Загадки происхождения ассоциаций

Среди социологов, наверное, больше прагматиков, чем романтиков, поэтому, оставив на совести «Всевышнего Творца» до сих пор не разгаданную тайну истинных сил, влекущих людей к объединению в сообщества, они просто перешли от вопроса «почему?» (возникает общество) к вопросу «как?» (оно развивается), изучая виды и формы возникающих ассоциаций, типы их организации и связующие элементы. Эта тактика в конце концов оказалась удачной, и трудные вопросы, отложенные «на потом», стали постепенно поддаваться разъяснению.

Итак, основная гипотеза исследователей общественного «развития» указала на главный элемент, первоисточник динамизации общества – новые, общности. Для построения объяснительной теории оставалось «всего ничего»:

1) отыскать внутренние причины возникновения новых действующих субъектов в стабильной, уравновешенной социальной системе;

2) проанализировать, откуда берется «строительный материал» для новых ассоциаций, поскольку в устойчивом обществе все его члены имеют социальную «прописку» и занесены в соответствующий «структурный реестр», т.е. люди в своем большинстве уже принадлежат «старым» общностям, привычно встроенным в социальную структуру.

Как древние алхимики, социологи принялись добывать «философский камень» этого знания. И подобно одному из наших остроумных современников, высказавших идею структурной связи между атомами золота и свинца, анализируя количество электронов на внешней орбите (кстати, он основывался на всем известной логике строения таблицы Менделеева), теоретики общностей существенно приблизились к разгадке тайн рождения человеческих ассоциаций.

Первый вопрос «почему возникают общности?», естественно, был связан с проблемой «потребностей» и «активности» (т.е. со смежными понятиями «зачем?» и «как?»). Общность может зародиться там и тогда, когда происходит осознание разными людьми единства их интересов. В основе интереса лежит потребность. Это не фантазия, не мечта или надежда на получение чего-то, а настоятельная необходимость, взывающая к удовлетворению! Потребности людей – единственный внутренний источник их побудительной активности, они лежат в основе наиболее осознанных мотивов – человеческих «интересов» и «ценностей».

Поскольку человек – весьма окультуренное животное, то даже его естественные, врожденные, побуждения приобретают добрую толику «социальной причудливости»: в еде он ищет эстетику и гармонию, в сексе – личностное принятие и признание уникальности, в одежде – стиль, в жилище – имидж (статусный социальный образ) и т.п. Будучи существом в принципе вдумчивым и «сознательным» (в обоих смыслах), он желает того, что знает, т.е. осуществленного или практически возможного. (А об остальном – мечтает.) Поэтому К. Маркс и выдвинул концепцию порождения потребностей производством. Следовательно, отметили социологи, с развитием общества создаются новые возможности и порождаются соответствующие потребности, носители которых могут составить «критическую массу» объединенных интересами потенциальных членов новой общности. Объединение позволяет им осуществлять целеустремленную, наступательную активность во имя насыщения первоначально соединившей их усилия потребности, да и всех остальных потребностей заодно.

Второй вопрос «Из чего же, из чего же, из чего же... (сделаны наши «общности»)?» повлек нить размышлений социологов в другом направлении. Казалось совершенно очевидным, что общности «сделаны» из людей. Но откуда же им, таким свободным и «невстроенным» (в социальную структуру) взяться? Долгий, извилистый путь научного анализа привел к довольно неожиданному по сути и «сложносочиненному» по форме ответу.

Начать его стоит с того, что ученые, как и обыватели, имеют свои социокультурные стереотипы. И тем и другим трудно помыслить, что так хорошо организованный мир «упорядоченных множеств» вокруг них может быть и упорядочен, и организован совершенно другим образом. Поэтому очень долго была распространена (да и сейчас бытует) социологическая гипотеза о том, что все «нормальные» личности прочно вписаны своими общественными ролями и групповыми статусами в ткань социальной структуры, никуда из «стройных рядов» не выбиваются, удовлетворяют свои потребности в сложившихся сообществах и потому не могут, не хотят, не способны кидаться в авантюры создания новых, нелегитимных (не признанных обществом) объединений. Следовательно, потенциальный «материал» для строительства новых общностей собирается «на дне» общества, в некоей люмпенизированной пыли (или неструктурированном осадке, состоящем из «деклассированных элементов», маргиналов).

