Крестьяне и диктат райкома КПСС.

Одна из постоянных тем в обличении колхозного строя – утрата кооперативами своей самостоятельности и инициативы вследствие тоталитарного контроля со стороны «командно-административной системы». Ходила масса слухов о том, как тупые партийные чиновники из райкомов указывают крестьянам, когда и что сеять, на какую глубину пахать. Из этих рассказов и анекдотов вытекало, что все эти требования абсурдны, но председатели колхозов, эти марионетки КПСС, их послушно выполняют и губят производство.

Очень популярный фильм «Председатель» по сценарию Ю.Нагибина в художественной форме задал жесткую идеологическую модель. В типичный умирающий колхоз является извне системы герой-избавитель, отважный офицер-инвалид. Он собирает вокруг себя остатки «здоровых сил» и начинает сложную и опасную для жизни борьбу с «системой» – райкомом, КГБ, их «пятой колонной» в родном селе. Слава Богу, на самом верху «системы» уже подрастают будущие Горбачевы и Шеварднадзе, они тайно поддерживают борца. И вот – колхоз процветает, в него даже эмигрируют подданные других, обычных советских колхозов.

Фильм был сделан талантливо, агрессивно, в нем играли любимые актеры (главные из них, М.Ульянов и Н.Мордюкова, кстати, стали потом оголтелыми сторонниками Ельцина). Он был принят на «ура», и такая реакция была всеобщей. Это говорит о том, что почва для его восприятия созрела, так что фильм только художественно «оформил» готовые стереотипы массового сознания. Связь «КПСС-государство-колхоз» виделась как подавление крестьянства. Как говорится, «производственные отношения как тормоз развития производительных сил». Недаром Д.Балашов в цитированной выше статье в «Советской России» воскликнул: «Советская власть отбросила земледелие России на тысячи лет назад!». Писателю такое преувеличение простительно, а средний интеллигент считал, что отбросила, ну, не на тысячи, но на 60-70 лет уж точно.

Сам Нагибин даже рассказывал о своем фильме такой случай. Ехал он на машине с Бэлой Ахмадуллиной, его женой, и на шоссе его остановил инспектор ГАИ – он что-то нарушил. Взял документы, узнал Нагибина и, конечно, простил нарушение – за фильм «Председатель». Но потом подумал, и говорит: «С Вас штраф один рубль. За вторую серию». Мол, за то, что из конформизма или из цензурных соображений Нагибин дал счастливый конец, образ процветающего колхоза. Скорее всего, Нагибин завершение своего анекдота придумал, но важно, что людям оно нравилось, и его пересказывали.

Таким образом, возник отдельный ствол антисоветского мышления – как бы вырастающий из боли за русского крестьянина, замордованного в колхозе партийно-государственной системой. Здесь созревала идея разрушить всю связку «КПСС-государство-колхоз», и удары готовились как по связям этой триады, так и по каждому из ее элементов. Это очень четко обнаружилось во время перестройки. Каковы были истоки этого разрушительного пафоса, чем он питался? Когда разбираешь это чувство по полочкам, получается сложная, многослойная картина, где один слой даже как будто отрицает другой.

Прежде всего, предпосылкой к этому видению было издавна присущее интеллигенции здоровое отрицание «империалистического» подхода к крестьянству, свойственного российской бюрократии. Да, крестьянство для бюрократии всегда было своим, отечественным «диким племенем», в которое надо нести прогресс – даже силой. Эта верно подмеченная либералами черта российской власти, как известно, сразу же усваивалась самими либералами, как только они каким-то боком в эту власть встраивались.

