Лекция 30. Виды и явления памяти

В самом термине «память» заключено хотя и определенное, но недостаточно очерченное содержание. Дело в том, что в самом общем смысле мы называем памятью явления изменения в организме, которые находят свое выражение в изменении процессов взаимодействия организмов.

Если вот так широко описать явления памяти, или свойства памяти, если хотите, то тогда приходится признать, что свойство это является столь же фундаментальным свойством живых организмов, как, скажем, раздражимость или избирательность, то есть когда мы говорим о жизни, о жизненных процессах, то это всегда также процессы, необходимо предполагающие явления памяти.

Я об этом не буду говорить подробнее, потому что, по-моему, это самоочевидно. И все то, что вы знаете о жизни, о первых этапах, о начальных этапах ее развития, об усложнении при переходе к связям с внешней средой сигнального типа и так далее — все говорит о том, что нечто фиксируется, закрепляется, то есть происходят какие-то изменения в состоянии процессов организма, которые затем обнаруживают себя в дальнейших взаимодействиях. Иногда даже термин «память» применяется в еще более широком смысле.

Им описываются не только процессы живых организмов, а вообще все процессы в природе, которые подпадают под это широчайшее определение — некоторое изменение, вносимое взаимодействием, которое затем обнаруживается во взаимодействии, — так широко даваемое определение, конечно, позволяет отнести к явлениям памяти и явления в неживой природе. В связи с этим к явлениям памяти относились и такие процессы, такие явления, как, например, явления гистерезиса, явления сугубо физического — это остаточные магнитные свойства, попросту говоря, след на магнитофонной пленке, с этой точки зрения, тоже рассматривается как след мнемический, то есть как след памяти. По-моему, Семон ввел понятие «мнема» в широчайшем значении этого термина. След на пленке, с которого делается пластинка для патефона или валик, в прежние времена, да даже следы от проехавшей телеги — все это явления мнемические.

Конечно, такое расширение ничего решительно не дает в отношении познания природы среды. Оно собирает сходное, внешне сходное. Чрезмерное расширение закрывает пути изучения более конкретного, то есть научного познания этих свойств. Поэтому попытка трактовки явлений памяти как такого широкого явления, как показывает опыт, собственно, ничем не обогатило развитие научного знания.

Для обозначения изменений организма, живого существа, если мы их будем рассматривать по отношению к воздействующему агенту, то есть к тому, что изменило это состояние, возникло тоже предельно широкое понятие, которое сохранилось

до сих пор в психологии. Это понятие «следа», мнемического эффекта, следовательно, мнемического следа. И тогда процессы памяти выступили как процессы следообразования и восстановления следа.

Если есть следообразование и восстановление следа — проявление в последующих взаимодействиях — то тогда надо внести и третий термин. Сохранение или хранение следа, запоминание, говоря языком психологии. Помимо припоминания, или воспроизведения, так чаще говорят, возникло еще одно звено — сохранение. Ведь надо, чтоб хранилось то, что запечатлелось. След образовался, произошло следообразование, а для того, чтобы произошло воспроизведение, то есть обнаружил себя этот след, так или иначе нужно допустить, что он хранится. Или, может быть, надо оговориться и сказать, что хранится постольку, поскольку эта связь способна к сохранению.

А если он выветривается? Записали на магнитную пленку и некоторое время можете воспроизводить, а потом эти магнитные изменения исчезают (ну, правда, на магнитной пленке не исчезают; теоретически они не исчезают; при идеальных условиях хранения они должны оставаться). А может быть, они очень короткие, и мы поэтому не можем проследить этого следообразования. Такие короткие, что они возникают и тут же стираются, а поэтому мы можем исследовать явления памяти, обращая на это внимание. Вот в наше время появился термин, понятие «кратковременная память». В каких-то временных границах действует. Возникла проблема стирания следов, и это на языке психологов также получило свое выражение — «забывание».

Итак, запоминание, следообразование, сохранение и, в частности, забывание, воспроизведение. И еще один вопрос — а сохранение следов обеспечивает воспроизведение или нет? Это одно условие? Единственное? Нет. Воспроизведение тоже превратилось в самостоятельную проблему. А оно не выводится из факта наличия следа. След есть — воспроизведения нет. Значит, воспроизведение само стало проблемой, даже образовало отдельную проблему. Нет возможности воспроизвести какое-то воздействие, событие. Но потом оказывается при исследовании, что след-то тот сохранился и при известных условиях его можно вытащить. Этот след себя воспроизведет.

