Запрещены: проезд, косьба, вытаптывание трав. 1 страница

За оградкой – пышно разросшиеся травы, которых явно не трогала коса много лет, живописные колки, между ними просматриваются чуть холмистые поляны, усеянные цветами.

Вы – у границы первого в стране участка, где взяты под охрану... насекомые. Да, именно ради этих крохотных, но полезных существ Омский облисполком, по требованию ученых‑энтомологов, 21 декабря 1972 года принял официальное решение, которое гласит:

«В целях проведения опыта по охране, привлечению и размножению шмелей – природных опылителей культурных и диких растений: 1. Принять предложение Исилькульского райисполкома от 20 марта 1971 г. об организации заказника площадью 6,5 га на земельном участке совхоза «Лесной» без исключения его из состава земель совхоза. 2. Обязать Исилькульский райисполком и совхоз «Лесной» обеспечить сохранение заказника».

Вот такой серьезный документ был обсужден и подписан в Омском облисполкоме. К тому времени насекомья страна была обнесена оградой, там перестали косить, зря топтать травы, даже убирать старые мертвые деревья: в них гнездятся полезные муравьи и другие хищники – маленькие осы, верблюдки, а также разнообразные дикие пчелки. Но главный объект охраны в удивительном заказнике – шмели.

Как и почему возник этот заказник?

...Все на том же мотовелосипеде с трескучим «Д‑4» я разъезжал по лесам и полям – с маленьким Сережей, сачком, блокнотом и другим нехитрым энтомологическим снаряжением. Хорошо помню этот день – двадцать первое июня 1969 года. Уютные поляны, переходящие одна в другую, манили в глубь лесов... Далеко мы укатили от жилья, вокруг – ни души. И вдруг сынишка кричит сзади: «Папка, гляди, собака!» Смотрю влево – а там вовсе не собака, а лиса! Громко и странно тявкая, бежит не торопясь рыжая, на нас поглядывая, – думаю, уводит от норы, которая, наверное, недалеко. Соскочив с велосипеда, решили мы ее обхитрить: побежали в разные стороны, чтобы потом сойтись на той поляне, где она тявкает.

Но куда там! Рыжей и след простыл, никакой норы не попалось, а мы выбежали на слегка всхолмленную поляну. Да какую поляну! Лиса мгновенно забыта, когда я оказался по пояс (а Сережа – чуть ли не с головой) в высоченных густых травах, небывало сочных, густо и разнообразно цветущих, никем не топтанных.

А на красных, желтых, синих цветках чин и горошков, на белопенных и кремовых шапках таволги и зонтичных, на розовых стрелках подорожников, на лиловых гроздьях шалфея – шмели. Да столько, сколько я никогда не видел. Большие и малые, серые, рыжие, пестрые, они с коротким гудением перелетали с цветка на цветок, копались в них, перемазавшись в цветочной пыльце; потом, повиснув в воздухе, сгоняли цветень с мохнатого тела кзади, где на лапках виднелись золотистые шарики обножки – спрессованной пыльцы, служащей кормом для личинок. Цветочная холмистая поляна гудела от великого множества маленьких трудяг, вдохновенно и умело совершающих свою, судя по всему, очень для них важную работу.

Но важную не только для них: здесь, на шмелиной поляне, сразу было видно, что эта работа очень нужная и для растений: перемазанные цветочной пыльцой шмели перелетали с цветка на цветок; значит, пыльца, попавшая на шмеля с тычинок одного растения, переносилась насекомым на пестик другого – происходило перекрестное опыление, гарантия того, что на месте цветка обязательно теперь образуются добротные семена. Шмели помогали травам размножаться, травы же снабжали шмелей сладким нектаром и вкусной пыльцой – кормом для личинок.

Вот тут, в те минуты, я вдруг полно и глубоко осмыслил то, что вроде помнил по школьным учебникам, но до сознания это, в общем, не доходило: ведь цветы‑то созданы не просто так, не столько для украшения природы и услаждения взора людей, сколько для них, для насекомых. Только потому цветы ярки, пахучи, наполнены сладким нектаром, чтобы привлечь к себе вот таких крылатых тружеников, накрепко связавших свою жизнь с цветущими растениями в результате совместной с ними многомиллионнолетней эволюции. Без насекомых‑опылителей многие цветущие растения попросту не дадут семян; без цветов же, с их нектаром и пыльцой, в один сезон вымрут и шмели, и пчелы, и многие другие представители удивительного и сложного мира насекомых. И все это у нас с Сережей было сейчас перед глазами: нагляднейшая картина тесных, но хрупких экологических связей насекомых с растениями.