Маргинальность – это специальный социологический термин для обозначения пограничного, переходного, структурно неопределенного социального состояния субъекта. Люди, по разным причинам выпадающие из привычной социальной среды и неспособные примкнуть к новым общностям (зачастую по причинам культурного несоответствия), испытывают большое психологическое напряжение и переживают своеобразный кризис самосознания.

Теория маргиналов и маргинальных общностей была выдвинута в первой четверти XX в. одним из основателей Чикагской социологической школы (США) Р.Э. Парком, а ее социально-психологические аспекты развиты в 30–40-х гг. Э. Стоунквисто* . Хотя, справедливости ради, стоит отметить, что довольно четкие взгляды на сей предмет сформулировали ранее и представители европейской социологии. К. Маркс рассматривал проблемы социального деклассирования и его последствий, а М. Вебер прямо сделал вывод о том, что движение общества начинается тогда, когда маргинальные слои организовываются в некую социальную силу (общность) и дают толчок социальным изменениям – революциям или реформам.

*Stoncquist E.V. The Marginal Man. A Study in Personality and Culture Conflict. N.Y., 1961

С именем Вебера связана более глубокая трактовка маргинальности, которая позволила объяснить формирование новых профессиональных, статусных, религиозных и подобных им сообществ, которые, конечно же, не во всех случаях могли возникать из «социальных отбросов» – индивидов, насильственно выбитых из своих общностей (безработных, беженцев, мигрантов и др.) или асоциальных по выбранному стилю жизни (бродяг, наркоманов и т.п.). С одной стороны, социологи всегда признавали безусловную связь между возникновением массы людей, исключенных из системы привычных (нормальных, т.е. принятых в обществе) социальных связей и процессом формирования новых общностей: негэнтропийные тенденции и в человеческих сообществах действуют по принципу «хаос должен быть как-то упорядочен». (Именно подобные процессы происходят в современном российском обществе.) С другой стороны, возникновение новых классов, слоев и групп на практике почти никогда не связано с организованной активностью попрошаек и бомжей, скорее, оно может рассматриваться как строительство «параллельных социальных структур» людьми, чья общественная жизнь до последнего момента «перехода» (который часто выглядит, как «прыжок» на новую, заранее подготовленную структурную позицию) была вполне упорядоченной.

Могут ли все эти случаи быть объяснены каким-то единообразным способом, и подходит ли для такого объяснения концепт «маргинальности» ? Да, если понимать его более широко и вновь связать представления о распаде и возникновении новых общностей с теорией социальных потребностей.

Действительно, само определение общности базируется на такой реальной предпосылке, как сходство потребностей людей и возникающее на его основе единство интересов, целей, ценностей. Следовательно, невыполнение этого условия должно повлечь за собой разложение уже существующей ассоциации. А поскольку социальное развитие стимулирует потребности, в то время как индивидуальные особенности членов общности обусловливают разную степень их восприимчивости к новым «соблазнам», возникает возможность потенциального выпадения отдельных личностей из конкретных сообществ, поскольку очень важные для них интересы не удовлетворяются в прежней системе связей.

Это пограничное состояние, когда человек структурно принадлежит какой-то общности, но содержательно не удовлетворен качеством реализации своих интересов, социологи и стали называть маргинальностью. Маргиналы находятся в таком объективном состоянии, которое может порождать разнообразные поведенческие реакции. Иногда они составляют «внутреннюю оппозицию», не покидая пределы прежней общности, иногда ведут жизнь «двойного агента», будучи параллельно вписаны в несколько однотипных ассоциаций (например, профессиональных, семейных, дружеских и даже политических), а зачастую порывают с прежней ассоциацией и вливаются в другую, где их значимые потребности и цели оказываются более достижимы.

Такая трактовка маргинальности позволяет понять, откуда берется «человеческий материал» для строительства новых ассоциаций в стабильных общественных системах; в нестабильных, как мы видим на примере собственного российского общества, «неудовлетворенность» и «выпадение» из структурных общностей может носить преимущественно вынужденный или принудительный характер, т.е. не быть связанной со свободным поиском лучших возможностей, а определяться внешними неблагоприятными обстоятельствами.

