ИСТОРИЯ ВИЗАНТИЙСКИХ УЧРЕЖДЕНИЙ

Источники

Доведя изложение истории до второй половины XI в., мы не раз испытывали настоятельную потребность систе­матизировать свой взгляд на процесс развития в истории Византии и сделать хотя бы краткий очерк истории тех ви­зантийских учреждений, которыми поддерживалась связь между провинциями и порядок во внутреннем управле­нии. Но нас останавливало следующее соображение. Хотя распределение фактов внешней истории по определен­ным периодам может быть рассматриваемо как установ­ленное и до известной степени общепринятое, но что ка­сается внутренней истории и, в частности, эволюции в ви­зантийских учреждениях, а также того, что относится до умственного движения и критических эпох, полагающих пределы между прежними и новыми, в этом отношении далеко еще не все выяснено с достаточной убедительнос­тью. Во всяком случае процессы внутреннего развития совершаются медленней, и периоды их завершения гораздо продолжительней. Кроме того, давно уже было замечено, что в истории Византии особое место принадлежит пери­оду переработки греко-римских учреждений в византий­ские: этот период завершается временем Юстиниана Ве­ликого. Период развития византинизма падает на эпоху Македонской династии, и притом с разными ограничени­ями и оговорками, относящимися к VIII и к XI вв. Само со­бой разумеется, греко-римские учреждения и бытовые особенности, идущие от классического периода, в исто­рии Византии могут занимать лишь второстепенное мес­то, в качестве пережитка. Главное внимание должно быть сосредоточено на том, в какие формы выльются упомяну­тые учреждения в период развития византинизма. И здесь самым состоянием источников историк поставлен в опре­деленные границы, которыми намечается хронологичес­кая дата, когда византинизм достигает полного развития столько же в учреждениях, как и в понятиях и в умствен­ном состоянии общества.

Прежде всего необходимо бросить взгляд на состоя­ние главнейших источников по изучению внутренней ис­тории Византии. Между тем как для IV, V и VI вв. имеется хороший и обработанный в научной литературе матери­ал, который позволяет составить довольно ясное понятие о гражданском и военном устройстве империи при Диок­летиане и Константине и о реформах, имевших место в последующих веках до Юстиниана, для VII и следующих двух столетий, за весьма небольшими исключениями, мы совсем лишены современных литературных данных, по которым можно было бы судить о происходивших за это время постепенных изменениях в устройстве империи и в настроениях общества. В высшей степени любопытным обстоятельством нужно признать то, что в X в. в разных об­ластях обнаружилась потребность закрепить письменны­ми данными результаты предыдущего исторического дви­жения. Это направление сказалось как в области внешней истории, так и по отношению к учреждениям Византий­ской империи и к гражданской и военной администрации.

Достаточно указать здесь на литературные предприятия, связанные с именем Константина Порфирородного, в ко­торых, между прочим, нашли место не только современ­ные ему произведения, но и такие, которые происходят из более раннего периода и по которым получается возмож­ность составить понятие о постепенном происхождении того порядка вещей, какой господствовал в половине X в.[175] Не может быть сомнения, что редакторская деятельность Константина, как это было указано выше, служит характе­ристикой эпохи и показателем того, что на половину X в. всего правильней отнести рассмотрение внутреннего со­стояния империи.

Отнести сюда эту главу побудило нас то обстоятельст­во, что во II томе не нашлось для того места[176].

Ближайшая проблема заключалась бы в том, чтобы связать выработанные к X в. византийские учреждения с теми, которыми жила империя во время Юстиниана. Хотя эта задача в настоящее время не может быть систематиче­ски выполнена, но она уже затронута с разных сторон бла­годаря совершенно новому материалу, притекающему сю­да, и притом оказавшемуся пригодным именно для самых темных периодов перехода к средневековому византиниз­му. Это, во-первых, свинцовые печати (моливдовулы), при­лагавшиеся административными чинами к исходящим от них официальным актам и относящиеся во множестве к VII и VIII вв.

В какой мере X век удержал за собой характер завер­шения цикла предыдущего развития, это засвидетельст­вовано столько же обширными энциклопедическими предприятиями, соединенными с именем Константина, сколько попытками дать окончательное выражение по­средством закрепления в официальном акте разным сторонам тогдашней жизни. Имеем в виду появление зако­нодательных памятников, относящихся ко времени Льва Мудрого, многочисленных попыток составления руко­водств для судебной практики, переработки материала житий святых и многое другое, в чем нельзя не усматри­вать практическую цель закрепить письмом то, что под­вергалось опасности быть забытым или утраченным в житейском обиходе[177]. Из этих памятников обращает на себя преимущественное внимание эдикт второй полови­ны X в. о корпорациях или цехах города Константинопо­ля, найденный в Женевской библиотеке ученым Николем в 1892 г.[178] Этот любопытный документ с тех пор не пере­ставал занимать внимание специалистов и вызвал не­сколько новых и крупных работ, коснувшихся столько же вопроса о константинопольских цехах в X в., сколько внутренней организации цехов и их отношения к пре­фекту города Константинополя, т. е. затронувших общую тему о внутреннем устройстве Византии. Ввиду указанно­го значения занимавшего нас памятника надо заметить, что и он относится к началу второй половины X в., стано­вясь в ряд с упомянутыми выше сборниками и энцикло­педиями, знаменующими эпоху в развитии византинизма и вместе с тем завершение того движения, которое было дано царями Исаврийской и Македонской династий.