Почему хрупких? А потому, что вот сюда, на эту поляну, в ближайшие дни приедут косцы, под свистящими «литовками» которых полягут цветущие травы, а шмелиные семьи, обездоленные, перейдут на голодный паек. Но еще хуже придется тем шмелям, которые построили здесь гнезда не под землей, а на ее поверхности, в виде кочек из мелко искрошенной листвы и сухой травы. Такие гнезда непременно гибнут во время сенокошения – срезаются косами и затаптываются людьми. И это, как правило, происходит до того, как в шмелиных семьях выплодятся молодые самочки – будущие продолжательницы рода. Эстафета шмелиных поколений прерывается, шмелей в такой местности становится все меньше и меньше.

Это давно уже вызывало справедливую тревогу ученых, подсчитавших, что в зоне земледелия число шмелей уже сократилось во много раз, и многие их виды уже занесены в печальную «Красную книгу». А шмели очень нужны сельскому хозяйству – вы это уже знаете по главе «Мои шмели».

Так что многих представителей разнообразнейшей армии насекомых нужно сохранить не только для инженеров будущего – биоников, а и для сегодняшних насущных нужд человечества, в первую очередь связанных с его питанием. Но как это сделать?

Мне встречались научные статьи, где энтомологи давно уже высказывали мысль: для вытесняемых человеком, но ценных насекомых неплохо бы устраивать маленькие охраняемые участки – этакие насекомьи заповеднички и заказники, где не косили бы травы, не выпасался бы скот, не тревожились бы гнездовья насекомых и все было как можно более по‑природному, чтобы шестиногим аборигенам было где селиться и размножаться, а исконный их корм был бы рядом. И, что очень теперь важно, чтобы ядохимикаты, применяемые для борьбы с вредителями на полях, не попадали на эти участки: ведь многие яды, применяемые для истребления насекомых – инсектициды, – не щадят ни вредных, ни полезных и губят всех без разбору.

Вот тогда, на дальней цветочной поляне, под многоголосое гудение шмелей и родилась у меня мысль: а что если именно здесь и организовать такой вот энтомологический заказник, о которых мечтают ученые‑энтомологи?

Я пометил расположение шмелиной поляны, быстренько набросав схематический план местности в блокноте, и мы с Сережей, вдоволь насладившись чудесным уголком, покатили домой. И все время у меня не выходила из головы мысль об устройстве на этой поляне – сразу ставшей заветной – энтомологического заказника.

В первые годы после открытия нами «шмелиной страны» осуществить это не удалось. Наверное, слишком непривычно было читать в документах и слышать странные слова: «заповедник для насекомых», «заказник для шмелей». Заповедник для косуль или, скажем, заказник для зайцев – это разумно, но заказник для шмелей... Наверное, это казалось со стороны очень смешным. И на шмелиных полянах и опушках продолжали косить траву на сено, после чего уголок, кипящий жизнью, вдруг становился лысым и мертвым.

Веские доводы ученых и здравый смысл областных и районных руководителей взяли верх, и в декабре 1972 года шмелиная страна была узаконена. Но еще до этого, в 1971 году, совхоз поставил ограду вокруг участка и даже сделал специальный уютный домик для жилья и научной работы. Каждую весну, зацепив эту полевую лабораторию трактором (домик сделали на полозьях), привозили ее к заказнику. В домике мы жили и работали многие месяцы – я, уже выросший Сергей, студенты‑биологи, специально приезжающие в заказник на летнюю практику из Новосибирского университета, омских сельскохозяйственного и педагогического институтов. И это были удивительно романтичные времена: ведь обитали мы в лесу, далеко‑далеко от всякого жилья. Жаркие солнечные дни, степные восходы и закаты, серые многодневные дожди, таинственные крики сов в лесной глухомани, свирепые налеты непривычно бурных дневных и ночных гроз, сотрясавших наш затерявшийся в далеких безлюдных колках домишко, – этого не забыть никогда.