Вот видите, из этого генерального, страшно общего, биологического, общефизического даже представления о памяти, об этих явлениях вытекает проблематика, которая жива до сих пор. Я назвал эти основные проблемы. И проблема забывания таким образом возникла.

Смотрите, сколько проблем — запоминание, фиксация, следообразование, иначе говоря, хранение следов, длительность и та же проблема: «А бывает ли исчезновение хранимых следов?» Действительно? А может быть, никогда не бывает?

Но все дело в том, что меняется возможность воспроизведения, а след существует независимо. Раз он образовался, то он существует. Это необратимый процесс — следообразование. Припоминание — вот где проблема стоит.

Вы знаете, о чем я говорю, что я разумею при этом. Пример. Вспомнить раннее детство нельзя, а под гипнозом вроде можно. Это много раз показано. Значит, следы-то есть, только они не актуализируются, говоря современным языком. Нужны особые условия для их актуализации.

И еще одна проблема. А в каком отношении находится непосредственный эффект следообразования с эффектом сохранения следов? Можно ли представлять себе таким образом, что образовался след по типу отпечатка, ну, скажем, каучуковой печати на бумаге? Он может блекнуть, исчезать. А может быть, иначе? Может быть, он может переделываться, становиться другим? Это тоже проблема, которая была поставлена в психологии. Это отнюдь не новая проблема. Она была поставлена в связи с проблемой памяти и часто формулировалась как «проблема сохранения представлений».

Что-то происходит, следы живут своей жизнью, имеют какую-то свою судьбу. Дали запомнить ряд форм — листики. Через некоторое время попросили воспроизводить их, зарисовывать, и сравнивали рисунки, сделанные вскоре после запоминания и потом. Тут оказывается не просто хуже, яснее или менее ясно. Нет. Тут в других измерениях идет изменение — они просто другие. Оказывается, там что-то с ними такое случается. Они как-то обобщаются. Они уже не те, что исходные. Значит, какие-то метаморфозы происходят. Они имеют свою жизнь.

Что же главное выяснилось в ходе наблюдениий: эмпирических, основанных на опыте, теоретических, основанных на некоторых дедукциях, на общих положениях — биологических, физиологических, на экспериментах, наконец, на специальном исследовании этих изменений и с изменением условий, с постановкой вопросов специального порядка? Какой же можно сделать первый глобальный вывод, так сказать, из опыта первоначального исследования памяти? Допустим, если мы ограничим этот опыт XIX веком, по крайней мере, до середины его, до второй его половины?

Ну, на нашем языке этот глобальный вывод можно было сформулировать так: явления, обозначаемые термином «память», наблюдаются на всех генетических уровнях. Я имею в виду филогенетический уровень и онтогенетический уровень развития. И на всех уровнях деятельности организма. То есть уже теперь не на генетических, а на функционально- или субстанционально-структурных уровнях. Причем на каждом из этих уровней: генетическом или структурно-функциональном — явления существенно разные.

При этом в психологии второй общий вывод состоит в том, что собственно явления памяти или те явления, которые мы относим к категории явлений памяти, выступают как бы двойственно. Это явления действительного изменения под влиянием действующих агентов, выражающиеся в изменении взаимодействия, но внутри этого под изменениями-то подразумеваются эффекты: с одной стороны, относящиеся собственно к явлениям отражения, субъективного отражения воздействий, то есть к явлениям рецептивным, ну, стало быть, также и к перцептивным, с другой стороны, к явлениям двигательным, эффекторным, шире говоря.

При этом расчленились... (сами расчленились! Их никто не расчленял! Это логика познания их расчленила!) сенсорная и моторная память! Удивительное расчленение! Продукт эмпирического мышления. Я говорю «продукт эмпирического мышления» потому, что малейшее прикосновение к проблеме теоретической мысли тотчас показывает, что в сущности-то мы имеем дело при всех обстоятельствах с явлениями сенсомоторными, с явлениями о двух концах или двух плечах, двух звеньях, даже трех, если еще считать и промежуточное, центральное, звено.