1. Царь и подданные. Лишь в самых общих чертах можно обозначить правовое и государственное положе­ние византийского императора и его отношение к населе­нию империи. И это не потому, чтобы мы не располагали достаточными для этого наблюдениями, а скорей вслед­ствие сложности влияний, лежащих в основании идеи Ви­зантийского царства. Царь (βασιλευς) византийской эпохи столько же ведет свое происхождение от римского императора, сколько от египетских фараонов — через посред­ство Птолемеев и сирийских диадохов. Одной из сущест­венных особенностей Римской империи, унаследованной Византией, было отсутствие закона о престолонаследии, которым объясняется многое в государственном положе­нии царя и от которого зависел а столь частая смена царей и династий. В реформах Диоклетиана, завершенных Кон­стантином, дано значительное преобладание восточным, именно персидским, правовым и государственным воззре­ниям, которые наложили свой особенный отпечаток на византийского царя и которым впоследствии, при посте­пенном разграничении Запада и Востока, суждено было развиваться далее и усиливаться новыми заимствования­ми и дополнительными обрядами из Персии. В каком на­правлении шло это развитие, об этом свидетельствует пре­красный памятник начала V в. «Перепись административ­ных чинов Западной и Восточной империи»[179]. Здесь император является уже вполне обособленным и стоящим вне связи с существующими государственными учрежде­ниями, которые в нем имеют свой авторитет и источник своей власти. Будучи поставлен во главе всего населения государства как его владыка, император рассматривается как обладатель военной и гражданской власти и как зако­нодатель. Организация императорского двора с огром­ным штатом чиновников и с целым рядом отдельных ве­домств носила на себе явные следы устройства восточных монархий, и главнейше Персидской империи.

Из длинного ряда византийских царей, проведших империю через разнообразные опасности, многие неред­ко сами стояли на краю гибели. Хотя за немногими исклю­чениями, представляющими при необеспеченности влас­ти и отсутствии идеи преемственности ее по наследству замечательное по своей редкости явление, престол зани­мали лучшие люди из военного и лишь частию и в исклю­чительных случаях из гражданского ведомства, но все же были периоды, в особенности в V и VI вв., когда царская власть, становясь предметом домогательства честолюби­вых военных людей, готова была сделаться игрушкой в ру­ках немногих или обратиться в военную диктатуру. Про­тив этого зла боролись двумя способами: прежде всего входит в обычай система усыновления, при которой еще при жизни царя с согласия сената и войска назначался преемником ему усыновленный им из хорошо известных ему военных людей. Так, Юстин I передал власть своему племяннику Юстиниану, а по пресечении династии также посредством усыновления достигли царской власти воен­ные люди Тиверий II (578) и Маврикий (582). Но с течени­ем времени неудобства, соединенные с необеспеченнос­тью престолонаследия, вызвали другие, более радикаль­ные меры борьбы. С VIII в. нарождается новый принцип династий, т. е. возникает обычай передавать власть преем­ственно от отца к сыну. Так, в доме Ираклия власть перехо­дила от отца к сыну в пяти поколениях (610—711), а в доме Льва Исавра — в четырех поколениях (717—797). Укрепле­нию идеи наследственности способствовал, между про­чим, вошедший в силу обычай, по которому уже с VII в. им­ператоры находили полезным при вступлении на престол короновать и призывать к разделению с ними власти не только своего сына, но и всех сыновей и даже внуков. Так, царь Василий, достигнув власти, короновал трех своих сы­новей. Этим, однако, не вводилось многовластия, ибо за старшим «великим» царем оставалась полнота власти, а прочие разделяли с ним почести, властью же пользовались в той мере, какая им предоставлялась личным расположе­нием и доверием старшего царя. Самого выразительного обнаружения эта система достигла в X в. при Македонской династии, когда Константин Порфирородный «царство­вал» по правам наследства, но не управлял делами и когда по смерти Романа II, при малолетстве сыновей его Василия и Константина, были призваны к власти даровитейшие во­енные люди всех времен Византии — Никифор Фока (963—969) и Иоанн Цимисхий (969—976), которые, сооб­щив империи небывалый внешний блеск, все же не реша­лись посягнуть на власть прямых представителей Маке- донской династии, царевичей Василия и Константина. То же начало наследственности обнаруживается при послед­них представительницах династии в женской линии, при Зое и Феодоре, которые, будучи призваны к царской влас­ти, сообщали ее в целом или в части избранным ими из числа служилого сословия супругам. В XII и последующих веках при Комнинах и Палеологах династические идеи получили полное преобладание, но это не спасло импе­рию от разложения, имевшего причины не в том или дру­гом положении царской власти, а в противоположности между провинциями и в сепаратных тенденциях состав­ных частей населения, образовавших империю. По тео­рии, византийский царь как прямой преемник и продол­жатель серии римских императоров не имел равной себе под небом власти. Эта теория развита и обставлена патри­архом Фотием, завершившим в своем Номоканоне учение о царском достоинстве и об отношении между властью ца­ря и патриарха. Лучшие государи византийские, называв­шие себя ромэйскими императорами, считали особенно высоким своим долгом заботиться о распространении им­перии до тех пределов, в каких она была при Августе и Константине. Юстиниан Великий, цари-иконоборцы, Никифор и Цимисхий, рыцарственные цари из дома Комни-нов — все они озабочены были осуществлением этой мыс­ли. Могущественным средством в руках царя для поддер­жания его авторитета был религиозный характер царской власти. Со времени Маркиана (450) вошло в обычай освя­щать вступление на престол церковным актом возложения царского венца от руки патриарха и помазания миром. Особенно резко выразил свой священный авторитет ико­ноборческий царь Лев III, сказав о себе в завязавшейся с папой переписке: «Я царь и первосвященник». Но, хотя не в такой грубой языческой форме, священный характер царства запечатлелся во всей практике византийских об­рядов и придворных церемоний. Так приветствовали царя на Вселенских Соборах, так относились к нему в делах церковных и в вопросах вероучения. От многих императо­ров сохранились беседы и поучения на церковные и богословские темы. Религиозное начало, представителем коего был царь как носитель восточного православия, составля­ло главную связь между частями империи, столь различ­ными по населяющим их народностям и по языкам. Как за­щитник и покровитель православия царь главные свои во­енные предприятия пронизывал религиозной идеей. Так, Ираклий, выступив против тиранствовавшего в империи Фоки, имел на своих кораблях образ Богоматери, заменяв­ший военное знамя. Своим войнам против персов он при­дал выразительный религиозный характер и закончил свои походы популярнейшим церковным торжеством — воздвижением животворящего креста.

