Гилберт Кийт Честертон (Gilbert Keith Chesterton) 1874-1936

Наполеон Ноттингхилльский (The Napoleon of Nottinghffl)

Роман (1904)

В наши времена, в начале двадцатого столетия, пророков столько раз­велось, что, того и гляди, ненароком исполнишь чье-нибудь предска­зание. Да вот просто плюнь куда-нибудь — и окажется, что плюешь в пророчество! А все же большинство человечества, состоящее из нор­мальных людей, предпочитающих жить собственным умом (о кото­ром пророки и понятия не имеют), обязательно сумеет так устроиться, чтобы всем пророкам нос натянуть. Ну, вот каким будет Лондон сто лет спустя или, скажем, восемьдесят?

В 1984 г. он, представьте, оказывается таким же, каким и был. Ничего, в сущности, не изменилось, нация заболотилась и покрылась ряской. И весь скучный и серый мир к тому времени упорядочился и был поделен между великими державами. Последнее малое независи­мое государство — свободолюбивое Никарагуа — пало, и последний мятеж — индийских дервишей — был давно подавлен. Британская монархия окончательно обратилась в явление для реальной жизни безразличное, и, чтобы подчеркнуть это, наследственный ее характер

был упразднен и введена система, по которой король определялся по алфавитной книге жребием.

И вот однажды по лондонской улице двигались два высоких джен­тльмена, в сюртуках, цилиндрах и безукоризненных воротничках. Это были солидные чиновники, о которых можно сказать, что отличались друг от друга они только тем, что один из них, будучи человеком глу­пым, определенно являлся дурак дураком, зато второй, весьма умный, несомненно мог быть определен как идиот идиотом. Так размышлял, следуя за ними, человечек по имени Оберон Квин — малорослый, кругленький, с совиными глазками и подпрыгивающей походкой. Дальнейший ход его мыслей принял и вовсе неожиданный оборот, так как вдруг ему открылось видение: спины его приятелей предстали двумя драконьими мордами с мутными пуговичными глазами на хлястиках. Длинные фалды сюртуков развевались, драконы облизыва­лись. Но самое поразительное было то, что затем определилось в его уме: если это так, то, стало быть, и тщательно выбритые, серьезные лица их были не чем иным, как воздетыми к небесам драконьими задницами!

Не прошло и нескольких дней, как тот, в голове которого совер­шались подобные открытия, стал по жребию королем Англии. Король Оберон целью своей поставил позабавиться на славу, и вскоре его осе­нила счастливая мысль. Повсеместно и громогласно была объявлена Великая Хартия предместий. Согласно этому эпохальному документу, все лондонские районы объявлялись независимыми городами, со всеми обязанностями, законами и привилегиями, соответствующими средневековым обычаям. Северный, Южный, Западный Кенсингтоны, Челси, Хаммерсмит, Бейзуотер, Ноттинг-Хилл, Памплико, Фулэм и другие районы получили своих лорд-мэров (избираемых, разумеется, по жребию среди граждан), гербы, девизы, геральдические цвета и отряды городской стражи — алебардщиков, одетых в строго выдер­жанные национальные цвета. Кто-то был раздражен, кто-то посмеял­ся, но, в общем, причуды короля лондонцы приняли как должное:

ведь их обывательская жизнь текла по прежнему руслу.

Прошло десять лет.

Лорд-мэры большинства районов Западного Лондона оказались людьми порядочными и деловыми. Но их тщательно согласованный и учитывающий взаимные интересы план прокладки нового, удобного городу шоссе встретил препятствие. Снести старые здания Насосного переулка не соглашался Адам уэйн, лорд-мэр Ноттинг-Хилла. На со-

вещании в присутствии короля Оберона мэры предложили Уэйну хо­рошую плату, но пылкий патриот Ноттинг-Хилла не только отказался продать Насосный переулок, но поклялся защищать до последней капли крови каждую пядь священной родной земли.

