Демократический подъем

Либеральное движение конца 50-х — начала 60-х годов XIX в. было неотъемлемой частью демократического натиска на самодержавие. С революционерами либералов объединяло неприятие крепостничества и самодержавного произвола: и те, и другие требовали отменить крепостное право, причем освободить крестьян с землей, а самодержавие ограничить конституцией. Но либералы рассчитывали исключительно на реформу, отрицая революцию в принципе. Это сближало их с охранителями, крепостниками, которые лишь в силу необходимости, а не из-за своей заинтересованности, как либералы, шли на отмену крепостного права посредством реформы. Правда, крепостники при этом пытались обеспечить наибольшие выгоды для помещиков и наименьшие уступки крестьянству, во всяком случае, освобождать крестьян без земли. Таким образом, либералы занимали как бы промежуточное положение между революционным и правительственным лагерями, но до тех пор, пока правительство не осуществило /176/ реформу 1861 г., они шли вместе с революционерами в качестве не столько их союзников, сколько попутчиков.

Первыми в 1855 г. изложили credo и подняли знамя российского либерализма историки (учитель и ученик) К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин в «Письме к издателю» (А.И. Герцену). Герцен опубликовал его в первых четырех выпусках своего сборника «Голоса из России» за 1856 год. Признав, что Россия должна быть обновлена, Кавелин и Чичерин провозгласили основным законом истории «закон постепенности» и осудили «кровавую купель» революций. Лучшим средством демократического преобразования России они признали «самодержавные реформы». «Ваши революционные теории, — обращались они к Герцену, — никогда не найдут у нас отзыва и ваше кровавое знамя, развевающееся над ораторской трибуной, возбуждает в нас лишь негодование и отвращение». То было первое открытое выступление российских либералов, которое свидетельствовало об оформлении либерального лагеря в России, хотя процесс его идейного размежевания с революционным лагерем тогда еще не закончился. Напротив, в условиях назревавшей революционной ситуации этот процесс усилился.

Средства борьбы либералов 50-х годов за обновление России были вполне мирными: во-первых, банкетные кампании с застольными речами в пользу отмены крепостного права и, во-вторых, верноподданнические записки на имя царя с проектами этой отмены. Возник даже особый жанр рукописной литературы этого рода, которую либералы начали создавать (по инициативе Кавелина) еще до конца Крымской войны и распространять в обществе. Сам Кавелин выступил с «Запиской об освобождении крестьян в России»; Чичерин написал статью «Современные задачи русской жизни» и ряд других; Н.А. Мельгунов – «Мысли вслух об истекшем тридцатилетии». Подключились к созданию рукописной литературы и славянофилы – А.И. Кошелев, Ю.Ф. Самарин, В.А. Черкасский. Все они выступали за отмену крепостного права исключительно сверху и с непременным «вознаграждением» помещиков, хотя сроки реформы и размеры вознаграждения предлагали разные. Черкасский считал, что полностью «открыть исход» крестьянам из крепостного состояния надо будет лет через 15-20, а Кошелев призывал сделать это «не завтра, а ныне». Обсуждая таким образом «задачи русской жизни» в собственном кругу, либералы продолжали сотрудничать и полемизировать с Герценом.

Герцен уезжал в 1847 г. из России хотя и надолго, но, как он полагал, на время; оказалось же – навсегда. Уже за границей он решил стать политическим эмигрантом. «Что я делал бы в России с железным намордником?» – восклицал он в обращении к русским друзьям от 1 марта 1849 г. под названием «Прощайте!». В 1850 г. Герцен дважды отверг «высочайше нетерпеливые» (по /177/ выражению Г.В. Плеханова) требования Николая I немедленно вернуться на родину, и 26 сентября 1851 г. Государственный совет Российской Империи торжественно объявил его «изгнанным навсегда из пределов государства». Эмиграция, фактически начавшаяся 21 января 1847 г., в день отъезда Герцена из России, теперь была оформлена и продолжалась до последнего вздоху Герцена 21 января 1870 г., т.е. ровно 23 года, день в день.

Свою политическую эмиграцию Герцен рассматривал как начало открытой борьбы против самодержавия и крепостничества, «Эмиграция,– говорил он,– есть первый признак приближающегося переворота». В мае 1853 г. он создал в Лондоне Вольную русскую типографию, которую использовал как трибуну для разоблачения самодержавно-крепостнического режима и для npoпаганды оппозиционных идей в широком диапазоне от либерального реформизма до революционного социализма. «Я здесь бесцензурная речь ваша, ваш свободный орган»,– объявил он из Лондона россиянам. Легко понять, что значила тогда свободная речь для граждан страны, в которой совершенно отсутствовала всякая свобода слова. Герцен в 1857 г. так написал об этом Александру II: «Представьте себе самого Иисуса Христа, который стал бы проповедовать где-нибудь на Адмиралтейской площади или в Летнем саду,– тут и до Иуды не дошло бы дело, первый квартальный свел бы его в Третье отделение, а оттуда отдали бы его в солдаты или еще хуже – сослали бы его в Соловецкий монастырь».

Герцен знал, что царизм постарается не допустить проникновения его свободной речи в Россию, и все-таки верил в успех. «Мы посмотрим, кто сильнее,– власть или мысль,– возглашал он,– посмотрим, кому удастся: книге ли пробраться в Россию, или правительству не пропустить ее!»