Но видите ли, факты разошлись! Факты, эмпирически наблюдаемые теоретически не вооруженным глазом. Давайте посмотрим, как это получается, в чем выразилось вот это разделение, в эмпирии выступившее так резко?

Вы находитесь в условиях слабой освещенности, в какой-то обстановке, в каких-то предметных условиях. Среди окружающих вещей можно допустить большие яркости, наличие даже каких-то изображений. Вы в общем вещи видите, но плохо в условиях слабой освещенности. Вам дают строго дозированную сильную освещенность. Дозированную в отношении интенсивности и в отношении времени освещения. Затем вы переходите опять к очень слабой освещенности, то есть уже после такого относительно кратковременного света вы оказываетесь практически в темноте, ведь световая адаптация произошла. Довольно длительное воздействие света исчисляется секундами, а не долями секунд. Это не бросок света, а это известная длительность, достаточная световая адаптация происходит мгновенно, и, наоборот, быстро очень деадаптируется глаз к слабой освещенности.

И вот тогда мы наблюдаем очень интересное явление. Вы, оказывается, продолжаете некоторое время видеть обстановку, вам только что показанную в ярком свете. Это наш послеобраз.

Он продолжается не в микроинтервалы. Он продолжается довольно длительно — несколько десятков секунд. 20—30 секунд. У меня вот около 40 секунд, конечно, при очень хорошо подобранных параметрах опыта. Они, в общем, известны. В крайнем случае их можно индивидуально немножко поправить и получить оптимальный эффект. Он получается практически у всех, то есть у всех, но только с разной длительностью. Но эта длительность достаточна для того, чтобы как бы продолжать работать. Например, дочитать недочитанное, досмотреть неувиденное.

Какая память — двигательная или сенсорная? Ну, чисто сенсорная. В отдельных случаях этот тип сенсорной памяти выступает в реальной, не экспериментальной обстановке, в реальных, не экспериментальных условиях.

Я могу описать два явления. Одно всеобщее, у всякого человека возникающее, кратковременное, похожее по длительности на то, о чем я сейчас только говорил, и всем вам известное — последовательные отрицательные образы. Вы знаете — зеленый круг или квадрат, розоватый после того, как убран соответствующий предмет от дополнительного света, как правило, изображение какой-нибудь формы — круглой, квадратной, треугольной. Это обыкновенные последовательные образы. Мы их называем «последовательные образы», не прибавляя даже «отрицательные последовательные образы». Просто потому, что они настолько часто возникают у всех, что, в отличие от положительных последовательных образов, их не надо особенно характеризовать. Мы так и говорим — последовательный образ. Имеется в виду отрицательный последовательный образ. Чаще всего так. В популярной литературе уж во всяком случае.

А вот вторая группа явлений — это натуральные явления. Они редко встречающиеся, зато необыкновенные. Я имею в виду эйдетические образы, то есть эйдетическую память. Внутри сенсорной памяти выделяется подкласс, и этот подкласс носит название «эйдетическая память».

Явление состоит в том, что испытуемый — это тоже в зрительной сенсорной сфере — способен сохранять след от впечатления, зрительную картину окружающего мира достаточно долгое время. Ежели след восстанавливается по каким-нибудь причинам, то он может восстановиться через значительный промежуток времени, относительно значительный. Это явление довольно редкое. В ослабленных формах и в более ранних возрастах, в подростковом часто, оно составляет где-то между 20% и 30%. У взрослых в таких ярких формах это очень редкое явление.

В школьном классе, где примерно 40 человек, в среднем удается вытащить эйдетиков около десятка и иногда даже больше, правда, не очень сильных эйдетиков. Способ «вытаскивания» очень прост. Есть очень хорошо разработанная техника, которая опирается на действие закона Эммерта. Вы знаете, в чем выражается этот закон: если продукт, то есть обыкновенный последовательный образ, идет с нарушением закона Эммерта, то есть основания продолжать опыты и искать эйдетизм, который вскоре себя обнаруживает. Это тестирование идет быстро и необременительно. И на этом основании, кстати, построена мировая статистика. Ну, конечно, это на достаточных выборках. Пробовали это сочетать с широтой географической, например; с расовыми особенностями. Там корреляции мало убедительны, они как-то неустойчивы, у разных исследователей они расходятся, а это всегда признак недостаточности статистических связей.