Консолидация. Итак, недовольные и озабоченные соединяются в новую общность, чтобы, наконец, достичь своих целей. Но они не объединяли бы свои усилия, если бы могли достичь полноценного удовлетворения в одиночку. Следовательно, до сих пор «за кадром» оставалась важная характеристика ассоциации. Для удовлетворения своих потребностей человеку зачастую нужны специфические ресурсы (материальные, финансовые, трудовые и организационные – их выделил Г. Ленски), а для получения этих ресурсов от других людей или от общества требуется сила (или «вес»). Объединение с другими «страждущими» позволяет решить проблему демонстрации (или имитации): социальной силы – чтобы «взять» необходимые ресурсы, или функциональной значимости, «нужности» обществу – чтобы «отдали».

И в том, и в другом случае (если мы вспомним, что люди – прекрасные мультипликаторы своих потребностей, так как способны постоянно умножать свои желания и поэтому всегда остаются склонны к тотальному решению жизненных проблем по принципу «все и сразу») общности обычно стремятся обрести «волшебную палочку» в виде постоянной возможности влиять, контролировать и перераспределять ресурсы в свою пользу. Иными словами, они стремятся к достижению власти.

Продвижение в элиту. Эту существенную особенность порождения социальной динамики отметил итальянский социолог В. Парето, который писал, что социальные изменения связаны с появлением новой элиты. Она «прорастает» из нижних слоев, когда общности начинают выталкивать «на поверхность» (в наиболее привилегированные и одновременно наиболее влиятельные слои) своих представителей.

Общества, управление которыми происходит в формах представительной демократии, фактически легализуют этот «хитрый» механизм естественного социального перемещения вверх «от имени и по повелению» заинтересованной «массы». Поселенческие общности выдвигают своих депутатов, а партии и общественные организации – своих. В промежутке между выборами они «теребят» своих представителей или терпеливо надеются, что у тех достанет совести (точнее, чувства солидарности) что-нибудь сделать для удовлетворения потребностей избирателей. Конечно, среди населения всегда находится горстка циников (т.е. «социологов», взгляд которых на реальные отношения не замутнен поэтическими метафорами политической риторики) и они замечают, что изменение социальной позиции выдвиженцев приводит к смещению их ценностных ориентиров, что принадлежность к элите должна подтверждаться солидарностью с нормами и целями именно элиты и что власть включает создание социальной дистанции между общностью «избирателей» и общностью «депутатов».

Другой итальянский социолог, Г. Моска, связывал общественную динамику с конфликтом внутри элит. Он считал, что новые движения в обществе начинаются тогда, когда возникает борьба в верхних слоях. Для жестко структурированных обществ это особенно верно, поскольку является почти единственной возможностью социального обновления в системе сложившихся социальных монополий и высокой степени подконтрольности низов верхам. Скажем, в России, как доказывал отечественный историк Н. Эдельман, цикл социальных изменений обычно начинается как «революция сверху» и проходит без «огонька», поскольку народ не разделяет управленческой эйфории чуждой ему просвещенной элиты, до тех пор, пока инициатива не переходит вниз, после чего дело, естественно, кончается бунтом и его последующим подавлением. Репрессивный период противостояния правителей и подчиненной массы начинается снова.

Поскольку элита обладает социальной монополией, что обеспечивает ей неподконтрольность, значительные привилегии и широкий доступ к социальным благам, трудно представить с точки зрения «здравого смысла», что она вдруг воспылает альтруизмом и станет делиться с народом налево и направо. Но несмотря на выводы Г. Моски о тенденциях к социальному самозамыканию, порождающему застой в элитах и обществе, социологи редко высказывают «крамольную» идею о том, что верхние слои могут привлекать к власти новую элиту.

Такая осторожность связана с тем, что речь идет не об «обновлении крови» (как вульгарно представляют дело обыватели), а о кардинальной смене принципов организации элит: наследование заменяется избранием, вассальные отношения – гражданскими, конкуренция – кооптацией и т.п. Необходимость периодического «оживления» переживается элитой двойственно, и разнообразие антикризисной тактики делит ее на противоборствующие части.