Этот человек воспринял все всерьез! Он считает Ноттинг-Хилл своей родиной, вверенной ему Богом и Великой королевской хартией. Ни благо — разумные мэры, ни сам король (для которого такое от­ношение к его изобретению хотя и приятная, но совершенно неожи­данная несуразица) ничего не могут поделать с этим сумасшедшим. Война неизбежна. И между тем Ноттинг-Хилл готов к войне.

Впрочем, это ли называть войной? Городские стражники быстро наведут порядок в мятежном Ноттинг-Хилле. Однако во время про­движения по Портобелло-роуд синие алебардщики Хаммерсмита и зеленые протазанщики Бейзуотера подверглись внезапному нападе­нию ноттингхилльцев, одетых в ярко-алые хламиды. Противник дей­ствовал из переулков по обе стороны улицы и наголову разбил пре­восходящие силы здравомыслящих мэров.

Тогда мистер Бак, лорд-мэр Северного Кенсингтона, удачливый бизнесмен, более всех заинтересованный в прокладке шоссе, принял на себя командование новым объединенным войском горожан, в че­тыре раза превосходившим силы Ноттинг-Хилла. На этот раз ве­чернее наступление было обеспечено предусмотрительным блоки­рованием всех переулков. Мышеловка захлопнулась. Войска осторож­но продвигались к Насосному переулку — центру беззаконного со­противления. Но вдруг всякий свет исчез — погасли все газовые фонари. Из тьмы на них яростно обрушились ноттингхилльцы, сумев­шие отключить городскую газовую станцию. Воины союзников падали как подкошенные, раздавался лязг оружия и крики: «Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл!»

Наутро, однако, деловитый мистер Бак подтянул подкрепления, осада продолжалась. Неукротимый Адам уэйн и его опытный генерал Тарнбулл (в мирное время торговец игрушками, обожавший разы­грывать на своем столе битвы оловянных солдатиков) устроили кон­ную вылазку (это им удалось благодаря тому, что они выпрягли лошадей из кебов, предусмотрительно заказанных накануне в разных районах Лондона). Храбрецы во главе с самим уэйном пробились к водонапорной башне, но были там окружены. Битва кипела. Со всех сторон напирали толпы воинов в пестрых одеяниях стражей разных лондонских предместий, развевались знамена с золотыми птахами За-

падного Кенсингтона, с серебряным молотом Хаммерсмита, с золо­тым орлом Бейзуотера, с изумрудными рыбками Челси. Но гордели­вый алый стяг Ноттинг-Хилла с золотым львом не склонялся в руках могучего героя Адама Уэйна. Кровь лилась рекой по водостокам улиц, трупы загромоздили перекрестки. Но несмотря ни на что, ноттингхилльцы, заняв водонапорную башню, продолжали яростное сопро­тивление.

Очевидно, однако, что положение их было безнадежно, ибо мис­тер Бак, проявив еще раз свои лучшие деловые качества и недюжин­ный талант дипломата, собрал под свои знамена воинов всех районов Южного и Западного Лондона. Несметное войско медленно стягива­лось к Насосному переулку, заполняя собой улицы и площади. В его рядах, кстати, шел и король Оберон, который принял необычайно де­ятельное участие в событиях в качестве военного корреспондента, по­ставляя весьма восторженные и красочные, хотя и не всегда точные репортажи в «Придворный вестник». Его Величеству, таким образом, повезло оказаться свидетелем исторической сцены: в ответ на реши­тельное и последнее предложение сдаться Адам уэйн невозмутимо отвечал, что сам требует от своих противников немедленно сложить оружие, иначе он взорвет водонапорную башню и на Южный и За­падный Лондон хлынут бешеные потоки воды. Объятые ужасом взоры обратились к мистеру Баку. И бизнесмен-предводитель склонил свою здравомыслящую голову, признавая безоговорочную победу Нот­тинг-Хилла.