Я имел возможность наблюдать случай очень яркого эйдетика. Поэтому вместо того, чтобы повторять описание, которое вы увидите в литературе, коротко опишу тот случай, который я наблюдал.

Я учился вместе с одной студенткой в Московском Университете на одном курсе. Мы как-то поддерживали общение. Она была очень ярко выраженным эйдетиком. Ей было 20 с чем-то лет, когда я с ней познакомился. Вы, вероятно, все знаете аудиторный корпус, который стоит в старом здании университета, там, где сквер с памятником, через улицу Герцена, там факультет журналистики расположен сейчас. И вы знаете Коммунистическую аудиторию. Вы помните, что на второй этаж ведет лестница, в ней еще два марша. Помните? Широкая, потом еще площадка, а потом две лестницы. Вот один из экспериментов, который я с ней вел: на площадке, в которую упирается главный, первый марш лестницы, висит несколько афиш. Именно афиш, а не объявлений. Мы проходим мимо вместе с ней; я вижу, что она, как и я, невольно бросает взгляд — непроизвольное внимание, правда? Ведь там что-то яркое, меняющееся, непривычное. Но взгляд! Это, вероятно, не секунды, а доли секунд. Мы поворачиваем на марш и выходим на площадку, которая близ Коммунистической аудитории. Я спрашиваю ее: «Вы видели сейчас внизу афишу?» — «Да». — «А вы можете себе ее представить?» — «Да». —«Сделайте это, пожалуйста». В ответ на мою просьбу (заметьте, произвольное воспоминание сенсорной формы) она поворачивается спиной ко мне, то есть лицом к голубоватой стене, даже серо-голубой, и говорит: «Ну, ясно вижу». Прошу: «Читайте». Я записываю: «Слева в углу, что там написано?» — «Вот что, вот что и так далее, а это не вижу, мелко написано». — «Дальше направо?» — «Вот что». — «А дальше направо?» — «А там ничего нет». — «Переходите ниже. Что там видите?» Я все записываю, и мы спускаемся и смотрим. Все правильно.

Я несколько лет не встречал этой студентки. Потом я встретился с ней снова и спросил ее, сохранила ли она эйдетическую память. Оказалось, что нет. Она распалась. Исчезла. Интервал был 6 лет. Вот где-то между 22 и 21 годом она удерживалась сначала, а затем исчезла. Больших эндокринных пертурбаций не было: она не рожала, у нее не было ребенка, пубертатный период давно прошел — словом, больших революций химических не было. И все-таки какие-то биохимические изменения, по-видимому, произошли. Она же интерпретировала это по-своему: она за это время многому научилась. Она стала заниматься научно-политической журналистикой, провела несколько лет в Штатах, она вышла замуж за одного представителя, одного советского деятеля в Нью-Йорке, прожила там несколько лет, а затем вернулась сюда. Она занималась политической журналистикой, немножко научно-политической журналистикой, отлично овладела английским языком, «набила» языковую культуру, и, согласно ее теории, это и убило эйдетическую память. Она уже ни к чему, она для салонной демонстрации, а не для жизни. Для жизни она ни к чему.

Я это просто говорю без анализа, не выражая своего отношения к этому объяснению. Я просто воспроизвел картину. Вы, вероятно, будете читать про эйдетическую память, и встретитесь с этими фактами чтения постфактум, то есть после того, как объект уже исчез, а остался только след в памяти. И если я об этой сенсорной памяти сейчас говорю, то для этого у меня есть серьезные основания.

Дело в том, что при анализе деятельности мы по необходимости должны допускать на каком-то уровне развития соответствующих процессов, теперь уже функциональном, а не генетическом, известное функционирование этой, теперь ее модно называть иконической, образной памяти, которая выступает как момент упрятанный, о котором мы ничего субъективно не знаем, но который можно показать как необходимый момент объективно, иначе не происходит процесс. Вы понимаете? Он необъяснимым становится. Приходится апеллировать к гипотезе какого-то звена продолжающейся инерции с обратным сканированием, то есть считыванием с этого снятого образа, который очень кратковременен, длится миллисекунды, и, сделав свое дело, этот «мавр» уходит. Он не загромождает больше нашей головы, нашей памяти, нашей центральной нервной системы. Он уходит. Он сделал свое дело и ушел.