Социолог К. Кумар в своем исследовании возникновения современного общества* критикует концепцию буржуазной революции К. Маркса (который считал, что более прогрессивный экономический класс добился политического господства, вырвав власть из рук недееспособной аристократии), доказывая в противовес ему, что именно аристократия была творцом капитализации Европы. Проведенный им анализ персонального состава элит до и после индустриально-политических переворотов показал, что крупнейшие собственники земли стали впоследствии и крупнейшими капиталистами. Рассматривая логику взаимодействия новой экономической и старой политической элит, он интерпретировал его как игру с нулевой суммой, в которой «смертельная» схватка не выгодна обеим сторонам, поэтому происходит парадоксальное явление: верхние слои приводят к власти новую элиту (сохраняя важные для себя монопольные позиции).

*Кumаr К. The Rise of Modern Society. Oxford, 1988.

Итак, сложный, многозвенный путь социального познания привел социологов к выводу, что возникновение новых социальных общностей из маргинальных, неустроенных групп есть источник общественного саморазвития, социальных изменений.

Массы и толпы. Как потребности людей имеют кардинальный или дополнительный, постоянный или спорадический характер, так и общности, которые объединяют многочисленных членов, жаждущих «сатисфакции», могут быть устойчивыми или временными, хорошо структурированными или «размытыми» (диффузными). Массовидные общности, к которым социологи относят массы, аудитории, социальные движения и толпы, являются наиболее загадочными, поскольку не имеют привычного структурного «скелета».

Построенные порой из «случайного» материала, массовидные общности соединяют в единых поведенческих порывах очень разных, ничем другим не связанных, незнакомых людей. Их однотипное поведение (футбольных фанатов, зрителей сериала, демонстрантов, любопытных зевак и т.п.) продиктовано зачастую не разумом, а чувствами, т.е. их за собой влечет не осознание общности целей, а ощущение общности эмоций. Конечно, люди всегда способны приписывать смыслы своим действиям (в том числе рациональные), но специалисты давно отметили, что поведению массовидной общности присущи эмоциональное заражение и аффект. Выходя из зала, со стадиона или выбираясь из толпы, человек нередко удивляется тому, что он только что делал нечто, вовсе ему не присущее.

Поэтому в изучении «диких», объединенных «первобытными» чувствами сообществ (которые, впрочем, могут вести себя вполне достойно и мирно) социологи чувствуют себя неуверенно, как с объектами иной, незнакомой природы, не поддающимися магическим заклинаниям норм, правил и договоренностей, и инициативу у них перенимают социальные психологи.

Классические труды, посвященные феномену массового поведения, были написаны задолго до нашего рождения. Это «Толпа и публика» Г. Тарда (1883) и «О поведении толпы» Г. Лебона (1903). Тард впервые разделил (в понятиях, конечно) «толпу» и «массу». Толпу он определил как группу людей, находящихся в прямом контакте, обусловленном физической близостью. Масса, члены которой ведут себя сходным образом, отличается от толпы опосредованным контактом в группе.

Внимание, которое стали проявлять ученые к коллективному поведению в XX в., было неслучайным. По мнению нашего современника, известного социального философа X. Ортеги-и-Гассета, изучавшего в первую очередь тоталитарные, фашистские, общества, в этот период сформировалось массовое общество, в котором господствуют стандарты массовой культуры. Это бесструктурное общество, маргинализирующее всё и вся. Социальная атомизация происходит во всех современных обществах, для которых характерными явлениями становятся психозы моды, массовые истерии и иные проявления, более ярко выраженные в обществах тоталитарного типа.

Если какие-то значимые потребности людей не реализуются и они осознают это как угрозу своему существованию, включаются особые механизмы защитного поведения. Когда возникает общность интереса, основанная на беспокойстве или даже страхе, формируется толпа или масса. Дело может дойти даже до паники, словно происходит «заражение» отрицательными эмоциями, в первую очередь страхом. Поэтому теорию Г. Лебона и Г. Тарда стали называть эпидемиологическим направлением социологии общностей.

Эти исследователи подчеркивали возникновение чувства анонимности, бесконтрольности и поэтому вседозволенности члена толпы, поскольку потерянность в массе других людей и единство испытываемых всеми эмоций выводят индивида из состояния «социальной зачарованности». Он перестает ощущать свои ролевые маски, они в этот момент ему не требуются, никто из окружающих людей не предъявляет ему этих «ролевых ожиданий». Человек как бы регрессирует в мир первозданных «нутряных» страстей.

