Сол Беллоу (Saul Bellow) р. 1915

Герцог (Herzog)

Роман (1964)

Пятидесятилетний профессор истории и литературы Мозес Герцог писал письма, писал решительно всем на свете — людям лично зна­комым и незнакомым, живым и покойникам, родственникам быв­шим и сущим, мыслителям и президентам, издателям и собратьям по цеху, церковным деятелям и так, никому конкретно, а то, бывало, и самому себе или Господу Богу. Среди его адресатов из числа личнос­тей широко известных значились Спиноза, Эйзенхауэр, Ницше, Роза­нов, Хайдеггер... Причем на одном клочке бумаги находилось место и полемике с герром Ницше о природе дионисийского начала, и неж­ным словам, обращенным к оставленной подруге, и адресованному президенту Панамы совету бороться с засильем крыс в стране с по­мощью противозачаточных средств.

Иные объясняли эту странность Герцога тем, что старина, судя по всему, двинулся рассудком, — и были неправы. Просто ему слишком дорого обошелся второй развод: и сам факт, и сопутствовавшие ему вполне омерзительные обстоятельства окончательно выбили у Герцога почву из-под ног. Почва эта самая — как он понял, здраво поразмыс­лив, а время для здравого размышления, как и соответствующее рас-

положение духа, вдруг появилось, когда прервалось привычное течение семейно-академического существования, — и без того давно уже не была незыблемой: разменен шестой десяток; два поначалу счастливых, но распавшихся брака — от каждого по ребенку; какие-то еще жен­щины, как и жены, присвоившие себе нехудшие частицы его души;

приятели, за редкими исключениями оказавшиеся либо предателями, либо скучными кретинами; академическая карьера, блестяще начав­шаяся — диссертацию Мозеса Герцога «Романтизм и христианство» перевели на ряд языков, — но постепенно угасшая под грудой испи­санной бумаги, которой так и не суждено было превратиться в книгу, дающую ответы на насущнейшие для западного человека вопросы.

Пожалуй что, Герцог писал свои письма именно с целью снова встать на мало-мальски твердую почву — они служили ему как бы ниточками, протянутыми во всевозможных направлениях к разным эпохам, идеям, социальным институтам, людям... Своим натяжением эти ниточки более или менее фиксировали, определяли положение Герцога в мироздании, утверждали его, Мозеса Герцога, личность перед лицом безудержной энтропии, покушающейся в нашем столе­тии на духовную, эмоциональную, интеллектуальную, семейную, про­фессиональную и сексуальную жизнь человеческого индивида,

Может быть, впрочем, все это ему только казалось.

Не казалась, но явственно проходила перед умственным взором Герцога, слагаясь в памяти из разрозненных эпизодов и перетекаю­щих один в другой сюжетов, событийная, фактическая сторона его жизни. В отличие от нашего героя, попытаемся восстановить причин­но-следственные связи и временную последовательность, начнем с бэкграунда.

Отец Мозеса, Иона Исакович Герцог, жил в Петербурге по под­дельным документам купца первой гильдии, наводняя российский рынок луком из Египта. Процветал он до тех пор, пока перед самой войной полиция не вывела его на чистую воду; однако процесса пала­ша Герцог дожидаться не стал и с семьей спешно перебрался в Кана­ду, где благополучию Герцогов настал конец. Иона пробовал себя в самых разных занятиях — от фермерства до бутлеггерства, — но по­всюду его преследовало фатальное невезение. А ведь нужно было-таки кормить семью, платить за жилье, выводить в люди четверых детей — Мозеса, двоих его братьев и сестру. Лишь под конец жизни Иона Герцог как-то встал на ноги и обосновался в Чикаго.

Из мира нищих, по преимуществу еврейских кварталов, где идиш слышался гораздо чаще английского, Мозес проторил себе путь в уни-

верситет. По окончании университета он слыл — да, собственно, и являлся — многообещающим молодым специалистом. Вскоре женил­ся на Дейзи, которая родила ему сына Марко. Запершись на зиму с молодой женой в деревенской глуши. Герцог окончил свой труд «Ро­мантизм и христианство», произведший почти сенсацию в научных кругах.