Власть царя простиралась на всех подданных, отно­шение которых к власти, равно как взаимные между собой отношения, было определено законом. Византийское за­конодательство как естественное преимущество царской власти весьма внимательно относилось к происходящим в условиях жизни переменам и отразило в себе важнейшие периоды эволюции государственно-правовой жизни. Как бы ни изобиловала история Византии вопиющими нару­шениями права, как бы ни часто встречались мы с про­ступками против собственности, с хищничеством и взя­точничеством, с нарушениями служебного долга, изменой и т. п., никак не можем упускать из внимания, что правовое сознание было глубоко внедрено в умы общества. Об этом не только свидетельствуют законодательные памятники, но это также подтверждается общим мнением, сохранен­ным в литературных памятниках.

2. Население империи. Еще более затруднений ожида­ет нас, если мы обратимся к точному определению право­вого положения подданных царя. Прежде всего, в импе­рию входили целые государства и народы, которые поль­зовались и под властью императора некоторыми изъятиями и привилегиями, обеспечивавшими им внут­реннюю самостоятельность; иное отношение централь­ного правительства было к населению, жившему на окраи­нах, и иное — к населению в центральных областях; чрез­вычайно разнообразны были условия гражданскогоположения, зависевшие от того, на государственных или частновладельческих землях сидело население; наконец, государственное и правовое положение отдельных лиц разнообразилось в зависимости от службы в придворном, военном, гражданском или духовном ведомстве. Таким об­разом, общий взгляд на поставленный вопрос будет нахо­диться в зависимости от рассмотрения частных тем, кото­рые иногда нуждаются в специальных исследованиях. До некоторой степени упрощается дело, если мы предложим вести речь о сословных различиях в населении империи, зависевших от службы, от занятий и от других условий, влияющих на правовое положение лица.

Высшим сословием в империи было служилое сосло­вие, точно распределенное по степеням и рангам и запол­нявшее многочисленные центральные приказы и ведомст­ва, а равно ведавшее провинциальной администрацией. Служилое сословие не было кастой, и доступ в него не был закрыт для лиц, не принадлежавших к служебным кругам. Государственная служба имела притягательную силу в чи­нах, в общественном положении и в материальном обес­печении и открывала дорогу к высокой карьере и к приоб­ретению больших состояний. Прежде всего, государствен­ной службой приобреталось патрикианское достоинство, ибо высшие военные чины и звание евнуха в придворной службе соединялись с патрикиатом. В раннюю пору импе­рии, когда сенат пользовался еще старыми привилегиями римского учреждения того же имени, служебная карьера заканчивалась внесением служилого чина в сенаторские списки. Сенаторское звание имело тенденцию обратиться в сенаторское сословие, так как это было наследственное звание и так как причисление к званию сенатора не обязы­вало ни к присутствию в заседаниях сената, ни даже к пре­быванию в столице. Когда же в Константинополе сенат как законодательное и судебное учреждение был уничтожен и его дела перешли в придворное ведомство, то сенат стал исключительно императорским советом, хотя звание се­натора продолжало оставаться почетным и давалось в на­граду за службу без обязательств, соединенных прежде с этим званием. Все ли сенаторы были патрикиями, иначе говоря, необходимо ли, чтобы каждый патрикий был наде­ляем и званием сенатора, это трудно сказать на основании доступных для изучения данных. Лица, принадлежавшие к сенаторскому званию, пользовались разными преимуще­ствами, освобождались от податей и повинностей со сво­их имуществ и подлежали суду не местных властей, а цен­тральных. Сенаторское сословие обладало большими зе­мельными владениями и зависимым, сидевшим на землях сенаторов крестьянским населением. Так как это сословие обновлялось и увеличивалось государственной службой, то для дальнейших выводов было бы необходимо обра­титься к рассмотрению военной и гражданской админист­рации империи, о чем будет речь ниже.