Прошло еще двадцать лет. И вот Лондон 2014 г. был уже совер­шенно иным городом. Он воистину поражал воображение. Пестрые одежды, благородные ткани, зубчатые стены, великолепно украшен­ные здания, благородство речей и осанки славных горожан радовали глаз, полные достоинства бароны, искусные ремесленники, мудрые чернокнижники и монахи составляли теперь население города. Вели­чественные памятники отмечали места былых сражений за Насосный переулок и Водонапорную башню, красочные легенды излагали герои­ческие деяния ноттингхилльцев и их противников. Но... двадцать лет срок достаточный, чтобы вдохновенные идеи национальной независи­мости превратились в мертвящие стандарты имперского мышления, а борцы за свободу — в чванных деспотов.

Предместья вновь объединяются против тирании могущественного Ноттинг-Хилла. Вновь Кингз-роуд, Портабелло-роуд, Пиккадилли и Насосный переулок обагряются кровью. В алокалиптической битве гибнут Адам уэйн и сражавшийся с ним плечом к плечу король Обе-

рон, гибнут также почти все участники легендарных событий. Исто­рия Ноттинг-Хилла завершается, и за небывалыми новыми времена­ми настают неведомые новые времена.

В объятом тишиной и туманом рассветном Кенсингтонском саду звучат два голоса, одновременно реальные и чаемые, нездешние и не­отторжимые от жизни. Это голоса насмешника и фанатика, голоса клоуна и героя, Оберона Квина и Адама Уэйна. «уэйн, я просто шутил». — «Квин, я просто верил». — «Мы начало и конец великих событий». — «Мы отец и мать Хартии предместий».

Насмешка и любовь неразделимы. Вечный человек, равный сам себе, это сила над нами, и мы, гении, падаем ниц перед ним. Наш Ноттинг-Хилл был угоден Господу, как угодно ему все подлинное и неповторимое. Мы подарили нынешним городам ту поэзию повсе­дневности, без которой жизнь теряет сама себя. И теперь уходим вместе в незнаемые края.

А. Б. Шамшин

Человек, который был Четвергом (Страшный сон) (The Man, Who was Thursday) (A Nightmare)

Роман (1908)

В романтическом и странном уголке Лондона, называемом Шафран­ным парком, встретились Люциан Грегори — поэт-анархист, чьи длинные огненные кудри в сочетании с грубым подбородком наводи­ли на мысль о соединении ангела и обезьяны, и Габриэль Сайм — молодой человек в щегольском костюме, с изящной белокурой бород­кой и тоже поэт. «Творчество — это подлинная анархия, а анар­хия — подлинное творчество», — проповедовал Грегори. «Я знаю другую поэзию, поэзию человеческой нормы и порядка, — отвечал Сайм. — А то, что утверждаете вы, обычное художественное преуве­личение». — «Ах, вот как! Дайте мне слово, что вы не донесете в по­лицию, и я покажу вам то, что полностью убедит вас в серьезности моих слов». — «Извольте. В полицию я не донесу».

В небольшом кафе, куда Грегори привел Сайма, столик, за кото­рым они сидели, внезапно опускается в подземелье с помощью таин-

ственного механизма. Стены бункера отливают металлическим блес­ком — они так увешаны бомбами, ружьями и пистолетами, что не остается никакого свободного места. Через минуту здесь должно со­стояться собрание отчаянных анархистов-террористов. В Европейский Совет Анархии, семь членов которого носят имена дней недели и воз­главляются Воскресеньем, на сегодняшнем собрании должны избрать нового Четверга на место выбывшего, и им должен стать Грегори. «Грегори, я польщен, что вы, поверив моему слову, открыли мне свою тайну. Дайте мне слово, что, если я открою вам свою, вы сохраните ее так же неукоснительно, как это намерен сделать я». — «Я даю вам слове». — «Великолепно. Я агент полиции из отдела по борьбе с анархистами». — «Проклятье!»

На совещании Сайм, выдавая себя за представителя самого Вос­кресенья, отводит кандидатуру Грегори и предлагает вместо него самого себя. Напрасно Грегори скрипит зубами и бросает невнятные яростные реплики. Сайм становится Четвергом.