И Лебон, и Тард отмечают, что в толпе формируется чувство особой мощи, многократного увеличения собственных усилий отдельного человека, он чувствует себя увлеченным общим порывом, превращается в часть единого живого организма (русский писатель М. Горький так описывал толпу-птицу в романе «Мать»). Во главе этой свежепереплавленной общности стоит лидер, и толпа полностью, беспрекословно подчиняется его воле.

3. Фрейд, теоретические принципы которого были взяты на вооружение представителями психоаналитического направления в социологии (кстати, довольно распространенного в дореволюционной России), внес свой вклад в изучение психозов толпы. Рассматривая поведение толпы сквозь призму индивидуальной психологии, он объяснял специфику происходящего конфликтом социокультурного и бессознательного в психике человека. Исходя из своей концепции структурного конфликта между Super Ego (нормативной сферой личности) и Id (подсознанием), Фрейд, выделял агрессивные и податливые толпы, в которых происходит абсолютная потеря воли отдельного человека.

Союз эмоций или рацио? Как бы то ни было, далеко не все массовидные социальные движения объясняются разгулом неосознаваемых страстей или эмоциональным заражением. В поиске более сложных и в то же время более точных моделей теоретического объяснения массовых феноменов автор концепции социального обмена Д. Хоманс выдвинул идею внешней и внутренней систем «человеческой группы»*, основными элементами которой являются деятельность, чувства, взаимодействия и нормы. Теория, которую этот исследователь развивал с 30-х гг., базируется на посылке, что люди во взаимодействии друг с другом пытаются достичь блага и чем значимее благо, тем больше усилий предпринимает человек.

*Homans G. The Human Group. N.Y., 1950.

Г. Мид, решавший ту же проблему, пришел к выводу, что человеческие объединения больше зависят от общих представлений людей, которые он рассматривал как «индивидуальные перспективы». В своей теории «акта», которая впоследствии легла в основу нового социологического направления – символического интеракционизма, Мид глубоко обосновал, что люди часто взаимодействуют, общаются, помогают друг другу из таких «эмоционально-рациональных» побуждений, как одинаковое понимание добра и зла, социальных ценностей и т.п. Иначе говоря, люди, соединяющиеся в общности, реагируют не на угрозы и не на блага, а на смыслы, значения, трактовки символов, пытаясь упредить действия друг друга.

Рассматривая коллективное поведение с точки зрения предварительных установок (предиспозиций), другой исследователь, Г. Олпорт, выдвинул теорию, заключающуюся в том, что новый социальный субъект формируется посредством конвергенции предрасположенностей, т.е. единства оценок, ценностей, придаваемых значений, стереотипов, которыми обладают члены формирующейся общности. Он теоретически обосновал, что в основе зарождения нового массового движения лежат и сходство эмоций, и рациональные предпочтения людей.

Известный американский социолог Н. Смелзер в своей книге «Массовое поведение» (1964–1967) структурировал теорию конвергенции Г. Олпорта. Он достаточно однозначно положил в основу своей объяснительной концепции возникновения новой общности не эмоциональные, а рациональные основания.

Теория рационального ценностно ориентированного поведения Н. Смелзера позволила не только отразить и интерпретировать этапы формирования общностей, но и воспроизвести (научно смоделировать) логические стадии этого процесса:

1) формирование максимально обобщенных представлений относительно идеалов, целей, задач будущей ассоциации;

2) нагнетание на основе «общего видения» проблемы определенной напряженности, в первую очередь за счет преувеличения угроз и выявления «общего врага»;

3) взращивание неявного, предварительного туманного верования о принципах действия общности, воспитание предпочтений относительно будущей модели активности (легальной, нелегальной, насильственной, мирной и т.п.);

4) обращение к истории в поисках образцов для заимствования (так поступают в новой России «казаки», «дворяне» и другие «возрожденческие» общности);

5) мобилизация для действий: расширение числа сторонников и подготовка их к организации;

6) введение внутреннего социального контроля, т.е. прав и обязанностей, позволяющих требовать, наказывать, поощрять, изгонять, носить символику;

7) вхождение новой массовой организации (встраивание, вливание, принятие общественным мнением, узаконение) в существующие общественные структуры.

Последний этап знаменует врастание новой общности в систему сложившихся общественных связей: образование партии, другой юридически фиксированной организации, институционализация, продвижение «своих» во властные элиты и т.д.