Мы не только наблюдали жизнь обитателей заповедных теперь лужаек и рощ, а старались помочь насекомым чем можно. О наших «шмелиных квартирах» вы уже читали. Мало того, в период сенокоса мы ездили по району, собирали потревоженные косцами гнезда, привозили их в заказник и помещали в «многоквартирные» жилища для шмелей – столбы с навешанными на них деревянными кельями.

Для насекомых, гнездящихся в старых норках жуков‑древогрызов и в полых сухих стеблях, мы не только сохраняли мертвые деревья и сухие травы, но и делали специальные гнездилища: пучки трубок из тростника, привязанные к деревьям и кустам и просто положенные на землю. Во многих камышинках селились одиночные пчелы, а также разнообразные мелкие осы, натаскивающие в свои цилиндрические каморки множество парализованных ударами жала тлей, цикадок, мух, гусениц листоверток и другую живность, большей частью значащуюся в списках вредителей сельского и лесного хозяйства, – на прокорм своим личинкам.

Взрослым же осам, наездникам, бабочкам хватало корма с лихвой: нетронутые теперь цветы одаряли их нектаром с ранней весны до поздней осени. И чтобы не помять пышно цветущие нектароносы, не наступить ненароком на маленький муравейник или чье‑нибудь другое гнездышко, мы ходили только по специальным узким тропинкам, свернуть с которых без научной необходимости считалось большим нарушением.

Так прошло несколько лет. Успешные опыты по сохранению и размножению шмелей в полевых условиях были одобрены крупнейшими учеными, а новая форма охраны природы – заказники и микрозаповедники для насекомых и другой мелкой живности – получила признание и широкое распространение. Теперь такие микрозаповедники для насекомых есть в Центральном Черноземье и в Сибири, в Закавказье и в Прибалтике, на Украине и в Поволжье. В одном лишь совхозе «Ленинская Искра» Чувашской АССР исправно действуют тринадцать энтомологических заказников; хозяйство это полностью отказалось от ядохимикатов и получает высокие урожаи сельскохозяйственных культур.

...В 1972 г. я был приглашен на работу под Воронеж, во Всероссийский научно‑исследовательский институт зашиты растений. Центральное Черноземье – чудесный край – я (по рождению крымчанин, а по стажу сибиряк) полюбил, что называется, с первого взгляда. Здесь близ уютного и зеленого поселка Рамонь располагался тот институт, в котором мне предстояло работать. И лишь чуть сошел снег, пошел я бродить по окрестностям, знакомясь с шестиногими их обитателями, а главное, присматривая участок, где можно было бы устроить микрозаповедник. Увы, Центральное Черноземье давно все распахано, и уцелевшая здесь живность отступила главным образом в овраги, которых здесь немало. Но в оврагах и логах либо пасут скот, либо, к стыду сказать, их используют под свалки. Чего только не найдешь в ином овраге: колеса и кузова старых автомашин, негодную домашнюю рухлядь, строительный мусор, разлетающиеся по ветру горы архивных бумаг. И тут же многочисленные колонии многих видов одиночных пчел, ос‑бембексов, муравьев‑амазонок (тех самых, что совершают набеги на дальние муравейники с целью похищения чужих куколок), издавна здесь селившихся и вынужденных мириться с осквернением и захламлением их исконных обиталищ, пока есть еще хоть какая‑то возможность подползти или подлететь к родной норке.

Приезжает как‑то на каникулы мой сын Сережа и в виде утренней гимнастики делает пробежку вокруг поселка. Прибегает и, запыхавшись, докладывает: неподалеку, километрах в трех, нашел богатейшую колонию то ли одиночных пчел, то ли ос.

Сборы у меня короткие: рюкзак на спину, бинокль на шею, сачок в руки и готов к походу. Полевая дорога полого опускается в лощину; вдали на дне лога пышно разросшиеся ивы. Слева какая‑то старинная осевшая длинная насыпь, рядом с нею столь же древняя, поросшая буйным разнотравьем канава. Где находка? А вон там, не доходя до деревьев. Подходим и видим: там, где старинная насыпь пересекает лог, кипит жизнь. Так, видно, уж случилось, что насыпь, ров и промоина, проложенная ручьем на дне лога, сделали этот кусочек земли неудобным даже для сенокоса, и от дикого пышного разнотравья с его почти первозданным великолепием сладко и тревожно защемило сердце: как давно я не видел этого. Выплыли из памяти картины далекого детства: пробегающие мимо окон поезда, тогда еще целинные крымские степи в весеннем убранстве синих, желтых, розовых куртин диких полевых цветов, с ярко‑красными крупными пионами, плотно и густо сидевшими в компактных удивительно зеленых кустиках. Степей этих в Крыму давно уже не осталось ни клочка – все перепахано.

