Свобода мудреца

Стоицизмвозник в III веке до н.э. в Афинах, но, не смотря на происхождение, среди стоиков греков было не так уж много: ранние философы этой школы были в основном сирийцами, поздние - римлянами. Родоначальником этой школы считается Зенон (333-262) из кипрского города Китиона, который прибыл, как сообщают историки, с краткой торговой миссией в Афины но, заинтересовавшись попавшейся ему там в руки книгой Ксенофонта «Воспоминания о Сократе», он пожелал разыскать подобных людей и, в итоге, остался в этом городе навсегда. Позже Зенон приобрел для философских бесед специальный зал - Пестрый портик (в греческой транскрипции Стоэ пойкиле) от которого, в итоге, пошло название возникшей в его стенах школы. Что касается влияния на стоиков философской традиции классической Греции, то главным авторитетом для них всегда были Гераклит и Сократ, прельщавшие их не столько даже глубиной своих теоретических учений, сколько в качестве этических образцов, образцов высоконравственного характера жизни, мужественного и несгибаемого следования собственным принципам, спокойного и гордого принятия смерти. Вполне естественно, поэтому, что из сократических школ наиболее близки им были киники, кроме того, немалое влияние оказала на формирование стоицизма и продолжавшая еще в ту пору существовать Академия.

Если философия эпикурейства отличалась достаточно большой стабильностью и консерватизмом, так что основные идеи этого направления почти не претерпели изменения при переходе от основателя школы к его более отдаленным последователям, то доктрина стоицизма, напротив, была менее постоянной и получила заметное историческое развитие. Ранние стоики немало внимания уделяли философии природы, заимствуя здесь, в основном, идеи у Гераклита. Жизнь Космоса представлялась им в качестве постоянных модификаций вселенского огня, из которого последовательно возникают воздух, вода и земля и в который все превращается вновь, пройдя некий мировой цикл. Однако, в стоицизме, в отличие от эпикурейства, познание природы никогда не играло столь значимой роли, поэтому в более поздних учениях этой школы натурфилософская проблематика сходит почти на нет, уступая место этике с одной стороны, и теории познания - с другой.

Что касается теории познания, то философы - стоики, как и многие их современники, были весьма далеки от принижения познавательной ценности ощущений. Тем не менее, в их концепции мы не найдем во многом наивного оптимизма Эпикура - испытав влияние Академии, они не могли так просто закрыть глаза на поднятые всей афинской традицией гносеологические проблемы, на провозглашенное еще софистами весьма осторожное отношение к сведениям, доставляемым органами чувств человека. Да, обман в ощущениях случается, и весьма часто, однако для стоиков он возникает не в силу неких непреодолимых законов - при определенном старании этого обмана вполне можно избежать, необходимо лишь осуществить определенные проверочные действия, дабы убедиться, действительно ли возникшее в результате чувственного восприятия представление о предмете является адекватным. В итоге, философы этой школы разработали целую систему правил, позволяющих, говоря современным языком, верифицировать получаемые представления. Прежде всего, - утверждали они, - необходимо удостовериться, находится ли воспринимающий предмет человек в здравом уме, или же нет. Затем - здоровы ли его органы чувств, достаточно ли долго длился процесс восприятия, не мешала ли восприятию окружающая предмет среда, и т.д. и т. п. Создававшаяся путем подобных размышлений система правил, весьма мало, как видим, отличалась от обычного здравого смысла, не заключая в себе ни спекулятивной глубины, ни оригинальности мысли прежних философских учений. Неудивительно, поэтому, что наиболее проницательные представители стоицизма не ограничивались такого рода абстракциями и шли дальше, к поискам более глубоких критериев истины.