Мысль оказалась сильнее власти. Вольное слово Герцена проникало в Россию сквозь все препятствия. Сначала он печатал в своей типографии антикрепостнические прокламации и начатый им в 1852 г. главный его труд «Былое и думы» – одно из самых выдающихся произведений русской литературы, настоящий учебник жизни для всех демократов. 13 июля 1855 г., в годовщину казни П.И. Пестеля и его товарищей, Герцен начал издавать альманах «Полярная звезда», который был назван так в память об одноименном альманахе декабристов, и таким образом продолжил декабристскую традицию. Преемственность этой традиции подчеркивали силуэты пяти казненных вождей декабризма на обложке альманаха. «Полярная звезда» широко распространялась по России. Она проникала даже в Сибирь, где ее читали ссыльные декабристы. Один из них, И.Д. Якушкин, умирая, сказал о Герцене: «Он отомстит за нас».

С 1 июля 1857 г. Герцен начал издавать знаменитый «Колокол» – ежемесячное, с 1858 г. двухнедельное и с 1859 г. еженедельное /178/ обозрение, более похожее на журнал, хотя сам Герцен называл его газетой. За всю историю русской журналистики не было другого издания, которое так отличалось бы злободневностью, литературным блеском и воздействием на умы современников, как герценовский «Колокол».

Программа, которую Герцен и его друг и соратник Н.П. Огарев провозгласили в первом же номере «Колокола», была умеренной: «Освобождение слова от цензуры! Освобождение крестьян от помещиков! Освобождение податного сословия от побоев!» Однако по мере издания следующих номеров к ней добавлялись новые, более радикальные пункты: уничтожение дворянских привилегий, замена казенного чиновничества выборными людьми, преобразование управления и судопроизводства. Через своих друзей и знакомых, а также через корреспондентов, притом совершенно неожиданных (например, правительственных чиновников, которые доставляли в «Колокол» секретные данные), Герцен черпал информацию о любых преступлениях крепостнического режима, разоблачал их и настойчиво пропагандировал свою программу, внушая читателям: «Россия не сможет сделать ни шагу вперед, пока в ней не будет уничтожено рабство».

Популярность «Колокола» росла от номера к номеру. Он проникал не только в Петербург и Москву, но и на окраины России. Его читали на Кавказе и в Сибири, в студенческих каморках и в Зимнем дворце. «Влияние твое безмерно,– писал Герцену в начале 1858 г. К.Д. Кавелин.– Herzen est une puissance[1], сказал недавно князь Долгоруков (шеф жандармов. – Н.Т. ) Молодежь на тебя молится Твоим «Колоколом» грозят властям».

Подталкивая царизм к отмене крепостного права, Герцен надеялся, что Россия обойдется без «восстаний и революции», но допускал и «массовое восстание крестьян», если правительство не решится на реформу. Свою позицию он определил твердо: «Будет ли это освобождение «сверху» или «снизу»,– мы будем за него!»[2] За это его критиковали и либералы, которые представляли себе отмену крепостного права только «сверху», и революционеры, полагавшие, что освобождение крестьян возможно только «снизу».

Тяготы политической борьбы в условиях эмигрантщины, нападки врагов, измену бывших друзей Герцен переносил так же стоически, как и невзгоды своей личной жизни. В ней преобладали элегические и трагические мотивы. Великий изгнанник, «Агасфер», как он сам себя называл, родившийся в Москве, он умер в Париже и похоронен в Ницце. Тяжело отражались на нем его семейные драмы. Первая жена Герцена Наталья Александровна Захарьина, бывшая его кузиной, внебрачная (как и он) дочь /179/ обер-прокурора Святейшего Синода А.А. Яковлева, была достойной подругой своего мужа. Герцен страстно любил ее. В его глазах она была «и Бог, и бессмертье, и искупленье». Ей он посвятил роман «Кто виноват?», ее образ вдохновил его на создание «Былого и дум». Но она рано (34 лет) умерла. Вторая же подруга жизни Герцена Наталья Алексеевна Тучкова (бывшая жена Н.П. Огарева) заменить Захарьину не могла. И умственно, и нравственно она стояла ниже Захарьиной, но в жизни Герцена хотела занять пьедестал выше ее. Властная, ревнивая, истеричная, она вносила в семью Герцена нервозность.

Сам Герцен был образцовый семьянин, прекрасный отец. Но и как отец он не был счастлив. Словно злой рок преследовал его детей, которых было 12. Семь из них умерли в младенчестве, один из сыновей родился глухонемым и 8 лет от роду погиб при кораблекрушении, а одна из дочерей покончила с собой 17-летней. Правда, дочь Герцена Ольга прожила 103 года, но именно эта дочь была далека от отца. Все это обычно не принимают в расчет, характеризуя жизнь и деятельность Герцена. А между тем Герцен, с ранних лет отличавшийся острой эмоциональностью, болезненно переживал личные и семейные травмы. Тем большего восхищения заслуживает оптимизм творчества Герцена и всей его жизни, которую он подстегивал требованием: «Надобно быстро мчаться в жизни; оси загорятся – пускай себе, лишь бы не заржавели!»

Советские историки вполне правомерно считают Герцена и Огарева, их «Колокол» заграничным (Лондонским) центром российского освободительного движения. Другой, внутрирусский центр сложился к 1859 г. в Петербурге вокруг журнала «Современник». Основанный еще в 1836 г. А.С. Пушкиным «Современник» с 1847 г. издавали великий поэт России Н.А. Некрасов и скромный прозаик И.И. Панаев. Идейными руководителями журнала к концу 50-х годов стали Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов.

Николай Гаврилович Чернышевский, этот «русский Карл Маркс», как назвал его француз А. Леруа-Болье, родился 12 июля 1828 г. в Саратове. Его отец, дед и прадед были священниками. Сам Чернышевский тоже окончил семинарию, но не пошел по стопам предков. Он поступил на историко-филологическое отделение Петербургского университета и за годы студенчества (1846-1850) проникся революционными идеями. Большую роль в этом сыграло его знакомство с петрашевцем А. В. Ханыковым. Узнав об аресте петрашевцев, Чернышевский записал в своем дневнике: «Никогда не усомнился бы вмешаться в их общество, и со временем, конечно, вмешался бы».