И вот передо мной снова кусочек природы, но не такой, как в детстве, до горизонта, а маленький, гектара полтора, чудом уцелевший среди издавна возделываемых земель. На желтых и розовых спиральных соцветиях мытников, на роскошных фиолетовых шапках бодяков, на гроздьях разнообразнейших диких горошков и чин, на пышно‑кружевных шапках зонтичных – всюду насекомые. Их здесь столько, что после долгого зимнего безнасекомья, переездов и прочих хлопот я – словно во сне (иногда снятся мне такие вот «энтомологические» сны – цветы, а над ними невообразимое число насекомых).

Мохнатоногие пчелы‑дазиподы стараются налепить как можно больше цветочной пыльцы на свои задние ноги, похожие на ерши для мытья бутылок; шустрые пчелы‑мегахилы набивают пыльцу в специальные щетки на нижней стороне брюшка. Тонко поют то зависающие, то стремительно уносящиеся к другому цветку антофоры – кругленькие рыжие и серые пчелы. А вот и мой старый друг – шмель, басовито гудя, перелетает с цветка на цветок. Тут же роются в соцветиях изумрудно‑зеленые бронзовки, жуки‑восковики, масса наездников. Зонтичные буквально облеплены желто‑черно‑полосатыми мухами‑журчалками, чьи личинки, как известно, изводят вредных тлей на полях. А рядом в земляных обрывах по берегу пересохшего ручья, по склонам старой насыпи виднеются отверстия – входы в норки. То крупные, с толстый карандаш, то узенькие, со стерженек шариковой ручки, они зияют повсюду, местами столь тесно, что на квадратном дециметре их насчитывается не менее двух десятков. В других местах норки идут как бы цепочкой, словно кто‑то бил по насыпи из пулемета длинными очередями. У норок кипит работа: в одни поминутно ныряют пчелки, нагруженные цветочной пыльцой; другие, окруженные земляным отвалом, вдруг на миг закрываются песком, подталкиваемым кем‑то изнутри, а затем показывается и сама строительница; там, в глубине, она роет очередную ячейку для своего потомства.

А что творится у подножия обрыва, в песке! Снуют длинные осы‑аммофилы, многие из них, натужно жужжа, роют норки. Вот две аммофилы почти параллельным курсом тащат с соседнего поля добычу – парализованных ударами жала и потому судорожно вытянувшихся, как палочки, гусениц (корм для аммофильих личинок). Собратья аммофил несколько более «широкие в кости» осы‑сфексы, герои бессмертных очерков Фабра, не обращая на нас внимания, делают свое удивительное и полезное дело: тащат в норки кобылок, тоже парализованных, но не оседлав жертву, как аммофилы, а уцепившись за кобылкин усик. Никогда я не видел столь огромного количества сфексов, тем более работающих. Стоя на одном месте, наблюдаешь тут до пяти сфексов с кобылками.

Перечисление всех жителей нового для меня насекомограда заняло бы много страниц. Упомяну еще лишь круглые вертикальные норы‑шахты личинок жуков‑скакунов с остатками съеденных насекомых вокруг них, да самих жуков, бегавших и порхавших тут во множестве (о сибирских скакунах я уже рассказывал в очерке «С лупой и кистью»).

Потом, когда я хлопотал об организации здесь микрозаповедника площадью 1,5 гектара, с удивлением узнал: оплывшая канава и насыпь у нее не что иное, как старый противотанковый ров. Думали ли защитники Воронежа, что тридцать лет спустя их тяжкий труд понадобится еще раз? Уж больно приглянулись склоны старого рва крохотным мирным строительницам. Ведь одиночные осы и пчелы – ценнейшие помощники земледельцев. Первые уничтожают на полях вредителей, вторые во многих местностях служат иногда основными опылителями сельскохозяйственных культур.