А подобный поиск приводил их, в итоге, к парадоксальному выводу: конечной инстанцией, определяющей истинность или неистинность представлений, является мышление самого человека! Да, именно мышление, проделав все вышеуказанные операции, выносит окончательный вердикт, опираясь на этой - конечной стадии - лишь на свои собственные представления о разумном и неразумном. Но не следует ли отсюда неизбежный вывод о фундаментальной непознаваемости внешнего мира, о принципиальной невозможности когда-либо достичь всецело объективного знания, коль скоро последней инстанцией в определении истины, в конечном счете, являются критерии самого субъекта? Нет, столь радикальный вывод сделают их современники - философы-скептики, о которых у нас речь пойдет несколько позже, стоики же в этом вопросе держались более умеренной точки зрения: согласно их онтологическому учению, мир представляет собой некое разумноорганизованное целое,управляемое высшим разумным законом - Логосом, в силу чего, разум человека, включаясь в познавательный процесс, соприкасается с чем-то себе подобным.

Согласно учению родоначальника стоицизма Зенона, весь Космос создан для людей, и человек должен сознательно и целеустремленно соответствовать своему предназначению. Вся жизнь его должна быть направлена на то, чтобы хранить и развивать в нем бессмертную частицу Мировой души, ту часть мирового Разума, что, в конечном счете, и роднит его со всем Космосом. Наш разум, - учили стоики, - по сути своей тождественен управляющему миром божественному логосу, и именно поэтому наша мысль обладает способностью адекватно воспроизводить в себе жизнь Вселенной. Таким образом, в отличие от Эпикура, столь высоко вознесшего человеческую свободу, что она оказалась даже заложенной в фундамент материи, философы стоического направления провозгласили абсолютную вселенскую необходимость - необходимость законов мирового разума, в осмысленном подчинении которому, в конечном счете, и должна была проходить человеческая жизнь.

Постулирование изначальной разумности мира, как и в случае с Анаксагором, естественно переносило центр тяжести философского поиска на исследование законов этого разума, в равной мере управляющего и жизнью мира, и познанием человека. Но каковы же признаки самой этой разумности, существуют ли для нее самой какие-либо строгие критерии, по которым можно было бы отличить действительно разумные суждения о мире от простого субъективного произвола, от беспочвенной и безосновательной болтовни? Другими словами, отказав ощущениям в статусе высшего критерия истины и перенеся этот критерий в разум человека, философы этой школы столкнулись с необходимостью выделения и осмысления истинных законов самого разума, зная которые, можно было бы смело отделять истину ото лжи.

Постановка этого вопроса естественно выводила исследователей на проблематику созданной Аристотелем логической науки - науки, как раз и имеющей целью исследование законов разума, законов движения истинной мысли. И, надо сказать, что это неизбежное и естественное обращение мыслителей к еще не ставшей привычной для философии того времени проблемной области, оказалось на редкость плодотворным: именно философам - стоикам мы обязаны одной из наиболее фундаментальных разработок логики в Древнем мире, более того, именно в их трактовках она впервые была определена как наука о формах и законах мысли[32].

И вот здесь - то мы и сталкиваемся с фундаментальной проблемой. Думается, что даже знакомый лишь с азами логической науки читатель, согласится, что развиваемое в формальной логике понимание законов разума имеет к критериям реального познавательного процесса весьма и весьма ограниченное применение. Ведь даже такие основополагающие логические законы, как закон противоречия и закон исключенного третьего, в конечном итоге, для своего выполнения требуют не так уж и многого - аналитической непротиворечивости субъекта предикату в суждениях, да неизменности значения терминов в цепочках умозаключений. Конечно, суждения типа «горячее мороженое» или «деревянное железо» формальной логикой без труда диагнозируются как однозначно ложные, но как быть во всех остальных, не столь тривиально-абсурдных ситуациях - в ситуациях, с какими, в основном, и приходится сталкиваться человеку в его реальной жизни? Цвет обложки этого пособия является серым, однако, логически совершенно не запрещено, чтобы он был красным, желтым, или даже белым, и, следовательно, суждение типа «данный учебник коричневого цвета», с точки зрения формальной логики, будет безукоризненным.