Вслед за государственной службой на правовое по­ложение лиц влияло имущественное их положение и главнейше землевладение и занятия ремеслами. С тех пор как византийские цари V и VI вв. наложили руку на город­ские привилегии (το δικαιον της πολεω) и привлекли к госу­дарственной службе городские и сельские классы, право­вое положение подданных царя значительно упрости­лось, будучи подведено под одинаковое состояние. Крупное землевладение не было исключительным досто­янием служилого сословия; сосредоточение земельной собственности в руках частных собственников посредст­вом купли и передачи имуществ по наследству наблюда­ется в самое раннее время. Мы рассмотрим этот вопрос в отдельной связи, теперь же ограничимся общим заклю­чением, что большинство сельских жителей — мелкие зе­мельные собственники и жившие на землях церковных, государственных и частновладельческих колоны и арен­даторы — составляли тот основной класс, живший в де­ревнях и сельских волостях (κωμη μητροκωμια), с которого государство собирало подати и которое доставляло ему военных людей. Само собой разумеется, чтобы выяснить положение этого класса населения, необходимо ближе ознакомиться с реальными условиями его экономичес­кой и правовой жизни.

Прежде чем пытаться выяснить малораскрытую об­ласть изучения учреждений Византийской империи, начнем с того вопроса, который в конце XIX в. сосредо­точивал на себе более внимания и в котором в настоя­щее время можно уже идти не с закрытыми глазами. Ра­зумеем несколько вновь опубликованных и снабженных объяснениями материалов касательно землевладения, обложения земли податями, финансового управления и тесно соприкасающегося с этими вопросами положе­ния крестьянского сословия. Легко понять, что вместе с тем мы подойдем к самой сердцевине занимающей нас темы о внутреннем устройстве Византийского госу­дарства.

Податная система, доведенная в Риме до совершен­ства, главнейше была основана на земельном налоге. Так как обложение земли налогом нуждается в обширных подготовительных работах, именно, в измерении зе­мель, в описании и оценке их производительности и среднего урожая, то понятно, что налог на государствен­ные и частновладельческие земли был вводим с большой постепенностью. Образец для системы измерения участ­ков земли римляне могли находить в Египте, где эта ста­тья давно уже была применена для экономических и фи­нансовых целей[180].

В Римской империи предварительные работы в этом отношении были начаты при Августе[181]. На это время па­дает первая народная перепись, послужившая основани­ем к раскладке и взиманию податей, о которой основное известие считается у евангелиста Луки: «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Сия перепись была первая в правление Квириния Сириею. И пошли все записываться, каждый в свой го­род». Провинциальный ценз начат был с 727 г. и соста­вил эпоху в истории податей и финансовой системы. Цензовые листы, или писцовые книги, составленные специально назначенными для того лицами, складыва­лись в архив провинциального города и затем были представлены в столицу и послужили материалом для обложения провинциалов податями (tributum). Более ранние известия о римских писцовых книгах заимству­ются из сочинений ученых-юристов II и III вв. Требова­лось внести в опись следующие сведения: местоположе­ние участка и соседние имения; по отношению к описы­ваемому участку нужно было сообщить: количество югеров под пашней и средний урожай за 10 лет, количе­ство виноградных лоз, масличных деревьев, лугов и се­нокосов в югерах, пастбища, земли под лесом, рыбные ловли, если таковые окажутся в имении, соляные варни­цы. Наконец, вносились в опись рабы, крестьяне (coloni inqulini). При императоре Диоклетиане (284—305) про­изошли важные изменения в податной системе, причем значительно изменилась и самая форма писцовой кни­ги. На основании общего для империи кадастра в каждой провинции принято за норму известное количество еди­ниц обложения, получивших имя iugum или caput, отсю­да iugatio terrena — для поземельной подати, в отличие от capitatio — для подушной подати. Принятый за осно­вание при раскладке земельной подати термин iugum, не имеющий ничего общего с единицами измерения по­верхностей iugerum, actus и сеnturia, служит предметом разных толкований и нуждается в объяснениях. Следует ли видеть в термине iugum или caput фиктивную величи­ну, подлежащий обложению хозяйственный и земель­ный капитал в 1000 солидов, как утверждают одни, или же реальную величину, т. е. определенной меры земель­ный участок, как думают другие?