Так что в том, как диктовали райкомы КПСС колхозам, не было ничего нового. Только от невежества мог советский интеллигент полагать, что это – порождение большевизма Сталина или волюнтаризма Хрущева. Это – наше историческое наследие, для преодоления которого нужно просвещение и скромность. Но этих качеств у антисоветского интеллигента в какой-то момент стало не хватать, и он направил свой гражданский пафос против самой сердцевины власти. Но уж сегодня-то можно прочитать «Письма из деревни» А.Н.Энгельгардта. Вот что он пишет о земстве, о либералах, как бы предшественниках нынешних врагов колхоза:

"Вот, например, в нынешнем году в иных губерниях козявка какая-то рожь поизъянила. Выписали энтомолога-профессора, тот сейчас узнал, какая козявка: гессенская муха, говорит… Целую лекцию губернским и земским начальникам прочел. Нужно, говорит, жнивья выжигать, нужно жнивья тотчас после уборки запахивать, нужно рожь сеять не раньше 15-го августа… Энтомолог, конечно, никакого понятия о хозяйстве не имеет… Что произойдет от позднего посева ржи, в противность долголетней практике? Не произойдет ли от этого позднего посева того, что в будущем году не только людям, но и самой мухе нечего будет есть? Ничего этого энтомолог не знает, ничего не понимает, он знает и видит одну только муху.

Расчувствовались земцы, прослушав красноречивую, ученую лекцию профессора-энтомолога, да и нельзя же ничего не сделать, зачем же было ученого энтомолога приглашать? Одна глупость влечет за собою другую, сейчас – бац! – обязательное постановление: сеять рожь не ранее 15-го августа. И вот земледельцы нескольких губерний должны, обязаны, сеять озимь в известный срок, по назначению начальников: какого-то энтомолога, каких-то земских чиновников. Господи, да что же это такое? Опыт миллионов земледельцев-хозяев, долголетняя практика показали, что рожь нужно сеять в пору, что эта пора начинается с конца июля, что эта пора для разных мест разная, и вдруг какой-то энтомолог решает, а земство делает обязательное постановление и предписывает миллионам земледельцев сеять озимь в назначенный срок…

Это обязательное постановление для нескольких губерний – сеять рожь после 15-го августа – характерный факт новейшего времени… Но этого мало. Одно земство сообразило: сделаем мы обязательное постановление, а что если его вдруг исполнять не будут! И вот елецкое земство, сделав обязательное распоряжение не производить в нынешнем году посева озимых хлебов ранее 15-го августа, в то же время поручило управе обратиться к начальнику губернии с просьбой о том, чтобы земской полиции было вменено в обязанность оказывать содействие управе при исполнении ее постановления. Но этого еще мало. Елецкое земство постановило ходатайствовать перед правительством о том, чтобы, независимо от штрафа, налагаемого по закону (29 ст. устава о наказ., нал. мир. суд.), было разъяснено, что при исполнении этого постановления преждевременный посев, то есть произведенный до 15-го августа, подлежит запашке на счет виновного.

Не верится даже, но это так… Мало показалось, что мировой оштрафует, мало того, что, если губернское начальство прикажет смотреть, чтобы не сеяли до 15-го августа, так урядники нагайками станут гонять мужиков с пашни, нужно и еще: запахивать на счет виновного посев, произведенный до 15-го августа. Расчетливый хозяин, разумеется, скорее согласится заплатить штраф у мирового, чем сеять рожь не в пору; и урядник, ежели сгонит с посева, тоже не беда – не будет же он целый день торчать на поле. Земство это поняло и задумало покрепче сделать. Посеешь раньше срока, сейчас приедет земство и запашет твои всходы озими".

Обратите внимание: речь идет о 70-х годах XIX века, не было еще ни колхозов, ни КПСС, ни даже РСДРП. Были крестьяне – каждый со своим наделом – и земские начальники из будущих кадетов. И вот – диктат покруче диктата райкомов.

Но если окинуть взглядом более крупные отрезки пространства и времени, то видишь и другую сторону этой проблемы. Этот диктат – хоть Петра I, хоть земства, хоть райкома – был для крестьян и для страны совершенно необходим. Несмотря на его зачастую тупые или даже гротескные проявления. Так получилось, что в России крестьянин не стал свободным предпринимателем, конкурирующим на рынке. У нас крестьянство было заключено в несколько сот тысяч общин, каждая из которых жила в своем космосе-деревне. Государственная власть была той силой, что объединяла все эти деревни в Россию и вводила их в сферу общенациональной и универсальной культуры – делала то, что на Западе делали национальный и мировой рынок и поголовное школьное образование.