По решению райисполкома участок был обнесен оградой, снабжен объявлениями, запрещающими проезд, сенокошение, прогон скота. И теперь «насекомья братия» чувствует там себя спокойно и вовсю размножается. Раньше вся беда была в том, что хотя тут и не косили, но прогоняли небольшое стадо. Но даже один прогон нескольких десятков коров делал с «пчелоградом», если сопоставить по масштабам, нечто подобное многодневной бомбежке: обрушивалось и затаптывалось великое множество жилищ маленьких трудяг, и так каждый день, все лето. Понадобилась только легкая ограда – невысокие столбы с несколькими рядами простой проволоки.

Так появилась у нас вторая, официально признанная и охраняемая страна насекомых, процветающая и по сей день.

Мир насекомых играет огромную роль в жизни человека. Современная наука свидетельствует о том, что появлению всех покрытосемянных (цветковых) растений мы обязаны только насекомым. Даже все ветроопыляемые (анемофильные) цветковые растения ведут свой род от растений‑энтомофилов, опылявшихся насекомыми. И как ни удивительно, а даже предки пшениц в далеком прошлом опылялись не с помощью ветра, а с помощью насекомых.

Растительная пища составляет около половины нашего питания; пятнадцать же процентов ее и пищи сельскохозяйственных животных зависит от насекомых‑опылителей. Как же не ценить, не изучать маленьких шестиногих участников образования нашей чудесной, многоцветной и плодородной биосферы?

А вредители – число их видов слишком ничтожно (но не путайте число видов с числом экземпляров вредного вида), чтобы заодно с ними охаивать весь насекомый мир, тем более, что наука все успешнее находит на вредных насекомых управу.

Но еще раз следует напомнить: многие виды безвредных и полезных насекомых уже исчезли с лица земли именно в результате хозяйственной (а точнее, бесхозяйственной) деятельности человека, и процесс этот идет, увы, недопустимо быстро. Из семнадцати видов шмелей, обнаруженных мною не более десяти лет назад в окрестностях Исилькуля Омской области, теперь недосчитывается там три вида – вымерли. В тех же краях бесследно исчезли крупные жуки‑майки, описанные мною в главе «Жаркими днями», земляные усачи‑доркадионы, дивной красоты бабочки Аполлоны, крупные одиночные пчелы антидии (кстати, первоклассные опылители люцерны). В сороковые же годы их тут было великое множество. Гибель этих насекомых свершилась буквально на моих глазах: в Исилькуле я жил с 1941 г. и насекомье население его окрестностей знаю очень хорошо.

Ученых тревожит резкое уменьшение численности двух видов огромных бескрылых кузнечиков, обитавших на юге и в средней полосе страны, – степного толстуна и степной дыбки, кстати, совершенно безвредных. На крымских холмах (неподалеку от Феодосии), будучи десятилетним мальчишкой, я свободно собирал и наблюдал эту самую степную дыбку – огромное создание, похожее на рака (удивительно то, что у них известны только самки). Там же в Крыму быстро исчезает полезная жужелица Процерус таврикус – истребитель вредной виноградной улитки. А исчезает потому, что многие увозят удивительного по красоте и размерам жука в виде сувенира. Быстро сокращается численность жителей дубрав – жука‑оленя и большого дубового усача, бабочек‑парусников (подалирия, махаонов), орденских лент и других крупных красивых насекомых. Что же говорить о крохотных наездниках, пчелках и жучишках, многие из которых исчезают незаметно и тихо, хотя приносили нам, может быть, пользу или были обладателями невосполнимых «патентов природы», которые никогда‑никогда не открыть людям.

Спасти хоть оставшихся... Потому я очень надеюсь на микрозаповедники. И не только я, а и крупнейшие ученые. Вот что, к примеру, писал председатель национального Комитета советских биологов академик М.С. Гиляров: «В культурных ландшафтах перспективны небольшие по площади (всего по нескольку гектаров) энтомологические заповедники, на территории которых могут беспрепятственно развиваться полезные насекомые. Если такая территория находится под контролем службы защиты растений, опасность превращения массива в резерват вредителей практически исключена. Опыт организации микрозаповедников в Воронежской и Омской областях (по инициативе В.С. Гребенникова) показал возможность и целесообразность выделения таких участков». Это было напечатано в 1975 году.