Самыми важными представителями первой теории служат весьма крупные имена Савиньи и Моммсена[182]. Савиньи, отдавая предпочтение теории идеальной податной единицы, соответствующей стоимости 1000 солидов, ссы­лается в подтверждение своего взгляда на слова Аполлина­рия Сидония к Майориану: capita tu mihi tolle tria, или запи­ши за мной в писцовой книге тремя единицами меньше.

Ясное дело, если бы император отнял у просителя три реальных capita, то этим бы уменьшил его земельное иму­щество. И напротив, если бы снял три единицы с нормы обложения, то оказал бы милость. Однако против теории Савиньи — Моммсена нашлись возражения, основыва­ющиеся на двоякого рода данных. С одной стороны, в за­конодательных актах V в. за податную норму приняты ре­альные земельные единицы — центурии и югеры[183]; с дру­гой же, в новых данных по отношению к термину iugum, заимствованных из Сирийского законника, получились такие важные для спорного вопроса указания, которые по­будили известного Маркварда стать на сторону противни­ков Савиньи — Моммсена[184]. В Сирийском законнике есть одно важное место о Диоклетиановой податной систе­ме[185], имеющее первостепенное значение для истории зе­мельной подати во всей средневековой Европе. Оно каса­ется именно термина iugum. Из него вытекает с очевидно­стью, что iugum не есть мера плоскостей, как, например, югер, но что в нем следует видеть фиктивную единицу, принятую для урегулирования податной системы с земли. За iugum (ζυγον), принятое в смысле единицы обложения, стали считать, смотря по доходности и степени культуры, неодинаковое количество югеров: чем выше доходность и культурность, тем меньше югеров; чем ниже доходность, тем больше земли входило в iugum. Получается следующая градация участков по их доходности и роду культуры, ква­лифицированных как iugum: 1) 5 югеров виноградной плантации; 2) 20 югеров пахотной земли лучшего качест­ва; 3) 40 югеров второго качества; 4) 60 югеров третьего качества; 5) 225 стволов или гнезд (рут) под маслиной пер­вого качества; 6) 450 рут второго качества; 7) пастбищная земля, но о ней не дано системы измерения и квалифика­ции. Но как еще нетвердо установлен вопрос о значении iugum, доказывается тем, что первые ученые толкователи Сирийского законника Сахау и Брунс в воззрении на iugum склоняются на сторону Савиньи и что русский ви­зантинист акад. В. Г. Васильевский утверждал за iugum ре­альное значение единицы измерения полей[186]. Не входя здесь в излишние подробности, можем сделать заключе­ние, что при Диоклетиане произведено было измерение недвижимой собственности с целью обложения ее податя­ми, причем за единицу обложения принят iugum, а за еди­ницу измерения югер, или почти 1/4 нашей десятины. Пять югеров под виноградником считалось за податное тягло, уравнивавшееся 60 югерами земли третьего класса или 450 стволами оливковых деревьев. Таким образом, в термине iugum дана была идея податного тягла. Как изве­стно, римский ценз, с которым соединялся пересмотр пис­цовых книг, повторялся каждые 15 лет и дал основание ле­тоисчисления по индиктам, или пятнадцатилетиям. Пят­надцатилетний индиктионный период есть период от одной переписи до другой, от одной податной ревизии до следующей.

Писцовые книги римского периода перешли в визан­тийскую эпоху, несколько изменяясь в форме согласно ме­стным условиям. Любопытные данные о раннем периоде заимствуются из новеллы Юстиниана. «Заботясь о пользе наших подданных, издаем сей закон, которым повелеваем, чтобы в месяце июле или августе, однажды в каждый ин­дикт, были объявляемы подробные распоряжения насчет податного обложения на будущий индикт. В подобных ок­ладных листах должно быть обозначено количество пред­стоящей к поступлению в казну подати в каждом округе или в городе с каждого зевга (iugum) или кентурии. В них должна также заключаться оценка имущественных статей согласно измерению и определена норма того, что следу­ет вносить в казну. Составленные таким образом окладные листы тотчас же пересылать перед налогом каждого ин­дикта начальникам округа, дабы они распорядились вы­ставить их для всеобщего сведения в течение сентября и октября... дабы плательщики знали, как и в какой мере пла­тить им подать»[187]. Из других указаний, почерпаемых в но­веллах Юстиниана, видно, что сборщики податей давали расписку в получении с обозначением отдельных статей и хозяйств, чтобы плательщик был обеспечен оправдатель­ным документом, который, с одной стороны, служил сред­ством для контроля над сборщиками податей, с другой — освобождал плательщика от новых несправедливых тре­бований.

