ДОМАШНЕЕ ВОСПИТАНИЕ

Значительная часть детей дворян, не определенная родителями в гимназии или частные пансионы, получала домашнее воспитание. Качество его, конечно, зависело и от состоятельности родителей, и от их собственных культурных потребностей. Но в целом — в этом сходятся мнения современников — в большинстве дворянских семей родители не уделяли большого внимания образованию детей. По воспоминаниям В. Н. Давыдова, «дети тогда по-видимому, не менее любимые родителями, чем теперь не составляли безусловно преобладающего элемента в жизни семьи... само дело воспитания в значительной степени предоставляли наставникам и наставницам следя лишь за его общим ходом, а непосредственно вмешиваясь в детскую жизнь лишь в сравнительно экстренных случаях».⁷¹ То же читаем и в воспоминаниях петербургского аристократа графа В. А. Соллогуба: «Жизнь наша шла отдельно от жизни родителей. Нас водили здороваться, прощаться, благодарить за обед, причем мы целовали руки родителей, держались почтительно и никогда не смели говорить «ты» ни отцу, ни матери».⁷²

Родители, воспитывая дома детей, в возрасте 7—8 лет с рук няни передавали девочек на попечение француженки-гувернантки, мальчиков — гувернерам французского или немецкого происхождения. Очень часто ими бывали люди, не только не подготовленные к роли педагога, но и просто малообразованные. Претендентами на места учителей бывали люди неопределенных профессий, актеры, иногда даже парикмахеры или лакеи. Не обладая даже знанием предмета, они, конечно, мало могли дать воспитанникам. Рассказывали, например, что француз, преподававший французскую грамматику, был подвергнут экзамену и на вопрос о наклонениях глаголов (по-французски «mode») отвечал, что в Париже моды часто меняются и он давно покинул Париж. Вообще преклонение перед иностранцами и всем «заграничным», свойственное русским и в те далекие времена, порождало многие недостатки и ошибки в воспитании юношества. Так, среди мнимых учителей нередко бывали авантюристы. Известен был, например, даже случай, когда беглый каторжанин-француз уверил доверчивого провинциального помещика в том, что он — принц королевской династий Бурбонов. Мнимому принцу простодушные хозяева воздавали королевские почести и чуть не женили на своей дочери. Однако среди французов гувернеров и учителей были и настоящие ученые, как например, Жильбер Ромм — воспитатель П. А. Строганова, впоследствии известный математик, лингвист Модрю или превосходный педагог швейцарец де Будри, бывший сначала учителем князя Салтыкова, а затем преподавателем французского языка в Царскосельском лицее.

Кроме гувернера или учителя-иностранца к мальчикам, получавшим образование дома, нередко нанимали русского учителя — по большей части преподавателя гимназии, который должен был проходить с ними гимназический курс. Усваивалась учебная программа гимназии, конечно, по-разному, в зависимости от знаний и умения учителя и прилежания учеников, но в целом «домашний вариант» среднего образования был слабее и хуже гимназического. В отдельных случаях пробелы домашнего образования компенсировались наличием богатых библиотек, которыми легально или нелегально пользовались дети. Так, например, А. И. Герцен вспоминает как одно из самых интересных и полезных занятий в детские годы свое «страстное и бессистемное» чтение книг из библиотеки отца.⁷³

Познавательный аспект в домашнем воспитании девушек был выражен еще слабее. Главной целью была подготовка их к светской жизни, поэтому в обучении многое делалось «напоказ». «Обязательным считалось для благовоспитанной девицы знание французского, английского и немецкого языков, умение играть на фортепьяно, кое-какие рукоделия, прохождение краткого курса закона Божьего, истории, географии и арифметики, а также кое-что по части истории литературы, главным образом, французской ».⁷⁴

В богатых столичных домах как мальчиков, так и девочек специально приглашаемые учителя учили танцам. «Причем иногда в таких танцклассах, происходивших под звуки меланхолической скрипки с обязательным прохождением всех позиций, шассе и батманов и т. п., принимали участие и дети других семей, и дети обоего пола заблаговременно обучались не только хорошим манерам и грации, но и искусству флирта».⁷⁵