В свое время он стал полицейским агентом, потому что был оча­рован метафизической идеей борьбы с анархизмом, как со вселен­ским злом. Организатор и руководитель особого отдела, состоящего из сыщиков-философов, человек, которого по соображениям сверх­конспирации никто никогда не видел (все встречи происходили в аб­солютной темноте), принял его на эту фантастическую службу.

Теперь необыкновенная удача позволяет Саймону присутствовать на заседании Совета, посвященном предстоящему убийству в Париже одновременно президента Франции и прибывшего с визитом русского царя. Каждый член Совета анархистов обладает какой-нибудь мрач­ной странностью, но наиболее странен и даже кошмарен Воскресе­нье. Это человек необычной внешности: он огромен, похож на надутый шар, слонообразен, толщина его превосходит всякое вообра­жение. Согласно введенным Воскресеньем необычайным правилам конспирации, заседание проходит на виду у публики, на балконе рос­кошного ресторана. С адским аппетитом Воскресенье поглощает ог­ромные порции изысканной пищи, но отказывается обсуждать покушение, так как среди них, объявляет он, находится агент поли­ции. Сайм еле сдерживает себя, ожидая провала, но Воскресенье ука­зывает на Вторника. Вторник, отчаянный террорист с внешностью дикаря, родом из Польши и с фамилией Гоголь, лишается парика и со страшными угрозами изгоняется.

На улице Сайм обнаруживает слежку за собой. Это Пятница — профессор де Вормс, немощный старик с длинной белой бородой.

Но, как выясняется, перемещается он необыкновенно прытко, от него просто невозможно убежать. Четверг укрывается в кафе, но Пятница внезапно оказывается за его столиком. «Признайтесь, вы агент полиции, так же как Вторник и так же как... я», — профессор предъявляет голубую карточку Отдела по борьбе с анархистами. Сайм с облегчением предъявляет свою.

Они направляются к Субботе — доктору Буллю, человеку, лицо которого искажено страшными черными очками, заставляющими строить самые ужасные предположения о преступности его натуры. Но оказывается, стоит Субботе на минутку снять очки, как все вол­шебно изменяется: появляется лицо милого молодого человека, в ко­тором Вторник и Четверг сразу узнают своего. Голубые карточки предъявлены.

Теперь уже трое врагов анархизма бросаются в погоню за Средой. Это маркиз Сент-Эсташ, внешность которого изобличает таинствен­ные пороки, унаследованные из глубины веков. Именно ему, по-види­мому, поручена преступная акция в Париже. Настигнув его на французском берегу, Сайм вызывает маркиза на дуэль, во время кото­рой выясняется, что внешность Среды — это искусный грим, а под ним скрывается инспектор лондонской полиции, владелец голубой карточки секретного агента. Теперь их уже четверо, но они тут же обнаруживают, что их преследует целая толпа анархистов во главе с мрачным Понедельником — секретарем Совета Анархии.

Дальнейшее разворачивается как истинный кошмар. Толпа пре­следователей становится все многочисленней, причем на сторону врага переходят те, от кого этого никак нельзя было ожидать, те, кто сначала оказывал помощь несчастным преследуемым полицейским, — старый бретонский крестьянин, солидный доктор-француз, начальник жандармерии небольшого городка. Обнаруживается поистине всемо­гущая власть преступного Воскресенья — все куплено, все развра­щено, все рушится, все на стороне зла. Слышен шум толпы преследователей, мчатся кони, трещат выстрелы, свистят пули, авто­мобиль врезается в фонарный столб, и наконец торжествующий По­недельник заявляет сыщикам: «Вы арестованы!» — и предъявляет голубую карточку... Он преследовал их, считая, что гонится за анар­хистами.