В памятном 1848 году (Герцен называл этот год «педагогическим») Чернышевский пришел к выводу о том, что революция в России необходима и неизбежна, и стал, как он сам выразился, «решительно партизаном социалистов и коммунистов и крайних /180/ республиканцев». «Вот мой образ мысли о России,– записывал он в дневнике 20 января 1850 г.,– неодолимое ожидание близкой революции и жажда ее, хоть я и знаю, что долго, может быть, весьма долго, из этого ничего не выйдет хорошего»[3].

После окончания университета Чернышевский два года (1851– 1853) работал учителем словесности в Саратовской гимназии. Талантливый и демократически настроенный учитель имел огромное влияние на учеников. Гимназическое начальство, всполошилось. Директор гимназии А.А. Мейер (по словам Чернышевского, «страшный реакционер, обскурант и абсолютист») паниковал: «Он говорил ученикам о вреде крепостного права. Это вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!» Сам Чернышевский 21 февраля 1853 г. оставил в дневнике такую запись: «Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою,– я такие вещи говорю в классе»,

В родном Саратове Чернышевский встретил дочь местного врача Ольгу Сократовну Васильеву и полюбил ее на всю жизнь. Ольга Сократовна была хороша собой, но легкомысленна, экспансивна и ветрена. Ее жизненные запросы сводились главным образом к материальному достатку, увеселениям и флирту (от одного из своих поклонников, польского офицера И.Ф. Савицкого, она родила сына Виктора, которого Чернышевский признал своим). Она была далека от духовного мира Чернышевского, даже не читала его сочинений. Он же, усмотрев в ней с первой встречи созданный его воображением идеал, самозабвенно до конца дней был предан этому идеалу и гордился им. «Гениальный ум! Гениальный такт!» – говорил он об Ольге Сократовне, называл ее «женщиной, равной которой нет в истории».

В Саратове Чернышевский не имел условий для активной общественной деятельности. Поэтому в мае 1853 г., через пять дней после женитьбы на О.С. Васильевой, он уехал с молодой женой в Петербург. Там с конца 1854 г. он начал работать в «Современнике», который и превратил с помощью Некрасова и Добролюбова в самую авторитетную литературную, философскую и политическую трибуну оппозиционной России.

Чернышевский был так же разносторонне талантлив (хотя и не столь блестящ), как Герцен: философ, экономист, историк, публицист, литературный критик, писатель, он владел десятью иностранными языками и превосходно знал мировую литературу по гуманитарным наукам. Как философ, Чернышевский – материалист, сторонник антропологизма, т.е. такого принципа в философии, согласно которому (в отличие от идеализма) человек признается существом цельным, единым, а не раздвоенным на тело и душу, однако при этом рассматривается абстрактно, в отрыве от исторических форм общения, как часть природы. Иначе /181/ говоря, антропологизм Чернышевского есть материализм, когда он обращен к природе, но идеализм в применении к обществу. Его обоснованию посвящен главный философский труд Чернышевского «Антропологический принцип в философии» (1860).

Чернышевский-экономист осуждал не только феодализм с его подневольным, а потому и малопроизводительным трудом, но и капитализм с присущей ему противоположностью интересов труда и капитала. С точки зрения «теории трудящихся», как он называл свою экономическую теорию, Чернышевский доказывал, что справедливым может быть только такое общество, где «отдельные классы наемных работников и нанимателей труда исчезнут, заменившись одним классом людей, которые будут работниками и хозяевами вместе». Это и есть, в представлении Чернышевского, социализм.

В поисках пути для России к социализму Чернышевский внимательно изучал опыт русской и мировой истории. К истории у него всегда был повышенный интерес. Он полагал, что именно история должна служить фундаментом образования. « Можно не знать тысячи наук и все-таки быть образованным человеком,– говорил он,– но не любить истории может только человек совершенно неразвитый умственно»[4].

Главной движущей силой исторического процесса Чернышевский считал народные массы, «людей простых и честных, темных и скромных, каких, слава богу, всегда и везде будет довольно»; однако их «громадная сила, сила непреоборимая» нуждается в просвещении, иначе она может проявить заложенное в ней разрушительное, опасное для цивилизации начало.

В советской историографии до последнего времени Чернышевский изображался как «самый последовательный», т.е. фактически крайний, революционер. Ему приписывают даже чужие произведения именно такого, крайне революционного характера, с призывами «к топору» – «Письмо из провинции» в «Колокол» и прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Лишь в последние годы некоторые историки (в особенности, В.Ф. Антонов) аргументированно доказывают, сколь далек был Чернышевский от идеи «топора», т.е. немедленного крестьянского восстания.

Как мыслитель, социалист, Чернышевский вслед за Герценом развил доктрину народничества, хотя в отличие от Герцена не идеализировал общину, усматривая в ней «остаток первобытной древности», рудимент, которым «не следует гордиться», ибо он свидетельствует «о медленности и вялости исторического развития». Тем не менее, поскольку община сохранилась, Чернышевский считал возможным использовать ее коллективное начало как зародыш социализма. /182/

Развивая доктрину народничества, Чернышевский придал ей революционную законченность. Именно он первым в России стал доказывать, что необходима полная и безвозмездная ликвидация помещичьего землевладения, тогда как Герцен и Огарев допускали умеренный выкуп земли крестьянами, хотя и с помощью государства. В подцензурном органе, каким был «Современник», Чернышевский прибег к математическим расчетам вымышленного бухгалтера Зайчикова, которые дали искомый результат: выкуп = 0[5]. Далее, в отличие от Герцена, принимавшего реформу как способ коренного общественного переустройства (на одном уровне с революцией), Чернышевский считал ее лишь полумерой, подспорьем, которое облегчает, но само по себе не обеспечивает достижения цели. В связи с этим Чернышевский был менее терпим к либералам с их упованием исключительно на реформы, чем Герцен.