Нередко это принудительное и очень активное обучение грации и танцам было тяжелым для детей. Как вспоминала современница: «Раз в неделю... мы брали уроки танцев вместе с товарищами и знакомыми... Уроки были пыткой дрессировки, а не здоровым физическим упражнением. Нас тянуло бегать, прыгать, а мы после 2—3-часового напряжения за уроками должны были выносить новое напряжение».⁷⁶ Среди талантов молодых девиц, «приятных в обществе и дома», особенно поощрялась музыка. «Музыка стояла на первом плане, — писала современница, — но музыка особенная, показная. Главной целью уроков было развитие техники, быстроты, умения бойко разыграть пьесы».⁷⁷

Большое внимание обращалось на умение «вести себя», хорошие манеры были обязательны, нарушение этикета, внешнего уважения к старшим и более знатным людям не допускались и строго наказывались. Особенно строги были правила поведения для девушек. В этом плане вся жизнь делилась на то, что «прилично», и на то, что «неприлично». Так, неприличным считалось барышне одной выйти на улицу — там можно было появляться только в сопровождении гувернантки или родственника и ливрейного лакея; неприлично громко говорить и смеяться, вступать в разговор с незнакомым человеком, особенно «не своего круга» и т. п. Кроме того, дворянским девушкам преподавались и особые уроки манер: «как входить, кланяться, садиться, вставать, брать какую-либо вещь, передавать ее» и т. п. «Кроме вреда эстетического, подобные уроки имели и нравственные последствия, приучая все время обращать внимание на внешность. Дети понимали и цель этих занятий — приготовить блистать на балах и нравиться... В детские головы пригоршнями бросались семена тщеславия».⁷⁸

В более бедных семьях обучение девушек велось, конечно, иначе. Отсутствовали учителя танцев и музыки, языков и других предметов, с детьми занималась гувернантка либо сами родители. Девушек здесь приучали и к шитью, и к кухне. Однако кодекс моральных правил и предрассудки оставались те же. В результате бедные девушки «так же энергически, как и светские барышни, помогали мужьям копить благоприобретенное и так же губили душу и тело детей».⁷⁹ Этот моральный аспект дворянского воспитания неоднократно отмечался современниками. Действительно, при сравнительно небольшом запасе знаний, которым снабжали детей гувернеры и приходящие учителя, домашние условия необычайно способствовали передаче следующему поколению всех традиций семьи, взглядов и предрассудков родителей. Не случайно так резко отрицательно отзывался о домашнем воспитании дворянских детей А. С. Пушкин:

«В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное. Ребенок окружен одними холопами, видит гнусные примеры, своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается знанием двух-трех языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-либо нанятым учителем».⁸⁰

Так же негативно оценивал домашнее образование видный педагог, ученый и общественный деятель В. Ф. Одоевский, который назвал его как «часто нелепым и всегда односторонним», следы которого «остаются большей частью неизгладимыми».⁸¹

Безусловно, обучение и воспитание в доме малообразованных родителей, к тому же и не уделявших внимания и заботы детям, в развращающих условиях крепостного строя, наносило огромный вред подрастающему поколению дворян.

Такое воспитание, естественно, порождало эгоизм, барскую спесь, привычку к праздной жизни, которая признавалась законной принадлежностью привилегированного сословия, презрение к людям, не принадлежавшим к этому сословию и вынужденным трудиться.

Ограниченность домашнего обучения консервировала невежественность, которая еще была присуща широким слоям дворянства, особенно провинциальных помещиков. Достаточно вспомнить героев «Мертвых душ» Гоголя, от прижимистых Собакевича и Коробочки до скандалиста Ноздрева, чтобы представить картину умственного и духовного убожества провинциального общества. В первой половине XIX века еще для многих помещичьих семей единственными книгами в доме были «Толкователь снов» Мартына Задеки да «Домашний лечебник» Бухана. Сознание таких помещиков было опутано массою предрассудков, поверий, невежественных представлений, которых не нарушало домашнее обучение и воспитание. Из поколения в поколение кругозор таких семей ограничивался делами усадьбы или сомнительной свежести провинциальными новостями. И в итоге, по выражению Гоголя, «ни одно желание их не перелетало через плетень сада». Неразвитость умственных интересов порождала и усиливала нравственные пороки этой социальной группы — ничем не ограниченное самодурство, жестокость и разврат.