А теперь, когда таких участков много, факты говорят сами за себя. Те же обитатели энтомозаказников, краткую «опись» которых я сейчас приведу, наверняка уцелели в тех местах именно поэтому.

Не будь же заказника – как знать...

Ктыри

Уже на третий год существования энтомологического заказника внимательный глаз наблюдателя мог отметить: многие летающие насекомые‑хищники – те, кто берет свою добычу в открытом бою, – явно скоплялись по краям участка, по соседству с окружающими заказник пшеничными полями. Это можно объяснить так. В пшенице плодится большое количество разных насекомых, живущих за ее счет, иначе говоря – вредителей сельского хозяйства; дармоеды эти рассеяны по посевам неравномерно: в попытках расселения они ползут и перелетают во все стороны, но, добравшись до кромки пшеничного поля и встретив чуждое и ненужное им луговое дикое разнотравье или лес, какое‑то время задерживаются в «пограничной зоне», не зная, что делать дальше. Про это постепенно прознали насекомые‑хищники и устроили свои многочисленные пикеты и засады вдоль всей границы участка.

Казалось бы, неплохие условия для хищников имеются во всех других колках, окруженных полями. Но не следует забывать, что там повсюду косят траву или выпасают скот, лишая убежищ, покоя и пищи личинок многих полезных насекомых. В самих же посевах, с их однообразной растительностью, хищникам почему‑то неуютно, их родная стихия – разнотравье опушек, кроны деревьев, закоулки в кустарниках. Да и в середине полей добычи меньше, чем по краям. Вот и избрали маленькие друзья земледельца – хищные мухи‑ктыри, стрекозы, мелкие осы, златоглазки и многие другие – пограничную полосу Страны Насекомых, бдительно неся тут сторожевую службу и совершая охотничьи рейды в пшеничное соседнее поле.

...На столбе ограды заказника, согретом утренним солнышком, сидит ктырь – злющего вида муха с длинным телом и волосатыми цепкими ногами. Я подкрадываюсь очень осторожно, не делая резких движений: ктыри видят очень хорошо и обычно не подпускают человека за много шагов – улетают. Но, соблюдая все меры предосторожности, я подхожу к серому охотнику достаточно близко.

В облике ктыря есть что‑то от волка: то ли серый цвет, то ли поджарое волосатое тело, то ли поза затаившегося зверя... Я внимательно наблюдаю за хищником. Какие у него, однако, цепкие лапы, с широкими присосками на концах и длинными кривыми когтями! Ктырь прижался к опоре и сидит совсем неподвижно, узкие стремительные крылья плотно сложены на спине. Но вот ктыриная голова дернулась вверх, приподнялась: значит, приметил какое‑то летящее насекомое. Нет, чем‑то недостоин внимания ктыря пролетевший или уже он ускользнул в быстром полете из охотничьей зоны, и ктырь снова опускает голову. Еще кто‑то пролетел вверху, и снова дернулась голова мухи; вдруг хищник сорвался со столбика, и я мгновенно теряю его из виду – столь стремительный бросок он совершил. Но через пару секунд охотник усаживается в точности на старое место: наверное, подлетев близко к тому, кого он догонял, увидел, что на завтрак это насекомое не годится: может, ядовито, может, слишком велико, а может, и очень мало – какая‑нибудь не стоящая внимания мошка.

Снова и снова вздергивает хищник‑ктырь свою востроглазую голову, снова и снова совершает свои охотничьи молниеносные броски куда‑то в небо над оградкой, по одну сторону которой – цветущее заповедное разнотравье, а по другую – пшеничное море, еще голубоватое от утренней росы.

Но вот еще один «удар» в небо, на этот раз удачный, – и бравый охотник садится на столб с добычей. В лапах у него – пилильщик, небольшое насекомое из отряда перепончатокрылых (личинки пилильщиков питаются растениями). Бедняга уже мертв: еще на лету ктырь вонзил в него свой твердый кинжалообразный хобот, впрыснул яд. Яд ктырей, кстати, очень сильный: если схватишь такую крупную муху рукой, то пленник может пребольно ужалить, да так, что жгучая боль заставит немедля его выпустить.

