Разве, кроме «знаков», названных символическими и обладающих репрезентирующей значимостью, не существуют распространенные повсеместно символические действия? Разве представленные в единственном числе предметы, такие, как королевские инсигнии (корона святого Стефана и держава) не называются «символами»прав властителя и достоинства властителя как таковых или наделение или обладание ими? Конечно, это так, И перечень случаев применения символов этим отнюдь не исчерпывается. Не может не позабавить делаемое при этом наблюдение, что и в этой сфере проявляется различие во вкусах романтиков и не романтиков. Ведь действие, отвлеченное от реальных целевых механизмов, отделенное от грубо физического результата, для одного человека является символическим, поскольку оно уже лишено эффективности и представляет собой «лишь символический» жест, тогда как другой человек назовет то же самое действие потому символическим, что оно после своего освобождения от более низменных (например, животных) устремлений приобрело более высокую человеческую функцию и теперь существует для сравнения, или потому, что именно его «характер символа» связан с юридической силой акта или с какими–то другими факторами.

Было бы пустой тратой сил, если бы кто–либо пожелал написать апологию либо одного, либо другого мотива дефиниции. Романтики и не романтики будут существовать всегда; но в науке они должны постараться понимать друг друга. Сосуществование двух понятий символа, как мне кажется, пока нельзя ни отменить, ни устранить. Если бы это удалось, то то же самое различие в образе мыслей вновь проявилось бы где–либо и в чем–либо. Автор данной книги как теоретик языка относится к партии не романтиков и поэтому будет, например, звукоподражательный способ в языке называть не «языковой символикой», а «языковым отражением».

Неудовлетворительным является суждение логиков, что символизация основывается на произвольном соотнесении, ибо признак «произвольно», как и признак «случайно», относится к отрицательным (negierende) определениям. Если вместо этого приблизиться к пониманию того, что все символы нуждаются в поле, а каждое поле — в символах для того, чтобы

добиться приемлемой репрезентации, то при этом, как мне представляется, будет уже многое достигнуто. Тогда оба указанных момента будут поняты как в принципе коррелятивные факторы, и их придется определять коррелятивно. Было уже показано, что символический момент нотных знаков чужд полю. Но сразу же необходимо добавить и позитивное указание, что эти чуждые полю знаки должны быть открытыми для полевых значимостей, которые им должны быть приписаны; они должны быть способными включаться в поле. Я, конечно, не мог бы лексические единицы нотной записи перенести на географическую карту, а географические символы — на нотный стан, чтобы снабдить их таким образом полевыми значимостями. Нотный символ не может включаться в поле карты, поскольку он не символизирует никакой географический объект, который может приобрести топографическое значение. Эта тривиальная мысль становится важной при попытке определить понятие слова, ибо одним из признаков понятия слова является способность звуковых знаков, которые мы называем словами, включаться в (синтаксическое) поле.

В заключение еще раз подчеркнем, что все неязыковые репрезентативные инструментарии мы привлекаем лишь в качестве анализаторов языковых средств репрезентации и отнюдь не ставим перед собой цель детально анализировать сами эти инструментарии. Было бы совсем иной задачей описать, как другим по сравнению с нотной записью способом можно было бы изобразить музыкальное произведение, если вознамериться предложить что–либо новое. О том, что можно было бы делать, ко не делают с помощью звуков, речь идет в нашем анализе звукоподражательного языка. Однако, как мне представляется, следовало бы в нашем скромном описании увидеть и найти импульс для того, чтобы побудить производить анализ репрезентативных средств человека на несколько шагов дальше того, что имеется. Что это возможно, я не сомневаюсь; но как это можно было бы сделать, я еще не знаю, Факты языковой репрезентации, как мы намереваемся показать ниже, вызывают проблемы, которые еще не попали в поле зрения математиков.