И все-таки «к топору» Чернышевский Россию не призывал ни до, ни во время революционной ситуации, понимая, что народ не готов к такому призыву: пока «только еще авангард народа – среднее сословие – уже действует на исторической арене, да и то почти лишь только начинает действовать, а главная масса еще и не принималась за дело, ее густые колонны еще только приближаются к полю исторической деятельности». В 1857-1858 гг. Чернышевский держал курс на создание действенного антикрепостнического фронта, способного принудить царизм к радикальной реформе, а с 1859 г., когда выяснилось, что вырвать у царизма такую реформу не удастся, избрал новый курс – на мобилизацию революционных сил, которые смогли бы заняться подготовкой к «исторической деятельности», т.е. к решающему выступлению «густых колонн» народа. В этом помогали Чернышевскому его соратники Н.В. Шелгунов, М.И. Михайлов, В.А. Обручев, братья Н.А. и А.А. Серно-Соловьевичи и самый выдающийся из них – Николай Александрович Добролюбов.

В жизни Добролюбова много общего с жизнью Чернышевского. Как и Чернышевский, Добролюбов родился в семье священника (тоже на Волге, в Нижнем Новгороде, 24 января 1836 г.), тоже учился в духовной семинарии и, не окончив, как и Чернышевский, семинарского курса, приехал учиться в Петербург в том же 1853 г., когда из Саратова приехал в Петербург на постоянное местожительство Чернышевский. Только учился Добролюбов не в университете, а в Главном педагогическом институте.

Юность – обыкновенно самая счастливая пора жизни. У Добролюбова она оказалась несчастной. В 1854 г. умерла его мать, а следом за ней в том же году – и отец. 18-летний студент /183/ Добролюбов остался единственным кормильцем семи братьев и сестер, из которых младшему еще не было года. Лишения студенческих лет подорвали здоровье Добролюбова и рано (на 26-м году жизни) свели его в могилу. Они же во многом определили крайний радикализм его взглядов. Он был «революционнее» самого Чернышевского, а по отношению к либералам нетерпим.

Весной 1859 г. Добролюбов начал редактировать сатирическое приложение к «Современнику» под названием «Свисток». Именно его нападки в «Современнике» и «Свистке» на либеральное «пустозвонство» вызвали гневную отповедь со стороны Герцена и конфликт между «Современником» и «Колоколом».

1 июня 1859 г. в «Колоколе» появился фельетон Герцена «Very dangerous!!!»[6]. Герцен, очень дороживший тогда идеей широкого антикрепостнического фронта, обвинил Добролюбова и Чернышевского в том, что они своим «освистыванием»[7] либералов ослабляют этот фронт к выгоде царизма. В пылу полемики Герцен допустил оскорбительный выпад против «Современника» и «Свистка»: «По этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!»[8].

Для редакции «Современника» фельетон Герцена был как гром среди ясного неба. Добролюбов не хотел верить случившемуся, находя обвинение Герцена «ужасно диким». Некрасов собирался вызвать Герцена на дуэль. Чтобы уладить инцидент, вносивший разлад в освободительное движение, к Герцену поехал Чернышевский. Ровно неделю (с 6 по 12 июля 1859 г.) он провел в Лондоне. Дважды за это время, 6 и 9 июля, он был принят Герценом. О возможном содержании их переговоров (с участием Огарева) накопилась почти детективная литература, ибо ни Герцен, ни Чернышевский, ни Огарев прямых сведений об этом для историков не оставили.

Академик М.В. Нечкина предположительно утверждала, что Герцен и Чернышевский заключили соглашение о совместных действиях в составе общероссийской революционной организации, которая, как предполагала далее Нечкина, была налицо в России еще до падения крепостного права. В качестве аргумента для таких предположений Нечкина выдвинула еще одно предположение : Герцен и Чернышевский – революционеры, а если встречаются два революционера, им ничего другого не нужно, как /184/ договориться о совместных действиях. Точка зрения Нечкиной приобрела очень много сторонников, но – ни одного доказательства. Достоверно известно только то, что инцидент с фельетоном Герцена «Very dangerous!!!» был улажен, Герцен печатно извинился перед редакторами «Современника» за оскорбительное «досвистаться». «Разумеется, я ездил не понапрасну», – написал об этом Чернышевский Добролюбову сразу после переговоров.

Вероятно, Герцен и Чернышевский говорили не только о фельетоне «Very dangerous!!!», но и о положении дел в России, о возможностях революции. Но договориться в то время о совместных революционных действиях они не могли – слишком велики еще были разногласия между ними. «Если б знал, что это дело так скучно, не взялся бы за него,– читаем в том же письме Чернышевского Добролюбову.– Кавелин в квадрате, вот Вам и все»[9].

Формула «Кавелин в квадрате» надолго стала для советских ученых исследовательской проблемой. Ее расшифровывали как «либерал в квадрате», «обличитель в квадрате», «барин в квадрате», адресуя всякий раз одному Герцену. Лишь к концу 70-х годов XX в. советские историки обратили внимание на то, что Чернышевский адресовал ее в цитированном письме своим «теперешним собеседникам », т.е. не только Герцену, но и Огареву, который был, естественно, целиком на стороне Герцена. Значит, «Кавелин в квадрате» – это, в представлении Чернышевского, Герцен и Огарев, показавшиеся руководителю «Современника» типичными либералами.

