Уильям Оккам и вопрос об Универсалиях.

Вопрос об Универсалиях затрагивает не одного Оккама. Это вопрос, вокруг которого велись споры все Средневековье.

Если не вдаваться в детали, то «Универсалии», о которых говорили средневековые схоласты – это платоновские «идеи» (то, что на языке выражается общими понятиями: «прекрасное», «благо», «человек», или «кошка»).

Вопрос стоял так: общее (Универсалия) существует и обладает неким особым, не сводимым к бытию конкретных вещей существованием (как полагал Платон), или же существуют только единичные вещи. Философов, которые считали, что Универсалии существуют (отдельно от вещей) называли «реалистами» (они полагали, что Универсалии реальны), вторых же называли «номиналистами» (они полагали, что Универсалии обладают лишь условным, номинальным существованием).

Из всего выше сказанного ясно, что Оккам в вопросе об Универсалиях был крайним номиналистом. Он полагал, что существуют (реальны) лишь единичные вещи, а то, что называют «Универсалиями» - это всего лишь знаки, обозначающие множество единичных вещей. /Не существует кошки вообще или добродетели как таковой/

/Но номинализм Оккама радикальней аристотелевского, он дальше отстоит от платонизма. Согласно Аристотелю, ум человека, опирающийся на опыт, познает объективно существующие формы (сущности) вещей, эмпиризм же Оккама заходит так далеко, что не усматривает связи между порядком познания и объективно сущим, истинным порядком мира/.

[1] Эти положения, изложенные, впрочем, отнюдь не специальным богословским языком, были приведены выше.

[2] «На французской стороне, на чужой планете /предстоит учиться мне в университете…» - нельзя точно сказать, какого времени, но оригинал этой всем известной песни – оттуда, из «средних веков». Некогда было время, когда Европа была единым «христианским миром» и люди путешествовали из города в город, чтобы послушать какого-нибудь знаменитого проповедника или философа.

[3] Смотри тему «философия Аристотеля»

[4] Этот ряд не может, по мнению Фомы Аквинского, уходить в бесконечность. Насколько я понимаю, мир, в котором рассуждает Фома, иной, чем наш. В нем есть однозначно присутствующий низ и верх. Если мы говорим, что одно тело привело в движение другое тело, или одна вещь явилась причиной существования другой вещи, то первая вещь является в абсолютном плане активной, а другая - пассивной (пример Фомы: движение руки является причиной движения трости, движение трости является причиной камня, который толкнули). Эта цепь причинения не может быть бесконечной, не может замкнуться на саму себя, потому, что она в принципе направлена с верху в низ (в мире, где есть верх и низ). Все эти цепи должны сходиться в некой точке, указывать на некую предельно активную и живую сущность.

[5] Они уже сейчас в каком-то смысле не есть. Очевидно, здесь Фома имеет в виду то, на что указывал Парменид: вещи, чье существование преходяще, не существуют в подлинном смысле этого слова.

Тема 8. Изменение картины мира европейского человечества в 15-м, 16-м, начале 17-го века. Возрождение, научная революция.

В 15-м, 16-м. начале 17-го века мир человека существенно меняется. В общих чертах он становится таким, каков мир современного европейца. Образ мысли человека средневековья нам понять достаточно сложно, потребуются значительные усилия. Известный исследователь (теоретик) культуры Освальд Шпенглер рассматривал средневековье как отдельную культуру, иной мир, со своей логикой развития, юностью, зрелостью и старостью. А современный человек с его ментальными установками. Западная цивилизация в том смысле, в каком мы говорим о ней сейчас (согласно интерпретации Шпенглера) начинается где-то там, в 16-м веке.

Так, или иначе, изменения в картине мира, происходящие в этот период, весьма существенны.

Книга и изображение в культуре Возрождения и средневековой культуре.

Средневековая культура была устроена существенно иначе, нежели культура Возрождения. Средневековая культура – культура книги.

Ценностным центром этой культуры является событие (в первую очередь и непосредственно) – событие земной жизни Христа. Событие это – непонятное, поэтому люди, бывшие свидетелями этого события, его просто записали. Текст (Евангелие) получился непонятным, потому, что те, кто описывал событие, не вполне понимали его смысл и понимали, что не понимают[1].

Поскольку текст этот не вполне понятен, любой пересказ этого текста (любое изложение его общего смысла) не заменяет собой сам текст в его буквальности. Получается, что главным, самым важным источником истины о событии является сам текст (записанное слово). Книге поклоняются, книга в средневековой культуре – привилегированный носитель истины. Книга - видимый центр средневековой культуры (в то время, как событие – ее невидимый (не данный непосредственно, но предполагаемый) центр).

И поскольку центральный текст культуры не вполне понятен, - он взывает к комментарию, требует, чтобы его истолковали. Но поскольку, опять-таки, текст не вполне понятен, каждый, написанный на него комментарий, оказывается недостаточным и требует к себе нового комментария. Текст обрастает бесконечными слоями комментариев. Каждое последующее поколение богословов пишет комментарии на священные тексты и на всех своих предшественников. Средневековая культура – культура книги и культура комментария.