Но потом с Дейзи как-то не заладилось, они разошлись, и Герцог стал еженедельно мотаться из Филадельфии, где читал свой курс, в Нью-Йорк повидаться с сыном. В Филадельфии тем временем в его жизни образовалась трогательная, нетребовательная, нежная и доволь­но забавная японка Соно, а немного спустя — Маделин.

Маделин, при своей красноречивой фамилии Понтриттер, была тогда ревностной новообращенной католичкой и специалисткой по истории русской религиозной мысли. Почти с самого начала она уст­раивала ему прямо в постели слезные сцены на тему того, что она считанные недели как христианка, но из-за него уже не может идти к исповеди. Герцог любил Маделин и потому, преодолев нечеловечес­кие трудности, добился у Дейзи развода, чтобы жениться на ней;

Соно говорила ему, что у Маделин злые, холодные глаза, но Герцог тогда списал ee слова на ревность.

Религиозный пыл Маделин вскоре как-то сошел на нет, Джун она так и не крестила. Герцог же, поддавшись соблазну патриархальности, совершил поступок, о котором потом не раз сожалел: все отцовское наследство, двадцать тысяч, он угробил на покупку и обустройство дома в Людевилле, местечке на западе Массачусетса, не обозначенном даже на карте штата. Людевилльскому жилищу надлежало стать родо­вым гнездом Герцогов (это словосочетание весьма забавляло Мозеса), здесь он планировал завершить свою книгу.

Год, проведенный Герцогом и Маделин в деревенском доме, озна­меновался его целеустремленной работой над благоустройством жили­ща и над книгой, их общими любовными восторгами, но также истериками и приступами злонравия Маделин, которые она объясня­ла — когда считала необходимым это делать — досадой на то, что по милости Герцога она бездарно тратит лучшие годы жизни в глуши;

как она некогда в эту самую глушь стремилась, Маделин как бы и за­была.

Со временем Маделин все чаще стала поговаривать о переезде. В стремлении к большим городам ее поддерживал Валентайн Герсбах, сосед Герцогов, диктор местной радиостанции, постоянно твердив­ший о том, что такая блестящая женщина и многообещающая спе-

циалистка должна быть окружена интересными людьми, которые по достоинству оценят ее и ее таланты.

Что правда, то правда. С обществом в Людевилле было туго — круг общения Герцогов ограничивался Герсбахом и его бесцветной тихой женой Фебой. С ними Мозес и Маделин близко приятельство­вали, Валентайн же стремился создать образ преданной, горячей дружбы; порой принимая в отношении Герцога покровительственный тон, он тем не менее рабски копировал все то, что ему представля­лось в Герцоге благородным.

Маделин удалось настоять на своем, и Герцоги перебрались в Чи­каго, захватив с собою Фебу с Валентайном, которому Мозес, исполь­зуя старые связи, подыскал в городе неплохое место.

Когда Герцог арендовал дом, кое-что в нем подремонтировал, уст­роил еще кое-какие мелочи, Маделин вдруг торжественно объявила ему, что между ними все кончено, она его больше не любит и потому ему лучше уехать куда-нибудь, например в Нью-Йорк, оставив Джун ей. Зная, что если женщина оставляет мужчину, то это всегда оконча­тельно, Герцог не стал ни препираться, ни просить Маделин еще по­думать.

Потом уже его поразила нечеловеческая предусмотрительность Маделин: аренда была им оплачена далеко вперед; адвокат — он в общем-то считал его своим приятелем — исключил всякую возмож­ность оформления опеки Герцога над дочерью, а заодно стал навя­зывать страховку, по которой в случае смерти или душевного заболевания Герцога Маделин была бы обеспечена до конца дней;

врач, также подготовленный Маделин, намекал, что с его, Герцога, мозгами творится неладное.

Совершенно разбитый, Герцог уехал из Чикаго, а потом надолго отправился в Европу, где в разных странах читал какие-то лекции, любил каких-то женщин... В Нью-Йорк он возвратился в состоянии худшем, чем уезжал. Здесь-то он и принялся за писание писем.