Герцен (как, впрочем, и Огарев) действительно и после встреч с Чернышевским продолжал рассчитывать на освобождение крестьян посредством реформы, которую осуществит правительство под давлением антикрепостнической оппозиции. Поэтому весной 1860 г. он отверг совет автора «Письма из провинции», подписавшегося «Русский человек»: «Пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь!» По наиболее правдоподобной версии, «Русским человеком» был Добролюбов. Герцен напечатал в «Колоколе» письмо «Русского человека» и свой ответ на него: «К топору, к этому ultima ratio притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора». Такую надежду Герцен сохранял до конца жизни.

В то же время Герцен и Огарев, не исключавшие в принципе (как ultima ratio, т.е. «последний довод») крестьянскую революцию, помогали молодым русским революционерам создать тайное общество, которое могло бы подготовить и возглавить народное восстание. В начале 1861 г. революционный эмиссар из /185/ России А.А. Слепцов побывал в Лондоне у Герцена, который был к нему «очень внимателен» и познакомил его с одним из крупнейших революционеров Европы Д. Маццини. Вернувшись в Петербург, Слепцов познакомился с Чернышевским и при его содействии начал готовить объединение революционных кружков всей России. Такие кружки действовали тогда в Петербургском университете (Н.И. Утин), Медико-хирургической академии (С.С. Рымаренко) и даже в Академии Генерального штаба (Ярослав Домбровский – будущий генерал Парижской Коммуны 1871 г.), а также в Москве, Казани, Перми, Вятке, Новгороде, Киеве, Харькове, Екатеринославе.

Однако создать всероссийскую организацию еще до реформы 1861 г. русские революционеры не смогли из-за крайней их малочисленности и неопытности. Символична запись в дневнике Добролюбова от 5 июня 1859 г. с подсчетом вполне «зрелых» революционеров: «Мало нас; если и семеро, то составляем одну миллионную часть русского народонаселения». Либералы, боявшиеся революции больше, чем реакции, держались пассивно, а крестьянские массы хоть и бунтовали, но – стихийно и локально. В результате правительственный лагерь легко взял верх над оппозицией. Царизм избежал не только революции, но и радикальной реформы, отделавшись реформой половинчатой.

Примечания

1. Герцен - это сила (франц.).

2. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30т. М., 1958. Т. 13. С. 363.

3. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. М., 1939. Т. 1. С. 356-357.

4. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 546.

5. Позднее, в сибирском романе «Пролог», Чернышевский выразит эту мысль со всей определенностью: «Вся земля мужицкая, выкупу никакого! Убирайся, помещики, пока живы!»

6. Очень опасно!!! (англ.).

7. Надо признать, что Добролюбов не слишком удачно придумал название: «Свисток». Тем самым он дал своим оппонентам пищу для остроумных насмешек. Те прямо называли Добролюбова и Чернышевского "свистунами".

8. Герцен А.И. Собр. соч. Т. 14. С. 121. Орденом св. Станислава (его надевали с лентой на шею) царь награждал россиян обычно за верноподданническое усердие.

9. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 379.

Канун освобождения

С того дня (30 марта 1856 г.), когда Александр II заявил: «Лучше сверху, чем снизу», – началась по инициативе царя подготовка к отмене крепостного права. Но эту инициативу лично Александру II ставить в заслугу нельзя. Сам по себе он был еще более консервативен, чем его отец, Николай I. Даже те грошовые уступки в крестьянском вопросе, которые допускал Николай (о них шла речь в § 2 главы V), Александр считал лишними.

Как личность, Александр II был, конечно, привлекательнее отца – умнее, образованнее, мягче и сдержаннее характером (сказалось на нем влияние его воспитателя В.А. Жуковского). Внешне, статью и выправкой, – вылитый отец, он умственно и нравственно больше походил на своего дядю, Александра I, чем на отца. Однако и Александр Николаевич тоже сочетал в себе – не столь кричаще, как Николай Павлович,– пороки самодура и ретрограда, да и чрезмерно полагался на бывших служак Николая, о которых Ф.И. Тютчев в 1856 г. сказал, что они ему «напоминают волосы и ногти, которые продолжают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле».

В отличие от сильной, хотя и ограниченной, истинно жандармской натуры Николая, Александр был по натуре не столько слаб, сколько изменчив. Этим он тоже напоминал своего дядю. В молодости он, к примеру, то безропотно терпел, как /186/ отец под горячую руку хлестал его по щекам (оттого, по уверению злых языков, щеки у Александра смолоду отвисли), то вдруг дерзал презреть отцовскую волю и стоять на своем. С годами Александр II сохранил эту неустойчивость натуры – и в личной, и в государственной жизни, «всегда шел то вправо, то влево, беспрестанно меняя свое направление[1]». Долго колебался он и прежде, чем проявить инициативу в отмене крепостного права. Главное же, эта его инициатива была вынужденной, навязанной царю силою обстоятельств – силою, давно и неуклонно нараставшей, в виде экономических и социальных бедствий, стихийного протеста крестьянских масс, давления со стороны либералов и революционеров.

Подготовка отмены крепостного права в России началась с того, что 3 января 1857 г. был учрежден очередной Секретный комитет по крестьянскому делу, как это делалось время от времени при Николае I. В состав комитета вошли 11 вельмож: бывший шеф жандармов А.Ф. Орлов, настоящий шеф жандармов В.А. Долгоруков, будущий «Вешатель» М.Н. Муравьев, бывший член суда над петрашевцами и будущий председатель суда над ишутинцами П.П. Гагарин и другие, почти все без исключения реакционеры, крепостники. Орлов даже похвалялся, что «скорее даст отрубить себе руку, чем подпишет освобождение крестьян с землей». Он и был назначен (не за это ли?) председателем комитета.