И такое отношение к книге как к подлинному носителю истины (не сводимому к тому или иному ее пересказу) переносится с Евангелия и Библии на все иные книги, которые признаются данной культурой (и на философские в том числе[2]). С События - на все иные события как религиозной, так и светской истории.

Изображение, поскольку оно функционирует в средневековой культуре, относится скорее к тексту, нежели напрямую к событию. Изображение иллюстрирует тот или иной момент книги. Это во многих случаях буквально - картинка в книге (книжная миниатюра). Если же изображение и не является «картинкой в книге» в буквальном смысле слова, оно все равно функционирует аналогичным образом (подобно знакам в тексте).

Дело не в том, что средневековый художник хуже умеет рисовать, чем научатся впоследствии. Просто он видит свою задачу в другом. Он не пытается дать почувствовать атмосферу данного события, передать, что чувствовали его участники и свидетели (полагая событие слишком далеко отстоящим (от читателя или зрителя), так что пытаться перенестись в него мысленно было бы бесполезно). Средневековое изображение не реалистично и не психологично, они, всего лишь, символизирует. На миниатюре изображены некие фигуры, они что-то делают. Событие просто обозначено. Фигуры на картинке подобны знакам в тексте, они символизируют, всего лишь обозначают (а не передают и не доносят).

Средневековый художник полагает, что «там» и «тогда» изображаемого события слишком отличаются от «здесь» и «сейчас», поэтому их бесполезно пытаться передать, их можно только символизировать (обозначить).

Художник Возрождения (напротив) силой своего гения и своего мастерства стремится перенести своего зрителя в «там» и «тогда» изображаемого события. Он считает, что люди во все времена и во всех местностях были примерно одинаковые (мир везде примерно одинаков), и пытаться проникнуть в то, что они думали и чувствовали, в их мир – не бесполезная задача.

Нельзя сказать, что живопись по тематике становится более светской. Мастера Возрождения достаточно много рисуют на евангельские и библейские темы, однако способ изображения меняется. Они становятся «реалистичными», создают эффект присутствия зрителя при событии. Картина художника Возрождения подобна окну, переносящему зрителя в иное пространство и время (в «там» и «тогда» изображаемого события). Прежде всего – время, конечно. Это – своеобразная «машина времени». Окно в иную реальность.

И эффект этот становится особенно заметен, когда мы имеем дело с таким техническим приемом, как перспектива (когда художник, с помощью определенных технических приемов создает иллюзию трехмерного пространства на двухмерном пространстве картины). Здесь сходство с окном просто буквальное.

Итак, изображение в культуре Возрождения напрямую отсылает к событию: художник имеет дерзость пытаться проникнуть (силой своего воображения) в пространство и время события (понять его или почувствовать на свой страх и риск). Событие стало ближе. И, как и в первом случае, такое отношение к центральному Событию культуры переносится на все прочие события. В целом на структуру универсума: он становится более однородным, проницаемым.

Великая живопись Возрождения предполагает иное понимание пространства и времени, нежели средневековый тип изображения.

И одновременно статус книги в культуре меняется. Изобретение книгопечатания означает, что книга упала в цене (и в буквальном и в переносном смысле). Рукописная книга – это то, что хранится в монастырских и университетских библиотеках[3]; то, для создания чего потребуются усилия не одного человека.

Гуттенберг, изобретя печатный станок, в первую очередь печатает Библию. Главную книгу культуры, которая была доступна лишь немногим (священникам, а простым мирянам лишь в их изложении с кафедры на проповеди), теперь может купить каждый, держать у себя дома и по-своему пытаться толковать. С книгой происходит примерно то же, что с деньгами при переходе от золота к бумажным купюрам.

Научная революция.

Аналогичным устройством, переносящим наблюдателя в другое «там» и «тогда» является телескоп Галилея (1609). Надо сказать, что Галилей не изобретал сам принцип работы прибора: подзорные трубы применялись мореходами и раньше, галилеев телескоп был не намного мощней их[4].

Новшество состояло в том, что Галилей направил этот прибор не по горизонтали, а по вертикали. Галилей дерзнул направить телескоп в небо. Он предполагал, что мир везде одинаков, пространство мира обладает по всем направлениям одинаковыми свойствами (вещи подчиняются одним и тем же законам), и что небесные объекты подобны земным телам. И телескоп подтвердил его предположение: посмотрев вооруженным глазом на Луну, он увидел детали лунной поверхности.

Лунные горы отбрасывали тени, бестелесные сущности теней не отбрасывают. А ведь согласно системе мира Аристотеля-Птолемея (которая лежит в основе средневековых представлений об устройстве космоса) небесные объекты – это духовные сущности, не имеющие материального субстрата.

Таким образом, галилеев телескоп стал наиболее эффективным орудием разрушения этой аристотелевско-птолемеевской картины мира.