На границе между собственно римским и византий­ским периодом совершенно неожиданный свет на поло­жение крестьянства и на земельный вопрос в Византии проливают фрагменты папирусов, в особенности найден­ных в коме Ижгау (Афродита) и в Оксирринхе. До какой степени свежий и живой материал дают папирусы Афро­диты, это прекрасно показали исследования г-на Масперо относительно административного дела, относящегося ко времени Юстиниана[188]. Маленькая кома Афродита в верх­нем Египте, в провинции Фиваиде, в административном отношении зависевшая от города Антеополя, оказалась неисправной в смысле доставки податей. Пагарх Антеопо­ля прибег к экстренным мерам для получения податей, послав в Афродиту военный отряд из скифов и македонцев и отобрав в казну имущество некоторых жителей комы; при этом военные люди позволили себе ряд насилий и хище­ний и нанесли большой ущерб жителям. В жалобе, подан­ной комитами на имя дуки Фиваиды, указано еще, что ког­да 13 человек из этой деревни явились в соседний город продавать караваны ослов и верблюдов, на них сделано было нападение по приказанию того же пагарха, причем караван был расхищен, а сами они посажены в темницу. Кроме того, пагарх Мина наложил на них денежную пеню и собрал со всех жителей Афродиты сумму в 700 солидов, которые присвоил себе.

Рассказанный здесь случай не представляет ничего неожиданного для характеристики административных нравов времени Юстиниана, в особенности в отдаленных провинциях, но он бросает свет на другой вопрос. В своей жалобе жители комы Афродита протестуют против само­го принципа вмешательства пагарха Мины в их внутрен­ние дела, касающиеся сбора податей, так как, по их мне­нию, он не имел на то прав. Сущность дела заключалась в том, что жители комы Афродита имели привилегию изъя­тия из-под власти пагарха, собирали сами причитающие­ся с них подати и вносили их непосредственно в цент­ральную кассу провинции, — они были αυτσπρακτος[189]. Через 13 лет после изложенного, в 551 г., снова возникло дело по жалобе этой комы на своевольные действия пагарха Юли­ана. На этот раз дело дошло до Константинополя и вызва­ло распоряжение императора Юстиниана (эдикт), по которому за жителями комы Афродита признана незави­симость от пагарха и подтверждена привилегия непо­средственно вносить подати в центральную кассу про­винции. Таким образом, рядом с сельскими организация­ми — деревнями, или комами, подчиненными пагархам, — в VI в. встречаем в Египте такие сельские организа­ции, которые составляли самостоятельные общины, уп­равлявшиеся независимо от пагарха, на основании мест­ных обычаев. Было бы трудно в настоящее время соста­вить понятие об устройстве таких автономных, как Афродита, общин; но в числе мелких счетов и квитанций, относящихся к той же коме, находим указания, что она действительно в своих платежных делах сносилась непо­средственно с главным городом провинции, Антиноей, где было пребывание дуки Фиваиды. В числе этих квитан­ций есть такие, которые подписаны протокомитом Афро­диты, из чего следует, что население имело свой орган, со­стоящий из протокомитов, или старшин. До некоторой степени о роли их можно судить по параллельным выра­жениям — βουλευται или πρωτευοντες, — напоминающим декурионов. Можно пожалеть, что египетские папирусы по­ка не дали материала для писцовой книги как незамени­мого материала для истории сельского хозяйства. Там, где сообщаются данные о натуральной подати зерновыми продуктами, встречаем и кому Афродита, обязанную до­ставлять 6053 артабы[190], но ни разу не напали мы на визан­тийский термин писцовой книги — зевгарь или зевгарат. Переходя к писцовым книгам собственно византий­ской эпохи, я должен предпослать замечание, что эта тема была мной разрабатываема в множестве отдельных статей, помещенных в разных изданиях, так что здесь могут быть сделаны лишь заключительные выводы[191].

По всей вероятности, эта тема, однако, не вполне ис­черпана, потому что против моих заключений высказаны были некоторые возражения. Находя здесь излишним вхо­дить в полемику, ограничимся указанием общих выводов, к каким приводит изучение остатков византийской писцо­вой книги. В ближайшем родстве с римским термином iugum в византийских земельных актах стоит термин зевгарь или зевгарат — ζευγαριον, ζευγαρατιον — как податная и хозяйственная единица, служившая предметом обложе­ния. При скудости данных, которые могли бы знакомить с податной системой в Византии, чрезвычайно большое значение следует приписывать неизданному тексту, про­читанному нами в Ватиканской рукописи[192]. Казенные по­дати с земли, говорится в этом тексте, взимаются по такой системе: с земли первого качества 1 перпер на 48 модиев; с земли второго качества 1 перпер на 100 модиев; с чернозе­ма 1 перпер на 40 модиев, с 30 масличных деревьев 1 перпер. Чтобы оценить эти данные, которые действительно выражают действовавшую в Византии систему обложения земли и которыми затронута одна из важнейших сторон экономического строя, мы должны войти в некоторые по­дробности по отношению к системе земельной меры и к монетной единице.