Таков был комитет по подготовке освобождения крестьян. Члены его не скрывали своей готовности похоронить крестьянский вопрос в разговорах «о крестьянском вопросе», как это было в таких же комитетах при Николае I. Однако нарастание революционной ситуации и в особенности подъем крестьянского движения заставили комитет через 6,5 месяцев абстрактных прений конкретно приступить к делу. 26 июля 1857 г. член комитета министр внутренних дел С.С. Ланской представил официальный проект реформы и предложил создать в каждой губернии дворянские комитеты с правом вносить свои поправки к проекту. Это предложение означало, что царизм, проявляя максимальную чуткость к интересам помещиков, так повел реформу, чтобы инициатива ее осуществления исходила от дворянства с минимальным для дворян ущербом. Сам Ланской афишировал свои крепостнические убеждения, печатно заявив, что государь император поручил ему «ненарушимо охранять права, венценосными его предками дарованные дворянству». 20 ноября царь узаконил предложение Ланского в рескрипте на имя прибалтийского генерал-губернатора В.И. Назимова. Рескрипт Назимову был разослан для сведения всем губернаторам и опубликован. В нем излагались те сформулированные Ланским /187/ принципы реформы, которыми должны были руководствоваться губернские комитеты, а именно:

1) помещики сохраняют в своих руках всю землю и вотчинную (т.е. полицейскую) власть над крестьянами;

2) крестьяне получают лишь юридическую свободу личности, да и то после так называемого переходного периода (до 12 лет), а также усадьбу за выкуп, без земли.

Прежняя система феодальной эксплуатации крестьян в виде барщины и оброка за помещичью землю сохранялась. Царский рескрипт Назимову положил начало открытой подготовке реформы. Так вошел в историю освобождения крестьян и сам Назимов. Это был человек не только реакционных, крепостнических убеждений, но и «замечательно глупый» (по выражению генерала П.А. Черевина), хотя и везучий: начал карьеру с уроков марширования наследнику престола и кем только не был! – например, попечителем учебного округа в Москве, где он и повелел воздвигнуть в зале университета, увидев там все девять муз, десятую музу «для симметрии».

К концу 1858 г. губернские комитеты были созданы во всех губерниях Европейской России. Все они подчинялись Главному комитету по крестьянскому делу, который был преобразован (фактически лишь переименован) из Секретного комитета. Большинство в губернских комитетах (как и в Главном комитете) составляли откровенные крепостники. Только Тверской комитет был либеральным. Председательствовал в нем местный предводитель дворянства, позднее знаменитый адвокат, друг М.Е. Салтыкова-Щедрина A.M. Унковский.

Все комитеты, кроме Тверского, пеклись не о крестьянских, а о помещичьих интересах и поддержали принципы, изложенные в царском рескрипте Назимову. Крепостники стремились в ходе реформы сохранить как можно больше, а уступить как можно меньше, причем с наибольшим шумом, чтобы, говоря словами Щедрина, «мужик как можно больше восчувствовал, а помещик как можно меньше ощутил». Возражения либералов звучали робко и встречали злобный отпор со стороны крепостнического большинства. Так, в Калужском комитете один из его членов, бывший декабрист П.Н. Свистунов на торжественном обеде членов комитета вступился за крестьян. Это вызвало переполох в комитете: «…члены комитета криками выражали свое негодование; губернский предводитель, сидевший возле губернатора за обеденным столом, вскочил и закричал: «Каторжник!»[2]. Недаром член Симбирского комитета Я. А. Соловьев официальное название губернских комитетов – «комитет для улучшения быта крестьян» – переиначил в «комитет для улучшения быта помещиков». /188/

21 апреля 1858 г. Александр II утвердил программу Главного комитета по крестьянскому делу на принципах рескрипта Назимову. Эта программа, фактически действовавшая со дня опубликования рескрипта и до конца 1858 г., предусматривала не ликвидацию, а лишь смягчение крепостной зависимости крестьян. Герцен, внимательно следивший за ходом подготовки реформы, писал об Александре II: «Нет, не по его плечам эта ноша»; «Тихо, ужасно тихо идут дела на Руси, слабая рука Александра Николаевича дрожит».

Между тем опубликование царского рескрипта, т.е. начало открытой подготовки реформы, вызвало новый подъем крестьянского движения. Крестьяне требовали не только воли, но и земли («Одна воля хлебом кормить не станет!»). Они не верили устным и печатным толкам о безземельном освобождении, считая их выдумками «бар», и готовились к тому, что сам царь будет разъезжать по деревням и лично провозглашать волю крепостному люду.

В годы подготовки реформы крестьяне все сильнее заявляли о своих интересах. По данным III отделения, крестьянские волнения, которые удавалось подавить лишь с помощью войск, учащались из года в год:

1858 г. — 86 таких волнений

1859 г. — 90 «—»

1860 г. — 108 «—»

Обычными становились волнения целых деревень. Шеф жандармов В.А. Долгоруков в отчете за 1858 год внушал царю, что «крестьяне при ожидании переворота в их судьбе находятся в напряженном состоянии», и поскольку «терпению при ожидании есть предел », то с реформой «долго медлить невозможно».

Таким образом, крестьянское движение ускорило ход подготовки реформы. Более того, оно (как и давление политической оппозиции) вынудило царизм к более радикальному решению крестьянского вопроса, по сравнению с апрельской программой 1858 г.

4 декабря 1858 г. была принята новая программа Главного комитета, которая, в отличие от старой, подрывала самые основы крепостничества. Составил ее член комитета генерал-адъютант Я.И. Ростовцев – тот самый, который в молодости шел вместе с декабристами и 12 декабря 1825 г. донес Николаю I о готовящемся восстании, после чего сделал верноподданническую карьеру и в Деле петрашевцев (1849) был уже членом Следственной комиссии. Желая подчеркнуть, как изменилось время, Герцен пишет в 1858 г.: «Яков Ростовцев спрашивал в Петропавловской крепости у Петрашевского и его друзей, не было ли у них преступных разговоров об освобождении крестьян. Теперь царь стал во главе /189/ освобождения, и Яков Ростовцев председателем в комитете освобождения».