Досасывает ктырь жертву, а сам уже поглядывает в небо, знакомо подергивая головой, – сколько там, наверху, летает всякой аппетитной живности! Вот так, с утра до вечера, добывает свою обильную пищу ктыриное племя, не только дерзкое и смелое (иногда бьют на лету очень крупных и даже жалящих насекомых), но и очень прожорливое. Без устали «очищают» воздушное пространство – каждый над своей засадой – ненасытные шестиногие ястребы, отдыхающие только ночью да в непогоду.

Обширное семейство ктырей – около 5 тысяч видов – энтомологи относят к очень полезным существам, в массе истребляющим сельскохозяйственных вредителей множества видов. Причем охотятся на насекомых не только взрослые мухи, а и их личинки, но те скрытно промышляют в почве или в ходах жуков‑древогрызов. А вот взрослый ктырь ползущую добычу никогда не возьмет, как ни голоден, соблюдая своего рода «охотничье благородство», он бьет только влет.

Ученые обеспокоены тем, что некоторые крупные виды ктырей встречаются все реже и реже, например, почти трехсантиметровый иссиня‑черный дазипогон и гигантский ктырь с грозным названием «сатанас гигас» – страшилище длиной до пяти сантиметров. Один из «последних могикан» этого вида, пойманный еще в юности, хранится в моей коллекции – этакий буро‑серый исполин, охотившийся на какую‑то очень крупную дичь, быть может, на хрущей... Но с тех пор «сатанасов» я уже не встречал.

Зато теперь уже изрядная армия средних и мелких ктырей и ктыришек исправно несет вахту с утра до вечера у границ энтомологического заказника, рассевшись по столбам ограды, кустам и высоким травинкам – чтобы лучше видеть небо. Да и не только исилькульского участка, а всех других микрозаповедников, созданных в разных уголках страны для охраны мелкой живности. И – как знать! – может, все же сохранившиеся еще кое‑где потомки огромных сатанасов и дазипогонов найдут себе в них прибежища и станут там плодиться на радость энтомологам и на страх вредителям полей и лесов?

Стрекозы

Жара. На небе – ни облачка, в тени – тридцать семь градусов, и ни малейшего ветерка. Время очередного обхода участка – три часа дня, но шмелей нет ни у норок, ни на цветках: они наиболее активны с утра и к вечеру, а в середине дня у них как бы «обеденный перерыв». Может быть, им самим слишком жарко, а может, потому они не вылетают, что в середине дня в цветах меньше нектара – больше всего его бывает к вечеру и утром. Да и вообще летающих насекомых в этот час почти не видно, все попрятались от пекла, кто куда смог. Но обход есть обход – как раз моя очередь, ничего не поделаешь. Медленно шагая (так нужно для более полных наблюдений), приближаюсь к южной границе участка.

На столбах и проволоке ограды – стрекозы. Рыжие летуньи, носящие латинское название «симпетрум», пестроватые «дедки» сидят тут во множестве. Да сидят в необычных позах. Задрали брюшки круто вверх, точнехонько нацелив их на солнце, а крылья, расставленные в стороны, вяло свесились вниз. Любопытная картина!

Смысл ее вполне ясен: при таком положении, когда брюшко нацелено на солнце, нагреваемая палящими солнечными лучами площадь тела очень мала. Накаляется лишь махонький кончик брюшка да небольшая задняя часть груди и спины, в основном же стрекоза, расположившаяся вдоль солнечного луча, находится как бы в тени, хотя и сидит на самом пекле. А крылья тепло почти не воспринимают: они стеклянно‑прозрачные и потому совсем не нагреваются солнцем.

Но все‑таки почему бы стрекозам не убраться пока в холодок, скажем, в крону деревьев, вместо того чтобы принимать какие‑то неестественно‑сложные «прохладительные» позы?

А вот почему. Поминутно вздергивают и покачивают они своими круглыми глазастыми головами: следят за небом, где пролетают редкие насекомые. Иногда какая‑нибудь охотница срывается, идет вверх и хватает там добычу. Еда для них, как видно, превыше всего, ради нее стоит продежурить несколько часов на жаре, что, впрочем, терпимо, если ты изогнул свое длинное брюшко и нацелил его на огненное светило. А из убежища, затененного листьями, надежного обзора небосвода фактически не будет, даже если ты сидишь у самой вершины дерева.