Другими словами, всякий раз, когда связка субъекта с предикатом логически не запрещена, когда она, по крайней мере, является возможной, т.е. когда оказывается соблюденной логическая форматого или иного суждения и речь начинает идти о проверке на истинность самого его содержания, формально-логический подход к оценке истинности знания оказывается абсолютно бесполезным. Следовательно, и теория познания, основанная исключительно на канонах формальной логики, оказывается не способной решить практически ни одной серьезной проблемы человеческого познания. Два тысячелетия спустя, эта проблема всплывет вновь в рамках совершенно новой философской традиции - в рамках немецкой классической философии, где со всей остротой будет поставлен вопрос о необходимости создания новой - содержательной логической науки, задающей критерии истинности не только в отношении формы, но и в отношении содержания знания. Однако, в те годы, когда формальная логика сама еще находилась в младенческом возрасте, время для этого нового шага еще не настало, и не удивительно, поэтому, что единственными, проистекающими из разума критериями истинности знания, могли быть найдены лишь принципы логики Стагирита.

Мы уже видели, что, на первый взгляд, чисто натурфилософские разногласия Эпикура с Демокритом по поводу природы атомов, имели весьма серьезные последствия для их этических позиций. Подобную же ситуацию мы наблюдаем и у стоиков, чье гносеологическое учение оказалось весьма органично связано с их представлениями о добре и зле. Этический идеал стоиков - мудрец, достигший апатии, т.е. полного освобождения от случайных казусов окружающего мира и определяющий свои поступки исключительно исходя из собственных убеждений, которые всегда остаются неизменными, как бы трудно и даже трагично не складывались обстоятельства внешней жизни. Этот мудрец постиг смысл мира, постиг неотвратимость судьбы и неумолимость законов природы, и он не сопротивляется им, а свободно (!) следует их предписаниям. И такое отношение к жизни не есть трусливая беспомощность, это - гордое принятие предначертанного, лишенное бессмысленных стенаний и жалоб - принятие, только и позволяющее человеку в любой ситуации не потерять свое достоинство, позволяющее реализовать свое вселенское предназначение. Более того, это добровольное следование законам неумолимого рока представляется стоикам единственным способом достижения полной и истинной свободы, ибо, отдавая тело в распоряжение материального мира, человек только и получает возможность освободить свою душу, свое Я, свое самосознание от какой-либо внешней зависимости, от подчинения всему тому, что не является его собственным продуктом.

Вот как, например, комментировал эту позицию один из наиболее известных стоиков - Эпиктет: «Я должен умереть. Но должен ли я умирать стеная? Я должен быть заточен. Но должен ли я горевать из-за этого? Я должен подвергнуться изгнанию. Может ли кто при этом помешать мне идти туда с улыбкой, полному смелости и спокойствия? «Открой тайну».- «Я отказываюсь сделать это, ибо это в моей власти».- «Но я закую тебя в цепи!» - «Что ты говоришь мне, человек? Заковать меня? Мои ноги ты можешь заковать - да, но мою волю - нет. Даже Зевс не может победить ее».[33]

Отстраненное отношение к миру требует от человека обуздания охватывающих его страстей, и такое обуздание является для стоиков первым и важнейшим условием добродетельной жизни. Более того, в рамках этой философской школы, как правило, вообще не проводилось никакой принципиальной грани между негативными и позитивными страстями человека. Так, даже смерть самых близких человеку людей не может, - согласно учению этих философов, - стать оправданием безутешного горя, ибо даже такое испытание не должно являться препятствием для добродетельной жизни - для жизни, основанной лишь на согласии с собственными принципами и взглядами. И даже дружбу, столь высоко ценившуюся эпикурейцами, не следует доводить до такого состояния, чтобы несчастье, случившееся с другом, могло бы нарушить святого спокойствия достигшего апатии мудреца.