Вот основные положения программы 4 декабря. Крестьяне получают личную свободу. Все они обеспечиваются земельными наделами в постоянное пользование с правом выкупить их в собственность, для чего правительство содействует крестьянам посредством кредита. Переходное же («срочнообязанное») состояние регламентируется. Эти положения новой программы Главного комитета, как мы увидим, и легли в основу реформы 1861 г.

Новая программа требовала переработать многочисленные проекты губернских комитетов, составленные по старой программе. Для редактирования этих проектов в марте 1859 г. были учреждены при Главном комитете Редакционные комиссии. Сначала предполагалось создать две комиссии: одна должна была разработать проект общего положения для всех губерний, другая – местные положения для отдельных регионов. Однако была образована всего одна комиссия, сохранившая тем не менее наименование во множественном числе: «Редакционные комиссии».

Председателем комиссии был назначен Я.И. Ростовцев, но фактически руководил ею Николай Алексеевич Милютин – чиновный либерал из именитой семьи (один его брат, Владимир, был видным публицистом и экономистом социалистического направления; другой, Дмитрий,– крупнейшим государственным деятелем, военным министром и генерал-фельдмаршалом). Н.А. Некрасов посвятил Николаю Милютину стихотворение под выразительным названием «Кузнец-гражданин».

Редакционные комиссии работали очень бойко, словно их в самом деле было две. Уже в августе 1859 г. проект «Положения о крестьянах» был закончен. Начали вносить в него правку по замечаниям депутатов от губернских комитетов. В конце августа прибыли депутаты «первого приглашения» – от 21 губернского комитета. Среди них был и A.M. Унковский. Он и четверо его единомышленников представили «адрес 5-ти» с предложением реформировать суд, администрацию и печать. Александр II на полях этого адреса испуганно пометил: «Т.е. конституцию!!!» Унковский был признан неблагонадежным, отстранен от должности предводителя дворянства и сослан в Вятку.

В феврале 1860 г. были вызваны с мест депутаты от остальных 24 губернских комитетов. К тому времени Ростовцев умер (перед смертью воззвав к царю: «Государь, не бойтесь…»), и председателем Редакционных комиссий был назначен министр юстиции граф В.Н. Панин – внук усмирителя пугачевщины, даже по выражению кроткого Г.А. Джаншиева «окаменелый консерватор», а в действительности озверелый крепостник, весь в деда,– пожалуй, даже не просто крепостник, а человеконенавистник, который не только прекословия, но и обыкновенного говора людского не выносил, отчего населял свою квартиру попугаями, /190/ выбирая тех, что «поречистей». Внешность Панина была под стать его внутреннему миру. Герцен назвал его «жирафом в андреевской ленте», но еще больше он походил на орангутанга – такой же огромный, безобразный и свирепый, а главное, неразумный. Информацию о назначении Панина председателем Редакционных комиссий Герцен поместил в траурной рамке и сказал о нем и о тех, кто назначил его, следующее: «В прошлое царствование одного из умнейших людей в России П.Я. Чаадаева считали по высочайшему повелению умалишенным. Теперь сумасшедший Панин по высочайшей воле считается умным. Действительно, неограниченное самодержавие».

Назначение Панина было уступкой со стороны правительства дворянской оппозиции справа. Панин не только остановил начавшийся с декабря 1858 г. процесс радикализации реформы, но и повернул его вспять: добился, чтобы Редакционные комиссии уменьшили нормы земельных наделов и увеличили размеры повинностей для крестьян. 10 октября 1860 г. проект Редакционных комиссий поступил в Главный комитет по крестьянскому делу, который «обогатил» проект еще некоторыми изменениями, выгодными для помещиков (в частности, еще раз понизил нормы земельных наделов). С конца января 1861 г. началось рассмотрение проекта в последней перед царем инстанции – в Государственном совете.

Александр II в речи на заседании Государственного совета подчеркнул, что в предыдущих инстанциях «все, что возможно было сделать для ограждения интересов дворянства, сделано». Государственный совет, однако, нашел возможным еще кое-что сделать: он принял идею князя П.П. Гагарина о «дарственном» наделе. Этот «кошачий», по выражению крестьян, надел составлял четверть нормального надела (как правило, меньше одной десятины). Помещикам, без сомнения, выгодно было освобождать крестьян с такими наделами, а чтобы соблазнить крестьян «кошачьей» нормой, объявили, что эти наделы предоставляются крестьянам в собственность немедленно и бесплатно. Зато, получив такой надел, крестьяне уже не могли более претендовать на землю. Бывшие крепостные отнеслись к «дарственным» наделам без воодушевления. По подсчетам П.А. Зайончковского, взяли «дарственные» наделы примерно 500 тыс. ревизских душ, т.е. не больше 5 % помещичьих крестьян.

17 февраля 1861 г. проект «Положения о крестьянах» поступил на подпись к царю. 19 февраля, в шестую годовщину своего вступления на престол, Александр II подписал «Положение о крестьянах» и Манифест, возвещавший о реформе. Но обнародовать тот и другой документы правительство решилось не сразу. Дело в том, что грабительский характер реформы был очевиден для ее творцов. Сам Александр II перед обнародованием Манифеста сказал: «Когда народ увидит, что ожидание его, то /191/ есть что свобода по его разумению не сбылась, не настанет ли для него минута разочарования ?»[3] Воистину, «чует кошка, чье мясо съела»!