Вернувшиеся в Лондон уже все «шесть дней недели» (к ним при­соединяется и Вторник) надеются вместе справиться со страшным Воскресеньем. Когда они приходят в его дом, он восклицает: «Да вы

хоть догадались, кто я? Я тот человек в темной комнате, который принял вас в сыщики!» Затем гигантский толстяк легко прыгает с балкона, подпрыгивает, как мяч, и быстро вскакивает в кеб. Три кеба с сыщиками несутся в погоню. Воскресенье корчит им смешные рожи и успевает бросать записочки, содержание которых сводится примерно к «Люблю, целую, но придерживаюсь прежнего мнения. Ваш дядюшка Питер» или к чему-нибудь подобному.

Далее Воскресенье проделывает следующие эффектные аттракцио­ны: перепрыгивает на ходу из кеба в пожарную машину, ловко, как огромный серый кот, перелезает через ограду лондонского зоосада, мчится по городу верхом на слоне (может быть, это лучший его номер) и, наконец, поднимается в воздух в гондоле воздушного шара. Боже, как странен этот человек! Такой толстый и такой легкий, он подобен слону и воздушному шару и чем-то похож на звенящую и яркую пожарную машину.

Шестеро бредут теперь без дороги по лондонским предместьям, отыскивая место, где опустился воздушный шар. Они устали, одежда их запылена и разорвана, а мысли заполнены тайной Воскресенья. Каждый видит его по-своему. Здесь есть и страх, и восхищение, и не­доумение, но все находят в нем широту, уподобленность полноте ми­роздания, разливу его стихий.

Но вот их встречает слуга в ливрее, приглашая в поместье госпо­дина Воскресенья. Они отдыхают в прекрасном доме. Их одевают в великолепные многоцветные, маскарадные, символические одежды. Они приглашены к столу, накрытому в дивном райском саду. Появ­ляется Воскресенье, он спокоен, тих и полон достоинства. Ослепи­тельная простота истины открывается перед ними. Воскресенье — это отдых Господень, это День Седьмой, день исполненного творения. Он воплощает завершение порядка в видимом беспорядке, в веселье и торжестве вечно обновляющейся нормы. А сами они — дни труда, будни, которые в вечном беге и погоне заслуживают отдых и покой. Перед ними, перед неумолимой ясностью порядка, склоняется в конце концов и метафизический бунтарь-анархист, рыжекудрый Люцифер — Грегори, а великий Воскресенье растет, расширяясь, слива­ясь со всей полнотой Божьего мира.

Как странно, что эта греза посетила поэта Габриэля Сайма в то время, как он спокойно гулял по аллеям Шафранного парка, болтая о пустяках со своим приятелем, рыжим Грегори, но ясность, обретен­ная в этом сне, не покидала его, и благодаря ей он вдруг увидел у ре-

шетки сада в свете зари рыжую девушку, рвавшую сирень с бессозна­тельным величием юности, чтобы поставить букет на стол, когда на­ступит время завтрака.

А. Б. Шамшин

Возвращение Дон Кихота (The Return of Don Quixote)

Роман (1927)

Любительский спектакль, поставленный в залах бывшего средневеко­вого аббатства, а ныне поместья барона Сивуда, изменил судьбы его участников и многих других людей, внес свою лепту в вековую борьбу революционеров-социалистов и консерваторов-аристократов, оказался весьма поучительным эпизодом в истории Великобритании и, в конце концов, обратил жизнь к единственно органическому для нее состоя­нию — обыкновенному счастью.

Любительница старины, молодая и задумчивая Оливия Эшли была автором пьесы «Трубадур Блондель». Этот исторически известный трубадур ездил, распевая, по всей Европе в надежде, что король Ри­чард Львиное Сердце, плененный в Австрии на пути из Святой Земли, услышит его песни и отзовется. Найденный им король после некоторых колебаний принимает твердое решение вернуться на ро­дину, чтобы под его рукой сохранялась и процветала «старая добрая Англия».