И в этой функции власти не могло не быть тупости, пренебрегающей особенностями места и момента, и даже жестокости, карающей за сопротивление. Комиссары Петра пороли крестьян, заставляя их сажать картошку, а потом есть ядовитые плоды этого растения. Не все они знали, что есть надо клубни. Что же мы не проклинаем Петра, который ввел картофель в обиход? Не проклинаем, потому что это было бы совсем уж глупо.

На садовом участке, рядом с моим, сажал картошку мой сосед, инженер-механик, вернувшийся из Казахстана. С ним его тесть – старик из соседней деревни. Он никуда в жизни из нее не уезжал, кроме как в армию. Он спрашивает зятя: «Откуда картошка произошла?» – «Из Южной Америки». «А кто ее в Россию привез?» – «Петр». «Да-а. Большое дело сделал».

Когда этот старик рассуждает со мной о колхозах и о перестройке, у меня не возникает ни малейшей нестыковки в понятиях, хотя не во всем мы согласны. Но в Москве даже со многими «идеологически близкими» коллегами разговор идет так, будто мы говорим на разных языках и с трудом нащупываем перевод.

Совсем уж странно, что те, кто был так непримирим к диктату райкомов, в большинстве своем стали горячими поклонниками Столыпина. Ведь его требование к крестьянам – ликвидировать общину и превратиться в буржуа и пролетариат – по несовместимости с крестьянским космосом не идет ни в какое сравнение даже с требованием ВКП(б) превратить общину в колхоз. А он свой диктат подкреплял военно-полевыми судами и виселицей.

Как пишет сегодня один пpофессоp-философ из Российской Академии наук, «Столыпин насильственными методами усмиpял пpотивников нового агpаpного стpоя, „пpививая“ им пpавовое сознание» (С.Никольский. Сознание крестьянства и аграрные модернизации России. – Свободная мысль, 1993, № 9). Сам, видимо, не понимает, какие чудовищные вещи пишет, считая казнь по пpиговоpу военно-полевого суда (или вообще без суда) «пpививкой» пpавового сознания.

Но вернемся к диктату власти на первых этапах колхозного строительства. Кстати, на последних этапах эту тему обсуждали уже по инерции. Колхозы насытились агрономами и экономистами, а главное, собственной техникой, так что реальные основания для диктата исчезли. Остался лишь образ этого диктата, как улыбка Чеширского кота.

Так вот, сегодня, вспомнив всю совокупность условий, я считаю, что перебора с этим диктатом, в общем, не было. Надо даже удивляться, как много управляющего воздействия было оставлено самоорганизации. Ведь колхозы сразу были втянуты в огромную технологическую революцию, которая на Западе заняла сотню лет – переход от трехпольной системы к травопольной с одновременной механизацией основных работ. При этом машин было так мало, что они были сосредоточены в МТС и обслуживали прикрепленные колхозы по напряженному графику, перемещаясь по мере завершения работ.

Эта сложная система могла функционировать только при жесткой координации усилий формально автономных единиц (колхозов), а также при жестком диктате агрономического планирования. Агрономов тоже было мало, они тоже, как и машины, находились в «центре». И они с трудом могли объяснить смысл своих команд людям, не имевшим опыта ни работы с большими травопольными системами, ни машинной обработки земли. Райкомы в передаче этих команд от агрономов вообще были лишь промежуточным звеном. Конечно, эта система давала сбои, возникали нестыковки во времени, у кого-то урожай снижался из-за предписанного раннего посева, у кого-то осыпался из-за задержки комбайнов.

Поэтому в каждом отдельном колхозе были основания для недовольства этим диктатом. Но его великий смысл заключался в том, что он дал принципиальную возможность запустить всю эту систему. И без диктата, окрика, наказания это было бы невозможно. Как гласит армейская поговорка, «приказы офицера должны быть решительными; лучше, конечно, если они при этом еще и правильны». Критики колхозной системы, говоря о диктате, возмущались тем, что приказы из райкомов были решительны. Но ведь главное-то в другом – были ли они правильны? Этого вопроса критики обычно не касались – потому что в целом, с уровня всей колхозной системы, эти приказы в общем были правильными.