Единицей измерения пахотной земли служил опре­деленной величины шест или веревка (о καλαμος, το σκοινιον), величина которой соответствует нашей сажени, но­сившей имя «оргия». Так как оргия есть господствующая в Византии единица земельной меры, то важно в точности обозначить ее длину. К счастию, у нас есть два рода дан­ных для выяснения этого предмета. В сельском быту мера оргии определялась таким приемом: человек среднего роста поднимет вверх правую руку, и то место, до которо­го достанут концы его пальцев, укажет меру истинной ор­гии. Другой способ состоял в следующем: среднего роста человек, взяв веревку или прут, защемит один конец меж­ду пальцами ног, другой же поднимет себе на плечо и по­том спустит назад до бедра, так получится совсем верная оргия. В сельском обиходе оргия, как можно видеть, соответствовала нашей сажени, и потому можно спокойно употреблять последнее выражение на место византий­ской оргии. Крометого, весьма любопытно отметить раз­ность между большой, или царской, саженью и обыкно­венной, как и у нас наблюдается различие между трехар­шинной саженью и так называемой маховой, или косой. Первая, как и употреблявшаяся в Византии царская са­жень, больше на две или три четверти, чем вторая. Упо­требление в Византии большой сажени имеет тесную связь с организацией крестьянского земельного надела: крестьянская земля измерялась не той мерой, что поме­щичья. При наделении крестьян землей, равно как при обложении крестьянской земли налогом, по закону должна была приниматься во внимание большая сажень: при продажах той же земли на сторону употреблялась малая сажень[193]. Но и самая сажень входила в образование другой единицы меры, называемой сокарем (σωκαριον). Так называлась общепринятой меры веревка, чаще всего в 10 или в 12 сажен. Пахота измерялась 10-саженным, а пустоши 12-саженным сокарем. Таким образом, участок пахотной земли в 10 сокарей будет заключать в себе 100 кв. сажен, а если это будет пустошь или залежи, то 120 кв. сажен. Считалось далее правилом употреблять 10-сажен­ный сокарь при измерении небольших участков ровной и хорошей земли и 12-саженный при измерении значи­тельных площадей — поместий и селений, измеряемых в окружности, ибо подразумевалось, что в последнем слу­чае могут встретиться овраги, ручьи или кустарники, т. е. земля не под культурой. На измерение своих участков большим сокарем имели привилегию крестьяне, эта при­вилегия основывалась на пожаловании им надбавки в вершок на каждую сажень[194].

В большинстве случаев дошедшие до нас земельные акты обозначают площади измеряемых участков не в са­женях или сокарях, а в модиях. Что модий есть мера по­верхностей и предполагает измерение в длину и ширину, в этом нет никаких сомнений. У византийских геометров вопрос о геометрическом модии разрешается следующим образом: модий имеет 40 литров, а в литре 5 оргий — са­жен. В основании теории лежит количество жита, потреб­ного на засевание известной площади. Если литром жита засевается 5 кв. сажен, то 40 литров обсеменяют 200 кв. са­жен. Таким образом, геометрическая площадь модия рав­няется 200 кв. саженям, — на этом основывается вся систе­ма византийского счисления по модиям[195]. Византийская система считается с модием как единицей при измерении площадей и принимает в смысле модия такой прямо­угольник, одна сторона которого равна 20, другая. 10 са­женям. Отличие от русской системы заключается только в том, что у нас прямоугольник, или десятина, взят больше, одна сторона 60, другая 40 сажен, т. е. модий в 12 раз мень­ше десятины. Перевод саженей — оргий в модии состоит в следующем. Сумму всех саженей окружности участка разделить на 2, одну из половин еще разделить на 2: полу­чится длина и ширина. Помножить длину на ширину и произведение разделить на 200, или, как это математиче­ски выражено у геометра Ирона: при измерении саженя­ми перемноженные стороны, разделенные на 200, со­ставляют модии.

Что касается монетной единицы, то определение наиболее употребительных ее терминов — и в особен­ности соотношения между монетной единицей и квали­фикацией земли и крестьянских наделов — составляет один из важнейших вопросов в экономической исто­рии Византии. Употребительнейшая монетная единица есть литр золота, стоимость которого в разное время колебалась от 300 до 400 руб. на наши деньги. В земель­ных актах и писцовых книгах счет обыкновенно идет на иперпиры или, проще, перперы (υπερπυρος), — термин, вполне совпадающий с другим, также имеющим распро­странение, — номисма. В каждом литре золота полага­лось 72 номисмы или перпера. Каждый перпер (от 4 до 5 руб.) делился на караты или коккии, которых было в перпере 24, т. е. представлял ценность около 20 коп. Со­хранилось несколько указаний на доходность земли при отдаче ее в аренду. Средней нормальной платой за арендное содержание был 1 перпер на 12 модиев. По этому расчету выходит, что сдаваемый в арендное со­держание участок в 60 модиев должен был приносить аренды 5 перперов. Сообразно тому нормальный крес­тьянский участок в 60 модиев, оцениваемый в 50 — 60 перперов, облагался нормальной податью в 4 — 5 пер­перов. Сообщенными данными можем ограничиться в применении к подлежащему нашему рассмотрению во­просу об организации крестьянских земельных участ­ков, к которому и возвращаемся.