Проблемой постановки спектакля является прежде всего недоста­ток исполнителей. На незначительную роль второго трубадура прихо­дится пригласить Джона Брейнтри, человека, чьи взгляды и действия убежденного социалиста производят в сивудском обществе не менее неуместное впечатление, чем его революционный кроваво-красный галстук. А необыкновенно важная в спектакле роль короля достается в конце концов ученому, сивудскому библиотекарю Майклу Херну. Это заставляет его отойти от истории древних хеттов, то есть от того, что составляло прежде весь смысл его жизни, и погрузиться в евро­пейскую историю XII — XIII вв. Новое увлечение охватывает его, по­добно стремительному и неодолимому пожару. В спектакле также участвуют рыжеволосая Розамунда Северн, дочь лорда Сивуда, и не­сколько молодых людей их круга.

Мечтательная Оливия Эшли между тем с возможным тщанием работает над декорациями. Для совершенства ей необходима та чис­тая алая краска, которая соответствует краскам на старинных миниа­тюрах. Во времена ее детства такую краску продавали только в одной лавочке, а теперь ее и вовсе невозможно найти. Помочь ей, всерьез отнесясь к подобному поручению, способен лишь Дуглас Мэррел, представитель знатного семейства, имеющий репутацию человека, склонного отдаваться прихотям и предаваться приключениям. Следст­вием этого является то, что он не чуждается «дурного общества», сто­ящего для других неодолимой преградой на пути к вожделенному своеволию и приключениям.

Далее следует воистину героико-комическая история подвигов Дугласа Мэррела. Он находит старого ученого, знающего секрет сре­дневековой алой краски. Он знакомится с его теорией гибели евро­пейской цивилизации из-за эпидемии слепоты, поразившей западный мир и заставляющей предпочитать скучные современные красители вдохновляющим краскам средних веков. Он спасает этого святого за­щитника яркости от сумасшедшего дома. Он побеждает демоничес­кого психиатра, который в результате оказывается в единственно достойном его месте — клетке для душевнобольных. Он влюбляется в прекрасную дочь ученого старика. Наконец, спустя десять недель Мэррел возвращается в сивудское поместье с добытой им баночкой волшебной алой краски. Голова его украшена кучерской шляпой, и сам он управляет старинным кебом — все это он приобрел в свое время как средства, необходимые для победы рыцаря старой доброй Англии над новейшим драконом-психиатром.

На огромном зеленом лугу поместья Сивуд происходит между тем нечто необыкновенное. Над пестрой геральдической толпой дворян, одетых в средневековые одежды и вооруженных средневековым ору­жием, на троне восседает король, окруженный пышной свитой. Не­обычайная серьезность и торжественность короля не сразу позволяют узнать в нем ученого, сивудского библиотекаря. Рядом с ним рыжево­лосая Розамунда с великолепно сверкающим наградным оружием в руках. В толпе, которая с удивлением и легким презрением озирает странный вид Дугласа Мэррела — неуместного здесь представителя викторианской эпохи, — он узнает многих своих светских знакомых. «Что же это? Неужели спектакль затянулся на два с половиной меся­ца?» — «Как! Вы не знаете? — отвечают ему. — Разве вы не читали газет?» Мэррел не читал их. Он катил в своем кебе по сельским доро­гам, подвозя только одиноких, никуда не спешащих путников.

Между тем политический строй Англии радикально изменился. Правительство Его Величества передало всю полноту власти Лиге Льва — организации, действительно родившейся из любительского спектакля «Трубадур Блондель» вследствие того, что библиотекарь Херн не захотел расстаться с ролью короля. Его поддержала группа единомышленников во главе со страстной Розамундой. В условиях по­литического кризиса, возникшего из-за мощной стачки горняков и рабочих красилен, правительство пришло к решению, что противо­стоять напору социалистов во главе с неутомимым, честным и талан­тливым Джоном Брейнтри может только новая сила, опирающаяся на романтический порыв любви к старым добрым традициям и во­площенная в реакционнейшей Лиге Льва. Оказавшись у власти, Лига Льва возвратила средневековые законы и установила правление Анг­лии тремя боевыми королями. Королем Западной Англии стал Майкл Херн. В настоящий момент на этом лугу происходил королевский суд, на котором король должен был решить спор бастующих рабочих с собственниками шахт и заводов. Забастовщики требовали передать предприятия тем, кто на них работает. Хозяева угольных и красиль­ных предприятий, поддерживаемые всем имущим классом, стояли здесь, облаченные в костюмы благородного сословия и готовые с ору­жием в руках защищать свою собственность и привилегии.