Ну и наконец, память двигательная. Нет сенсорного образа, а движения повторяют прошлые узоры, двигательные паттерны. Тут сенсорные паттерны, а там двигательные. То есть они, конечно, сенсорные в том смысле, что они определяют соответствующие моторные импульсы и, следовательно, представлены в каких-то формах, вероятно, кинестетически. Но мы не будем сейчас углубляться в механизмы. Это память (иногда ее в шутку называют) «лошадиная». Причем она иногда вступает в коллизию с памятью в обыкновенном понимании — то есть с всплыванием образа.

Служил я в одном институте, бывал там очень часто, почти каждый день. Входил в институт через одну из двух калиток в палисаднике. В один прекрасный день подхожу к калитке, через которую я обычно ходил, а там написано: «Вход через другую калитку». Стрелка. Вход там. Ремонт какой-то. Я пошел туда и благополучно проник. На следующий раз я иду опять к старой калитке, а пока иду, вспоминаю: «Позвольте! Ведь она же закрыта». И «ноги поворачивают в другую сторону». Это условно. Ноги помнят, а я могу не вспомнить, а могу и вспомнить тогда, когда уже неудача, то есть когда я подошел. Дело в том, что расположение входа таково, что можно сделать ошибку. Первое не есть верное.

А эффекторная память очень импонирует (ну, эффекторная — это двигательная, в частности, ведь это может быть секреторная или какая-нибудь еще, где главное — воспроизведение эффекта, то есть эффекторного звена). Рефлекс условный. Можно ли говорить о памяти применительно к образованию условных рефлексов? Можно. Больше того, мы можем себе представить довольно отчетливо (но не до конца, — «до конца» не бывает в науке; с известным приближением только бывает, а «до конца» никогда и ни в какой науке), «с большим приближением» — вот это можно сказать — с большим приближением можно представить себе механизм, который свойственен гипотезе образования связей, или другими, более старыми терминами, «проторения путей». Ведь здесь замыкается одно и другое, правда? Ассоциируется.

Ассоциация, проторение путей — привычное объяснение и великолепное разъяснение для двигательной памяти.

А как же с сенсорной-то быть? С послеобразом самым обыкновенным? Ассоциировать ничего не надо. Засветил — и эффект, пожалуйста, последействие. След образовался — след реализовался. Да еще в некоторых случаях произвольно реализовался. Совсем уж это непонятно. Запомнил лицо — сплошь и рядом, раз и навсегда. Это где ассоциация, где механизм? Проторение. Что проторилось? Очень трудная проблема.

А ведь я говорил про условность различения двигательной и сенсорной памяти, потому что при анализе мы всегда видим сенсорное основание двигательной памяти. Метроном вызвал секреторное слюноотделение или двигательное отдергивание лапы — принципиально это безразлично.

Обращая внимание на отдергивание, предполагается, что есть воздействие. И наоборот, сенсорная память — тонкий анализ показывает, что что-то происходит с двигательными звеньями, только вы не знаете что. Они спрятаны.

Значит, возникает очень большая проблема. Надо сказать, что к этой проблеме двигаются разными путями и даже в русле разных дисциплин: психологии, физиологии, макрофизиологии, на путях морфофизиологии в смысле микроморфофизиологии. Я имею в виду изучение памяти на нейронном уровне, микрофизиологическое исследование с помощью отведенных потенциалов. Нервные клетки, оказывается, помнят, оказывается, что-то умеют рассказать о том, что они помнят, сколько они помнят. И есть специализированные нейроны, которые очень ясно обнаруживают эти особенные мнемические функции. Другие нейроны обнаруживают их в меньшей мере.

Интересно, что эти особенности пока выступают преимущественно функционально. Исследование идет еще и на более низком уровне, подмолекулярном, субмолекулярном. Это значит на физико-химическом. И проблема памяти состоит и в этом.

И вот если говорить об этих механизмах в смысле физиологических и морфологических реализаторов запоминания и припоминания, то есть снова процессов памяти, то здесь очень разные подходы, связанные с разными историческими представлениями. Об одном я уже говорил: проторение — это синаптические теории, теории, которые описывают изменения в синапсах, то есть точках связи, перехода возбуждения от одних нервных клеток к другим. Последнее время сюда включаются представления, очень хорошо разработанные, о медиаторах, то есть эти синапсы рассматриваются с физико-химических позиций, но все равно они остаются синапти-ческими в принципе, то есть проторением, правда?