Какая идея соединяется с понятием о византийском зевгарате, или зевгаре? Конечно, он является замените­лем термина римской писцовой книги iugum и должен иметь то же значение, как этот последний. Уже в V в. ла­тинский термин заменяется греческим ζυγον и ζευγος. Феодорит, епископ Кирры, свидетельствует, что городской округ Кирры был разделен на 60 тысяч ζυγα[196]. Когда далее читаем в 128-й новелле Юстиниана распоряжение о со­ставлении примерных окладных листов с обозначением подати на каждое iugum, то без колебания признаем в этом термине как податную единицу обложения, так до известной степени составляем понятие о самой форме писцовой книги. Рассматривая зевгарь как земельный и хозяйственный термин, свойства которого выясняются из писцовых книг, мы естественно можем искать в нем признаков измеряемости. Так и подходил уже раз к этом термину акад. В. Г. Васильевский, признавший в нем учас­ток определенной величины и измерения[197].

В переписи занимало обязательное место население двора, или паричской стаей, причем принималось в сооб­ражение и состояние разных хозяйственных статей. В описании дворов, или стасей, находим ответ на следую­щие вопросы: 1) имена домохозяина и семьи; 2) крупный скот; 3) мелкий скот; 4) фруктовые деревья и ульи; 5) ого­род или виноградник; 6) пахотные земли. По отношению к кардинальному вопросу, представляет ли зевгарь реаль­ную или только условную величину, т. е. можно ли по дан­ному числу зевгарей заключить о количестве модиев, мы приходим к выводу, что зевгарь нельзя рассматривать как реальную земельную величину с определенным раз на­всегда количеством модиев, ибо принималась во внима­ние качественность и производительность земли, чрезвы­чайно разнообразившая реальную величину модиев в зев­гаре, от 60 до 100 и свыше 300 модиев.

Эти предварительные данные необходимы для на­шей дальнейшей цели ознакомления с положением кре­стьянского сословия в империи, к которому, начиная с VIII в., замечается совершенно неожиданное внимание со стороны самого законодательства. Здесь нам следует возвратиться к оценке историко-литературного значе­ния крестьянского закона Νομος γεοργικος, принадлежаще­го времени Льва Исавра, о котором было упомянуто вы­ше при изложении истории Исаврийской династии. Было именно указано, что в Эклоге находятся значитель­ные отклонения от старых римских правовых воззрений и что эти перемены должны быть объясняемы, если не всегда, то во множестве случаев, этнографическим пере­воротом, произведенным славянской иммиграцией, ко­торая в VII в. может считаться вполне завершившейся. С этой точки зрения Земледельческий, или Крестьянский, закон представляет собой первый опыт согласования славянского права с греко-латинскими нормами. Понятное дело, что изучение этого памятника и получаемые из него выводы должны иметь свое место в истории Визан­тии. Крестьянский закон, независимо от своего местно­го значения, получил еще важность в науке вследствие того, что его встречаем в древних русских юридических сборниках, рядом с переводными с греческого статьями, где он превратился в Устав о земских делах Ярослава Му­дрого. Не входя здесь в подробности этого хотя и весьма сложного, но не менее интересного вопроса[198], ограни­чимся несколькими замечаниями. Некоторые статьи Земледельческого закона как будто списаны с древне­русской крестьянской жизни, из чего ясно, что проис­хождение его на византийской почве не может иметь другого объяснения, как необходимый результат влия­ния южных славян, и что, следовательно, в Земледельче­ском законе следует усматривать черты древнего славян­ского права. Таким образом, наплыв славян в VI и VII вв. в империю не был волной, разбившейся о крепкие устои греческой цивилизации; напротив, имея длительный пе­риод и постепенно возобновлявшийся характер, он ос­тавил некоторые следы в самом укладе жизни Восточной империи. Самым крупным фактом в положении кресть­янского сословия по Земледельческому закону является сельская община.

Новый шаг для истории сельского населения Визан­тии сделан на основании изучения новелл, изданных им­ператорами Македонской династии. Существенный инте­рес этих законодательных памятников заключается в том, что они знакомят с мерами, принятыми византийским правительством в защиту мелкого землевладения против захватов крупных землевладельцев. Вследствие не совсем выясненных социальных и экономических условий сво­бодные крестьяне, и даже целые деревни, оказались в необходимости идти в кабалу к соседним крупным собствен­никам, уступать им свои участки и переменять свободное положение на зависимое. В современных актах господст­вует термин πενητες, т. е. бедные или убогие, в приложении к крестьянскому сословию. Им противопоставляется класс богатых людей — δυνατοι, или властели, которые обнаружи­ли тенденцию совершенно изменить социальный строй Византии, обратив мелких земельных собственников в за­висимое состояние. Чтобы ознакомить с этим порядком вещей, приведем некоторые относящиеся сюда новеллы[199], из которых вполне ясно, что в период, обнимающий Маке­донскую династию, мелкое крестьянское землевладение было общинным и что опасность, которую хотело предот­вратить правительство, состояла именно в распадении крестьянской общины.

Глава XXIX