Перед началом суда король выслушал историю Дугласа Мэррела. К великому негодованию своих приверженцев, твердо и неколебимо стоявших за идею средневекового маскарада, король вручил именно Мэррелу наградное оружие, предназначенное для истинного рыцаря, свершившего бескорыстный и прекрасный подвиг. И это несмотря на всем очевидную нелепость и комизм его приключений!

Но следующее решение короля приводит блестящую толпу в столь решительное возмущение, что неизбежно кладет конец власти Херна, Во-первых, король признал в «анархисте» Брейнтри благородного и рыцарственного противника, во-вторых, он решил, что принадлеж­ность фабрик и шахт рабочим гораздо больше соответствует законам средневековья, чем их принадлежность бывшим владельцам, не явля­ющимся даже мастерами профессиональных цехов. В-третьих, король заявил, что, согласно новейшим генеалогическим исследованиям, лишь ничтожная часть собравшейся здесь аристократии имеет подлинное право именоваться ею. В основном же это потомки лавочников и мельников.

«Довольно!» — воскликнул лорд премьер-министр, первым высту­пивший так недавно с инициативой передачи власти Лиге Льва. «До-485

вольно!» — решительно повторил за ним лорд Сивуд. «Довольно! До­вольно! — пронеслось над толпой благородных рыцарей. — Уберите этого актеришку! Вон его! Запереть его в книгохранилище!»

Пышная свита короля мигом исчезла. Возле него остались только Джон Брейнтри, Оливия Эшли и Розамунда Северн. К ним присоеди­нился и Дуглас Мэррел. «Мэррел, остановитесь! Вспомните, кто вы на самом деле!» — крикнули ему. «Я последний либерал», — твердо от­вечал человек в шляпе кебмена.

Рассветало. На туманную дорогу выехал худощавый всадник с ко­пьем, за ним нелепо громыхал кеб. «Почему вы следуете за мной, Дуглас?» — сурово спросил рыцарь, являющий образ печали. «Пото­му что я не возражаю, чтобы меня называли просто Санчо Панса», — донеслось с высокого места кебмена.

Как скитались они по дорогам Англии, пытаясь защищать обездо­ленных, рассуждая о судьбах цивилизации, помогая слабым, читая лекции по истории, проповедуя, сражаясь не с мельницами, но с мельниками и совершая множество подобных, а также совершенно бесподобных подвигов, — обо всем этом, возможно, еще расскажет кто-нибудь. Нам важно сейчас, что в скитаниях и приключениях убеждения их окончательно прояснились. Вот они: остановите врача, если увидите, что он безумнее пациента; сделайте это сами, ибо толь­ко честная борьба приносит результат. И далее из этого следовало, что Дон Кихоту необходимо вернуться. В конце концов они поверну­ли к запретному для них западу, в сторону Сивуда.

Мечтательная Оливия Эшли убедилась, что чудесная краска ее дет­ства полностью воспроизводит цвет галстука Джона Брейнтри. Их благородные сердца соединились. Дуглас Мэррел долго не решался сделать предложение дочери спасенного им старого ученого: он опа­сался, что чувство благодарности не оставит ей возможности отказа. Но простота победила, теперь они счастливы. Возвращение Майкла Херна, его встреча с Розамундой обрекли на счастье и этих двоих. Ро­замунда, унаследовав Сивуд после смерти своего отца, вернула его мо­нашескому ордену. Там вновь возникло аббатство. Легенда гласит, что по этому поводу печальный рыцарь Майкл Херн чуть ли не впервые в жизни пошутил: «Когда возвращается безбрачие, возвращается и под­линная значительность брака». И в этой шутке он был серьезен, как всегда.

А. Б. Шамшин