Ну, вот так, «повторение — мать учения»: образование опыта в том упрощенном виде, в котором нам его рисуют бихевиоральные и современные старые теории, основанные вот на этом самом повторении, правда? Действие — подкрепление, закон эффекта. Это мы могли видеть у бихевиористов, в павловской физиологии.

Трудности есть с повторениями. Дело ведь все в том, что одновременно накапливались и продолжают накапливаться сейчас в возрастающем количестве факты запоминания без повторения. Значит, сама идея проторения, как постепенного процесса, нуждающегося, предполагающего какие-то повторения, не проходит.

А теперь я хочу восстановить правду. Этологи ввели в обращение термин «впечатывание», то есть «импринтинг». Он получил теперь всеобщее распространение. Их исследования вообще подняты черезвычайно высоко в мировом естествознании, в частности, в зоопсихологической науке. И вы вероятно, знаете, что наиболее выдающиеся среди этих исследователей — Н.Тинберген, М.Фриш, К.Лоренц — в прошлом году получили Нобелевскую премию по совокупности своих открытий. Вот и импринтинг среди их открытий. В общем-то это открытие бесконечно старое. Оно восходит к Дарвину, мимоходом оно упоминается и Павловым.

Есть такой у него пассаж. Постепенное образование условных связей выступает тогда, когда очень разведен раздражитель, приобретающий сигнальное значение: вот появился раздражитель, вызвал ориентировочный рефлекс; теперь наступает подкрепление и образуется связь; ее можно графически вычертить по каплям слюны, сначала слабо, потом сильнее. Если перестать подкреплять, то он начинает угасать. Все это известно вам хорошо.

Но вот что есть у Павлова. А если сигнальный признак прямо привязать к биотическому объекту, то есть к свойству, которое необходимо для поддержания жизни, то есть прямо обеспечивает диссимилятивные и ассимилятивные процессы в организме? Тогда что? А тогда, писал Павлов, одно или два сочетания — и связь установилась. Одно или два. Ну, почему «или два», даже мы это теперь после этологов понимаем. Ведь сила этологов заключается в том, что этологи никогда не имеют

дела с исследованием животного не только в лаборатории, но даже в несколько искусственной обстановке. В то время, как классический физиолог имеет дело с лабораторией. Это всегда затрудняет процесс, изменяет его течение. Этологи это отлично показали.

Вы знаете, например, историю с кошками и собаками? Знаете, конечно. По рассказам Марка Твена, главным образом, по ошибке, которую допустил очень проницательный Марк Твен. Персонаж одного его рассказа пытался дрессировать кошку, вызывая у нее мяукание в ответ на осенение себя крестом. Осенял себя крестом и бил нещадно. Ему надо было, чтобы его тетка отказалась от своей сумасшедшей идеи — завещать все свое состояние в пользу кошек. Он хотел ей внушить мысль, что кошка — представитель зла, ведьма. Попробуйте перекреститесь при кошке и посмотрите, что будет. И у него вышло.

Нет, товарищи, Марк Твен допустил грубую ошибку. Это остроумно, это забавно, это литературно очень здорово, но абсолютно неправильно по существу. У кошки так образовать связь невозможно. У собаки — сколько угодно, а у кошки нет. Они очень далеки по эволюционным ступеням друг от друга, кошки и собаки? Не очень, верно? Даже, можно сказать, близки, если взять в большом масштабе эволюции, а вот видите, какая разница получается. С кошками ужасно плохо.

Внешние раздражители очень плохо привязываются. А почему? Потому что мы совершенно не учитываем, что кошка принадлежит этологически не к хищникам-преследователям, добытчикам, а к поджидателям. А у них все другое, и поэтому вы, наверно, заметили, что кошки привыкают, то есть самодрессируются великолепно, а дрессировать... Вы когда-нибудь видели дрессированную кошку? Знаете, зайца легче отдрессировать, чем кошку. А вот в самодрессуре — ну, какие там зайцы! — они, кошки, гениальны!

Словом, насчет повторений возникают серьезные осложнения. Тут и импринтинг, и сенсорная память, и всякие такие вещи, которые заставляют нас внимательно относиться к этим объяснениям механизмов. Но это не так просто, не так просто их проанализировать.