Таким образом, в философии стоиков возникает совершенно новое понимание смысла и назначения добродетели: целью проповедуемого ими высоконравственного образа жизни всего меньше оказывается другой человек - напротив, добродетельная жизнь, в первую очередь, рассматривается как способ собственного духовного совершенствования творящего ее человека.

Но и это не все: не менее важная особенность этического учения этой школы состояла в том, что в наиболее фундаментальных, теоретически обоснованных аспектах оно было сосредоточено на негативных определениях добродетели: освобождение отмира, отказ отподчинения своих поступков действию страстей, независимость действий от внешних обстоятельств, и т.д. и т.п. Стоики очень хорошо показывали, чего не должен делать человек, дабы быть добродетельным, однако, сама добродетель при этом превращалась в пустую, почти лишенную определений абстракцию, в независимое от мира ничто, не наполненное никаким самостоятельным содержанием. А ведь нечто подобное мы уже встречали в их гносеологическом учении, когда обращение к формально логической структуре суждений могло указать лишь на их ложность, но никогда не могло стать критерием истинности. И эту аналогию между этикой и теорией познания стоиков можно продолжить и дальше. Разве не напоминает, например, жизнь твердого в своих взглядах и убеждениях стоика, при любых обстоятельствах остающегося верным раз и навсегда принятым принципам, неизменным и никак независящим от внешних обстоятельств... цепочку логически корректных умозаключений, в своем развертывании подчиняющуюся главному правилу - неизменности значения используемого им термина? Разве не уподобляется этический идеал стоицизма - вечно неизменный в своих убеждениях мудрец - логическому понятию, о происхождении содержания которого формальная логика, как правило, сказать может очень немного, но, коль скоро это содержание принято, в ее силах потребовать его постоянства? Что же, стоикам, во всяком случае, следует отдать должное в одном: не найдя содержательных критериев истины и встав на путь развития формальной гносеологии, они оказались верными своему подходу и в области учения о правилах поведения человека.

Нетрудно заметить, что в философии стоиков мы видим дальнейший шаг в направлении к отрыву человеческого познания и сознания вообще от окружающего мира - шаг, как мы уже говорили, ставший неизбежным после фундаментальных трудов Аристотеля, в неявной форме раскрывших имманентные пределы античного мировоззрения. Если в эпикурействе мы имели дело с еще во многом наивной верой в познавательное всесилие ощущений - верой, с точки зрения философской глубины и теоретической строгости, находящейся значительно ниже уровня основателей и Академии, и Ликея, то стоицизм, открыто задавшийся вопросом о критерии этого единства, сделал важнейший шаг вперед.

Да, разум человека находится в единстве с пронизывающим весь мир божественным Логосом, но у этого единства нет иных критериев, кроме канонов формальной логики. Да, не в силах человека изменить законы неумолимого рока, но лишь от его воли зависит, будет ли он им следовать осознанно и свободно, либо же будет уподобляться собаке, привязанной к цепи. Как результат - превращение самосознания человека в самостоятельный мир, в микрокосмос, по масштабу и значимости, по крайней мере, равный Вселенной и, что самое главное, автономный и независимый от нее. И не случайно, что призыв к уходу человека в свой собственный, субъективный, от внешнего бытия автономный мир в этой философии прозвучал гораздо резче и убедительнее, чем в учении Эпикура. И все же, как мы видели, противопоставление человеческого самосознания внешнему социальному и природному мирам в стоицизме еще не было доведено до высшей точки, до абсолютного, непереходимого предела: гносеология этой школы допускала возможность познавательного контакта с внешним миром, а этическое учение, по крайней мере, не воспрещало заниматься государственными делами, приемля в качестве неумолимой необходимости законы окружающей мудреца политической жизни. Вполне естественно, поэтому, что должно было возникнуть учение, сумевшее занять более смелую и, в данном случае, более последовательную позицию в отношении к автономии внутреннего мира человеческого Я. И таким учением, сформировавшимся практически одновременно с эпикурейством и стоицизмом стал знаменитый античный скептицизм.