Как видим, процесс домашнего обучения молодых дворян был в достаточной степени произволен — мог быть плохим или, наоборот, хорошим, все зависело от просвещенности, взглядов и заинтересованности родителей в судьбе детей. Однако ряд объективных факторов, и Прежде всего принадлежность к высшему сословию империи, неограниченность государственной власти и существование крепостных отношений — обуславливали ряд общих моральных законов и норм поведения, присущих всем слоям дворянства.

Отличительной и определяющей чертой этого сословного мировоззрения было сознание своего особенного положения в государстве, резко отличающегося по юридическому статусу, культурному уровню, бытовым традициям от остального населения. При этом понимание этой «особенности» выражалось очень по-разному. Для одних это было прежде всего право «казнить или миловать» не только своих крепостных, но и вообще людей, стоящих ниже их по общественному положению, что приводило к чванству, бесконтрольности желаний и капризов, а нередко и к самодурству, жестокости, пренебрежению всякими этическими нормами.

Но среди просвещенного дворянства было широко распространено и другое понимание привилегированности своего сословия, его «особенности». Это, прежде всего, понимание долга перед государством и другими непривилегированными сословиями — «кому много дано, с того и много спросится». При этом, по словам Пушкина, дворянину должны быть присущи «независимость, храбрость, благородство». Из среды просвещенного дворянства в первой половине XIX века вышли люди поразительной честности, высокой ответственности, тонкости чувств и настоящего благородства. Примеров такого бескорыстия и глубокого понимания дворянского долга, ответственности перед государством и дворянским сословием известно много. Так, М. С. Воронцов, командовавший в период 1814-1818 годов оккупационным корпусом во Франции, возвращаясь в Россию, заплатил из своих средств долги всех офицеров — больше 1 млн франков, — «дабы никакое нарекание не пало на русские войска». Другой, тоже характерный эпизод: генерал А. П. Ермолов, возглавлявший посольство в Персии, истратил на нужды посольства и, главным образом, на подарки персидским чиновникам экстраординарную сумму в 100 тыс. руб. и, желая избежать даже тени возможных подозрений, вернул деньги из собственных средств. Позднее в письме к другу он иронизировал по поводу человека, не имеющего состояния — а Ермолов жил в основном на жалование — и делающего казне подарки в 100 тыс. руб. Но таково было его понятие о чести дворянина.

Среди дам высшего света являлись образцы такого бескорыстия, великодушия и доброты. Так, графиня Е. П. Растопчина, великолепно образованная, умная и обаятельная, талантливая поэтесса, отличалась необыкновенной отзывчивостью и, по словам знавших ее, «пламенной любовью к нравственным идеалам». «Доброта ее была бесконечна. Она постоянно помогала нескольким семьям, давала деньги взаймы без возврата всей нуждающейся литературной братии, все, что она получала от издания своих стихов Смирдиным, отдавала она князю В. Ф. Одоевскому для основанного им благотворительного общества. Когда мать моя скончалась, — заканчивала свои воспоминания дочь Е. П. Растопчиной, — все ее вещи буквально были заложены... Сама она лично мало на себя тратила, все шло на друзей и бедных». Это еще один из многих примеров понимания долга богатого по отношению к бедному, сильного — по отношению к слабому, того понимания, которое придавало истинное благородство дворянам того времени.

Одной из наиболее значительных черт системы воспитания являлось отношение к родителям и старшим. Послушание родителям, почитание старших являлись основополагающим элементом патриархального иерархического общества. Согласно русской самодержавной идеологии, царь являлся «отцом» своих подданных, а это устанавливало аналогию между отношениями в семье и в государстве в целом. Причем подобная традиция была характерна не только для дворян, но и для других сословий. В дворянских семьях идея самоотверженного служения монарху, культ императора воспитывался с детства, особенно в закрытых дворянских учебных заведениях — институтах благородных девиц, кадетских корпусах, не говоря уже о Пажеском корпусе. Авторитет отца также был безусловным. Так, тридцатилетний князь Андрей Болконский («Война и мир» Л. Толстого) не посмел ослушаться отца, приказавшего на год отложить свадьбу с Наташей Ростовой. Даже при отсутствии у детей настоящей привязанности к родителям, открытое неуважение было запретным. В тех же случаях, когда любовь родителей и детей была взаимной, почитание отца и матери было не только искренним, но и очень глубоким, как, например, это было в просвещенной семье Бестужевых. Старший из пяти братьев, Николай, человек редких душевных качеств, был любимцем родителей. «Но эта горячая любовь, — вспоминал он впоследствии, — не ослепила отца до такой степени, чтобы повредить мне баловством и потворством. В отце я видел друга, подруга, поверяющего мои поступки... Я чувствовал себя под властью любви, уважения к отцу — с полной свободой в мыслях и действиях. Но вместе с тем, если бы отец скомандовал мне „направо”, я не простил бы себе, если бы ошибся на полдюйма».⁸²