Конструирование общности. Вся социология, в том числе и теории общностей, может быть условно поделена на «идеалистическую» и «прагматическую». Как-то так получилось, что более системный, многослойный, философствующий, аксиологический (ценностный) взгляд на проблему человеческих союзов демонстрировали европейские школы социологии, а прагматический, деловой, результатный, поведенческий подход развивался на американской национальной почве научного обществознания. Однако парадоксальным образом именно в такой значимой прикладной сфере, как разработка технологических принципов создания общностей, французы даже «обошли» американцев (с точки зрения авторских приоритетов, конечно).

Известный теоретик акционализма (социологии действия) А. Турен, осуществляя прагматический анализ процесса увеличения мощи, влияния, возрастания субъектности и встраивания новых общностей в существующие социальные структуры, построил научный фундамент многочисленных мобилизационных концепций, которые могут быть однозначно отнесены к менеджериальным теориям (т.е. развернутым инструкциям для политиков, управленцев).

А. Турен – основатель нового направления «социологии действия», которое приветствует включение социологов в реальные общественные процессы и даже поощряет социологические «десанты» в места интересных социальных событий. А наличие подобного «неомарксистского задора», т.е. стремления вмешиваться в ход событий с целью тактической или даже стратегической корректировки ситуации, требует великолепного знания не просто «анатомии» социального организма, но, что более сложно, его «социальной физиологии». Именно такая научная установка (на опыт, успешный общественный эксперимент) позволила теоретикам социальной мобилизации выявить наиболее существенные элементы механизма конструирования новых ассоциаций.

Первое, что удалось выяснить социологам, – это обратная, «отрицательная» логика искусственной мобилизации общности. Оказалось, что наиболее действенным механизмом консолидации является не единство целей, а наличие общего врага. Другими словами, общности наиболее легко объединяются не «за», а «против», поэтому первое необходимое условие – обеспечить возможность осознания противника, а не апеллировать к общим интересам, целям и ценностям.

Второе важное практическое условие мобилизации – максимально примитивные и простые, очень привлекательные по содержанию и туманные по подтексту лозунги. Они должны привлекать наибольшее число сторонников (например, «За великую и могучую Россию!») и при этом не поддаваться анализу и контролю (конкретно: какую «великую»? какую «могучую»? – экономически, политически, военно-стратегически или как? и какими средствами: войной ли, технологической перестройкой, хозяйственной автаркией, затягиванием поясов? а в какие исторические сроки?). Формулировка лозунга должна быть такова, чтобы с его «идеей» могли солидаризироваться самые разные люди, которые, на поверку, вкладывают в него весьма различающиеся значения (смыслы).

Третье действенное условие реализации механизма социальной мобилизации – демонстрация силы. За слабым не идут, поэтому для привлечения новых сторонников необходимо или произвести впечатляющий «смотр сил», или организовать фальсификацию силы. Социальная мощь общности ассоциируется: 1) с большой массой (многочисленностью), 2) хорошо отлаженной организацией (дееспособностью), 3) функциональной монополией (значимостью) и 4) наличием специфических ресурсов влияния (властью). Каждый из этих признаков может быть специально проявлен или «заявлен» для того, чтобы привлечь новых сторонников.

Четвертое условие мобилизации, которое необходимо реализовать для искусственного «конструирования» общности, – это привлекательный харизматический лидер. Он не просто избранный, а скорее «богоизбранный» руководитель, которому приписываются исключительные личностные и социальные качества. Харизматический лидер несет благодать избавления от проблем, выполняя великую общественную миссию и открывая своим последователям новые горизонты. Он воспринимается членами общности как вождь, полумистическая фигура, отношение к которой предполагает полную эмоциональную самоотдачу, подчинение и доверие. Именно таким остается традиционное отношение россиян к главе государства, что своеобразно обусловливает и ограничения конкурентной борьбы внутри политической элиты, и дополнительные ресурсы центральной власти, использующей харизму лидера как социальный капитал.

Как видим, обязательные элементы (инварианты) теорий социальной мобилизации носят весьма операциональный характер и могут использоваться не только для конструктивного анализа,нои для «строительства» социальных общностей, чем пользуются и политики, и крупные финансовые аферисты, и маркетологи, и борцы за «зеленый мир». В этом смысле социальные технологии немногим отличаются от производственных – они действенны безотносительно к целям (альтруистическим или корыстным, благим или разрушительным), которые ставят «идеологи проекта».