Опасения властей росли еще оттого, что с 26 февраля на Руси была масленица – пора, когда весь простой люд пьет и гуляет. Власти и боялись, что на масленицу, если объявить о реформе, народ взбунтуется особо – под пьяную руку.

В итоге реформа была объявлена после масленицы, на великий пост : 5 марта в Петербурге и Москве и с 7 марта по 2 апреля – в остальной России. А между 19 февраля и 5 марта не только шла передислокация войск в губерниях, но и приводились в боевую готовность войска в самом Петербурге, с артиллерией.

Царь и правительство 19 февраля были в страхе. Войскам в столице выдали боевые патроны, офицерам приказали не отлучаться круглосуточно из казарм. Сам Александр II не отважился ночевать в своих апартаментах и перешел в покои младшей сестры Ольги Николаевны, отличавшейся большой личной храбростью. Тем временем в царских покоях всю ночь дежурили министр двора и шеф жандармов, держа наготове для царя лошадей[4].

Так было 19 февраля. Но и 5 марта Зимний дворец был объят тревогой. Собравшиеся в ожидании царя сановники перепугались, услышав гул, похожий на орудийный залп. Генерал-губернатор приказал узнать, что случилось. Ему доложили: глыба снега сброшена с дворцовой крыши. Прошли минуты, и вдруг раздался колокольный звон, принятый чуть не за набат. Вновь опрометью помчался фельдъегерь и по возвращении доложил, что звонят у Исаакиевского собора по случаю похорон какого-то священника.

Если так робели в столице под охраной артиллерии правители государства, то каково было тогда поместным дворянам! Многие из них бросали в те дни свои усадьбы и стекались в города, и иные бежали даже за границу.

Историографическая справка. До 1917 г. российские историки не изучали революционную ситуацию как таковую. Не употребляли (и не признавали) они и самого понятия «революционная ситуация». Не только ученые-охранители, как, например, их «классик», праправнук знаменитого историка XVIII в. В.Н. Татищева граф С.С. Татищев – автор капитальной биографии Александра II, но и либерально-буржуазные исследователи (И.И. Иванюков, Г.А. Джаншиев, А.А. Корнилов[5]) игнорировали и кризис «верхов», и кризис «низов» 1859-1861 гг., а борьбу вокруг /192/ отмены крепостного права сводили к спорам между крепостниками и либералами, причем Герцен и Чернышевский зачислялись в либеральный лагерь.

Советские историки, догматически усвоив ленинскую концепцию революционной ситуации, сосредоточились на изучении Герцена и в особенности Чернышевского (о нем давно уже защищено больше 500 диссертаций!)[6], но мало интересовались либеральным и правительственным лагерями и долго не могли подготовить обобщающего исследования всей темы.

В 1957 г. при Институте истории АН СССР была создана исследовательская группа по изучению первой революционной ситуации под руководством академика М.В. Нечкиной. К 1978 г. группа выпустила в свет семь больших сборников статей с преимущественным вниманием к Чернышевскому, Герцену и революционному лагерю. В русле работы этой же группы были подготовлены и опубликованы (кроме множества статей) монографии И.В. Пороха о Герцене и Чернышевском, Я.И. Линкова о Герцене и Огареве, Н.Я. Эйдельмана о Герцене, Н.Л. Рудницкой об Огареве, B.C. Кружкова о Добролюбове, Н.Г. Сладкевича о борьбе различных течений русской общественной мысли конца 50-х – начала 60-х годов, Г.Н. Вульфсона о революционном движении тех же лет на периферии. Появились серьезные труды по истории либерализма (В.Н. Розенталь, И.П. Попова, С.С. Секиринского, Т.А. Филипповой) и охранительства (В.А. Китаева, В.А. Твардовской).

Наконец, в 1978 г. была издана коллективная монография «Революционная ситуация в России в середине XIX века», где рассматриваются все основные вопросы темы. К сожалению, монография целиком подчинена концепции ее редактора М.В. Нечкиной, которая преувеличивала зрелость и силу революционного и размах массового движения, преуменьшала разногласия внутри революционного лагеря (между Герценом и Чернышевским особенно), недооценивала демократизм либералов, причем злоупотребляла укладкой фактического материала в жесткие ленинские оценки.

В зарубежной историографии проблема революционной ситуации не рассматривается, а влияние крестьянского и революционно-демократического движения на отмену крепостного права игнорируется даже в самых серьезных исследованиях – Т. Эммонса, Д. Филда (США)[7], Д. Бейрау (Германия). Существенный пробел, которым страдает советская историография, пренебрегая личностями царей, восполнил видный представитель российского зарубежья К.К. Грюнвальд в книге «Царь Александр ii»[8]. /193/

Примечания

1. Долгоруков П.В. Петербургские очерки. М., 1992. С. 113.

2. Корнилов А.А. Крестьянская реформа в Калужской губернии при В.А. Арцимовиче. М., 1904. С. 115.

3. Татищев С.С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. СПб., 1911. Т, 1.С. 330-331.

4. См.: Валуев П.А. Дневник. М., 1961. Т. 1 (1861-1864). С. 72-73.

5. См. Иванюков И.И. Падение крепостного права в России. СПб., 1882; Джаншиев Г.А. Эпоха великих реформ. СПб., 1892; Корнилов А.А. Крестьянская реформа. СПб., 1905.

6. Здесь выделяются научными достоинствами труды саратовских исследователей Е.И. Покусаева, И.В. Пороха, А.А. Демченко.

7. См.: Emmons Т. The Russian Landed Gentry and the Peasant Emancipation of 1861. Cambridge, 1968; Field D. The End of Serfdom. Harward, 1976.

8. См.: Grunwald C. de. Le tsar Alexandra II. P., 1963.