Таким образом, общие принципы домашнего дворянского воспитания давали хорошие результаты только в тех семьях, где им руководствовались люди, обладавшие высокой культурой и человеческой незаурядностью. Одной из таких была уже упомянутая семья Бестужевых. Незнатная и небогатая большая семья — 5 сыновей и 2 дочери — была исключительно дружной. Отец их, издававший вместе с И. Пниным «Санкт-Петербургский журнал», был умным, просвещенным человеком. Близкими друзьями его были «все лучшие художники и сочинители того времени». Михаил Бестужев, вспоминая удивительную атмосферу, царившую в их доме, избранный круг людей, посещавших его родителей, интересные, содержательные беседы их, писал: «Прибавьте нежную к нам любовь родителей, их доступность, ласки без потворства к проступкам; полная свобода действий с заветом не преступать черту запрещенного».⁸³ Запрещенными же являлись ложь, своекорыстие, лицемерие, трусость. Эта высокая моральная требовательность, сочетавшаяся с «полной свободой мыслей и действий», воспитывала людей безупречно честных, благородных, радеющих не о своем благе, а о судьбах отечества. Здесь уместно вспомнить, что все пять братьев Бестужевых стали членами Северного общества декабристов и погибли в сибирской ссылке и на кавказском фронте, отдав жизни за Россию, освобождению от крепостного права и самодержавия.

Помимо идейно-нравственных принципов в высших слоях дворянства существовали определенные нормы поведения, которые также передавались от родителей к детям. Это так называемые «правила хорошего тона», которые считались обязательными для каждого благовоспитанного человека. Правила «хорошего тона» требовали сдержанности в обращении и отсутствия излишеств в одежде. Надевать слишком вычурное платье и много драгоценностей считалось «дурным тоном». Поэтому Павел Демидов, потомок богатейших заводчиков, был осуждаем светскими людьми за демонстрацию своего богатства. «Павел Демидов, — замечает его современник, — был очень красив и очень плохо воспитан. Помнится, на Елагиной стрелке (на Островах — Н. Я.), пройдясь со мной несколько шагов, он расхвастался тем, что пуговицы у него на жилете — настоящие сапфиры». Обязательной чертой воспитанного человека считалось умение скрывать от посторонних глаз свои досады и огорчения. Так, например, при проводах сына — на войну или в длительное путешествие — слезы могли быть допустимы только у женщин.

Демонстрировать свои чувства, особенно касающиеся собственной особы, считалось недостойным. Так, воспитатель наследника, сына императора Николая I (будущего Александра II) В. А. Жуковский пометил в своем дневнике: «Сказать великому князю о неприличности (выделено мною — Н. Я.) того, что при малейшем признаке болезни он пугается и жалуется».

Конечно, эти и другие правила «хорошего тона» нередко воспитывали лицемерие, «стремление не быть, а казаться», порождали неискренность в отношениях людей. Но в то же время, это были требования хорошего вкуса в манере одеваться; сдержанность в обращении способствовала ровному, вежливому общению собеседников — хорошо владеющий собой человек умел направить беседу в нужное русло, разрядить возникшую напряженность, заинтересовать собеседника.

Помимо таких общих положений «правила хорошего тона» включали и конкретные навыки поведения. Ребенку внушали: за столом не набрасываться на еду, не быть неряхой; не сидеть, когда другие стоят, и тем более не отвечать сидя старшим; в обществе иметь вид непринужденный и приветливый, а не надутую, кислую физиономию; во время разговора «не вперять взоры» в угол или окно, а смотреть в глаза собеседнику.

Безусловно, во всех этих «правилах хорошего тона» были условности, которые отпали со временем. Основные же принципы, утратив свое сословное значение, стали нормами поведения любого культурного человека.