Изобретение Галилеем телескопа было, может быть, самым ярким, но не единственным событием научной революции, процесса, длившегося примерно с середины 16-го века по середину 17-го (ключевые даты: в 1543 г. публикуется работа Коперника «Об обращении небысных сфер», - в 1686г. «Математические начала натуральной философии» Ньютона). Процесса, в результате которого картина мира европейского человека радикально изменилась.

Неверно было бы связывать научную революцию только с Коперником, с Коперника она начинается. Если рассчитывать движение небесных тел (прежде всего планет) в геоцентрической системе (полагая, что Земля находится в центре), то возникают существенные трудности, астрономам приходилось вводить новые, дополнительные небесные сферы, чтобы объяснить видимое движение планет. Коперник предложил упростить: если исходить из того, что Солнце находится в центре системы, расчеты окажутся проще. Он не настаивал на том, что Земля действительно вращается вокруг Солнца, поэтому идеологические преследования тех времен его не коснулись.

Коперник поменял местами Солнце и Землю. Но у него все еще остается аристотельянское понятие «небесной сферы». Понятие «орбиты» будет введено позднее Кеплером. Понятие «небесной сферы» предполагало нечто твердое, непроницаемое (то, что несет на себе небесные объекты (к чему они «прикреплены»)).

И у Коперника (как и у Аристотеля) мир остается ограниченным в пространстве. Выше сферы, в которой вращается планета, согласно Копернику, расположена сфера неподвижных звезд.

Человеком, утверждавшим, что Вселенная бесконечна, что звезды – это далекие солнца, вокруг них должны вращаться планеты, и на этих планетах тоже должна быть жизнь /и подобные существа/ был Джордано Бруно (1548-1600). То, что Вселенная должна быть бесконечной, Бруно выводил из бесконечности Бога (бесконечно совершенное Существо может вполне проявиться только в бесконечном количестве миров (как в бесконечном количестве граней)). По той же самой причине, по мнению Бруно, Вселенная должна быть населена[5].

/Так же, в процессе научной революции изменилось понимание природы и принципов движения. Но об этом см. в теме «Философия Нового времени»/

Итак, мир человека становится бесконечным (пространство этого мира нейтрально обладает одинаковыми свойствами по всем направлениям). Человечество отказалось от мира Аристотеля, в котором был низ и верх.

Это был весьма болезненный процесс. Современникам Галилея казалось, что его деятельность (и деятельность ему подобных) подрывает самые основы веры, и вообще нравственности. Потому, что если у мира нет верха, то где же Бог? Где найти место для духовного?

Галилей тщетно пытается докричаться до своих современников: он пишет, что небо, на которое можно посмотреть в телескоп и небо, куда отправляется душа после смерти, - это два разных неба.

Верующего человека в 20-м, - 21-м веке вряд ли можно смутить вопросом типа «Почему Гагарин в космос летал, а Бога не видел?». Мы существуем в двух мирах, для нас духовный универсум (как бы мы его не понимали) - это нечто, параллельное универсуму материальному /они нигде не пересекаются/. Для современников Галилея мир один, и место духовного – вверху. В аристотелевом универсуме, если двигаться по прямой наверх, то, преодолев множество небесных сфер (если бы это было возможно), достигнешь Перводвигателя, которого христиане-схоласты, понимают как Бога[6].

И этот процесс разделения (или удвоения) универсума происходит именно во времена Галилея /разумеется, он болезненный: нелегко небо от неба оторвать/.

Бесконечный мир… Понимаем ли мы, всерьез ли принимаем, что живем в бесконечном мире, где нет ни верха, ни низа, что наша Земля – пылинка, несущаяся в бесконечном космосе? Вряд ли средний обыватель часто задумывается об этом. Однако, как фоновое знание это присутствует.

Мир Аристотеля был в некотором смысле лучше. В мире, где есть верх и низ, где есть центр и границы (пределы), - в таком мире всякая вещь имеет свое место, всякое движение имеет цель и всякое существование имеет смысл. Это более «уютный», комфортный для человека мир.

Мир же, в который вступает отныне европейское человечество, не обладает такой определенностью. Движение в нем – это просто движение, оно может быть бесцельным. Законы движения тел в этом мире вскоре будут сформулированы (Ньютоном), и в этом смысле бесконечный мир окажется вполне упорядоченным. Но что касается смысла человеческого существования (а также смысла существования той, или иной вещи), его в бесконечном мире может и не быть. В бесконечном мире возможно все, в том числе и бессмыслица. Бесконечный мир нового европейского человека – это мир с негарантированным смыслом.

И то, что эпоха осознает всю неоднозначность этого события (становления мира бесконечным), свидетельствует, в частности картина Джованни Де Паоло «Изгнание из рая»: традиционный библейский сюжет, но рай, из которого изгоняет ангел с пылающим мечем Адама с Евой, изображен в виде системы мира Аристотеля. Человечество осознает, что само изгоняет себя из рая, из мира, где все определенно, мира, который подобен единому гигантскому организму. /А еще он похож на материнскую утробу, и тогда – это «изгнание из рая» - нечто, подобное рождению/[7].