В Нью-Йорке Герцог как-то стремительно, но вроде бы прочно сошелся с Рамоной, слушавшей его лекции на вечерних курсах. Рамона была обладательницей цветочного магазина и магистерской степе­ни Колумбийского университета по истории искусств. Герцог был более чем доволен этой особой, в жилах которой текла гремучая смесь аргентинской, еврейской, французской и русской кровей: в по­стели она была профессионалкой в лучшем смысле этого слова, от­менно готовила, ум и душевные качества тоже не заставляли желать ничего большего; слегка смущало только одно — Рамоне было под

сорок, следовательно, в глубине души она не прочь была бы обзавес­тись мужем.

Благодаря Рамоне к Герцогу вернулась способность к активным действиям. Он отправился в Чикаго.

Герцог и раньше, случалось, испытывал подозрения — за которые ему было безумно стыдно перед самим собой — о связи жены с Герсбахом, но стоило ему как-то высказать их Маделин, она ответила ему убийственными аргументами в том роде, что, мол, как она может спать с человеком, от которого, когда он воспользуется туале­том, вонь стоит на весь дом. Но теперь у Герцога было письмо подру­ги ближайшего его приятеля Лукаса Асфальтера, подрабатывавшей у Маделин бейбиситером. В нем ясно говорилось, что мало того что Герсбах чуть ли не постоянно живет с Маделин, как-то раз они за­перли крошку Джун в машине, чтобы она не мешала им заниматься любовью. Если бы удалось доказать, что блуд творится в доме, где живет его ребенок, девочку почти наверняка отдали бы отцу. Но единственный человек, чьи показания на этот счет оказались бы неоп­ровержимыми, Феба, тупо повторяла Герцогу, что Валентайн каждый вечер приходит домой, а с Маделин почти не общается.

Герцог же своими глазами видел, подкравшись к дому, как Герс­бах купал Джун. У него был с собой револьвер, который он взял из отцовского стола вместе с кипой царских рублей, предназначенных в подарок сыну, — после Чикаго Герцог планировал навестить Марко в летнем лагере. В револьвере оказалось два патрона, но Герцог знал, что стрелять он ни в кого не станет, И не стал.

На следующий день, когда, через Асфальтера договорившись с Ма­делин, Герцог встретился с Джун и отправился с ней погулять, по­смотреть всякие интересные вещи, в его машину врезался микро­автобус. Джун не пострадала, когда же полицейские вытащили из са­лона потерявшего сознание Герцога, из карманов у него вывалился револьвер покойного отца, на который, естественно, не было разре­шения, и подозрительные рубли.

Герцога немедленно арестовали. Вызванная в участок забрать де­вочку Маделин объявила полицейским, что Герцог — человек опас­ный и непредсказуемый, что заряженный пистолет он носит неспроста.

Однако все обошлось: богатый брат Герцога Шура внес залог, и он отправился в Людевилль зализывать раны. Другой брат, уилл, зани­мавшийся торговлей недвижимостью, навестил его там, и вместе они решили, что пока дом продавать не стоит — все равно вложенных в

него денег не вернуть. Дом Герцог застал в страшно запущенном со­стоянии, но до приезда Уилла не удосужился даже позаботиться об электричестве, поскольку все его время уходило на писание писем. Брат убедил Герцога заняться элементарным благоустройством, и тот отправился в соседний поселок. Там его по телефону нашла Рамона, гостившая неподалеку у друзей. Они сговорились пообедать у Герцога.

Предстоящий визит Рамоны немного беспокоил Герцога, но, в конце концов, они ведь только пообедают. В ожидании гостьи Герцог охладил вино, нарвал цветов. Тем временем включилось электричест­во, женщина из поселка продолжала выметать из дома сор...

Вдруг, между делом, Герцог подумал, а не исчерпало ли себя писа­ние писем. И с этого дня он их больше не писал. Ни единого слова.

Л. А. Карельский