Есть другое направление в поисках, принципиально другое. Это ближе к сенсорному. Оно охватывает, покрывает сенсорную память. Эти теории сейчас так изменили свое лицо, что теперь это название даже не очень подходит.

Лет 20—30, даже 40 тому назад, они еще выступали в своем развернутом виде. Сейчас они как-то затушеваны другими теориями, более современными и совершенными. Это теории импрегнационные. Они основаны на той идее, что в известных биологических условиях нервные ткани подвергаются импрегнированию, то есть проникают в нервную ткань некоторые вещества. Соли железа, так предполагается.

Чем доказывалось? Извлечение химическое железа из организма приводило к стиранию, к потере, к амнезии. Отравления угарным газом (с этого началось), алкоголем и целым рядом химических препаратов специфического действия. Они, оказалось, все извлекают железо. Происходит голодание, обнищание организма железом, и тогда все портится.

Сейчас это более тонко. Их можно, конечно, тоже отнести к теории импрегнации в каком-то смысле, но только это уже будет нехорошо. Это химические явления. Предполагаются структурные, химические изменения самих клеток, носителей этой памяти. Что касается наследственной памяти, то она записана путем изменений хромосомного аппарата. Что касается индивидуальной памяти, то она записывается аналогичными накопителями, не тождественными, не затрагивающими прямо хромосому, но аналогичными, применительно к другим клеткам организма.

Увлечение этими теориями несколько лет назад было чрезвычайно велико. Факты, на которых настаивали некоторые исследователи, в общем сводились к тому, что если плоского червя, планарию, учить и учить ходить направо (плавать, конечно, а не ходить, так как планария — обитатель воды), а потом ее извлечь, размолоть и скормить другим, тогда те планарии, которые ее поедят, будут ходить направо. А что вы смеетесь? Это из тех вещей, которыми всерьез занимаются.

Конечно, на Свифта это очень похоже. Для учащихся, то есть для вас, теория в высшей степени интересная. Даже не только для вас, для меня это тоже неплохо. Вы у Свифта «Путешествие Гулливера» никогда не читали? Читали, наверно, некоторые, не все. Ленятся некоторые читать Свифта почему-то. Но все-таки я напомню. Там этот несчастный Гулливер попадает в некую страну, Лапуту, а в этой стране есть, как писал в свое время Салтыков-Щедрин, «Десиянс академия», Академия наук. И вот в этой самой академии лапутянской имеется лаборатория, по нашей терминологии, и некий академик, который насчет памяти и обучения специалист. Итоги его работ вот к чему привели (там пример берется из обучения геометрии): берете вы такую особенную таблетку и записываете на нее геометрическую теорему с ее доказательством; учащийся ее кушает; субстанция некоторая оседает в тканях мозга и — он знает преотлично эту самую теорему, которая была записана. Представьте себе только, как бы было здорово! Глотать ежедневно эти таблетки в количестве, которое посильно для данного студента или, может быть, не студента, а ученого даже, исследователя. И представьте себе, что знания, хранящиеся в вашей памяти, будут все возрастать и возрастать, вы будет знать математику, физику, физиологию, всю психологию, социологию, ну, одним словом, есть ведь не так трудно, как учить. Так сказать, без беспокойства.

Я не знаю, чем кончатся эти опыты. Они продолжаются до сих пор. До сих пор кого-то обучают и этих обученных животных пожирают необученные, и этим способом передается индивидуальный опыт от индивида к индивиду.

У меня почти истекает время, поэтому мне остается только резюмировать вторую основную мысль, которой я хотел с вами в порядке введения в психологию памяти поделиться.

Я уже говорил, что процессы на разных уровнях развития, то есть генетических уровнях и разных уровнях функционирования, на разных уровнях деятельности и психического отражения, существенно различны.

К этому я хочу прибавить важное положение, которое часто проглатывается, держится «в уме». Так вот это «в уме» заключается вот в чем: эти вот особенности не только не выводимы одни из других или сводимы одни к другим, что то же самое, а они не коррелятивны друг к другу. Никому не удалось установить соотносимость, связь, коррелятивность одних форм, видов, явлений памяти с другими формами, видами памяти. Попытки в этом отношении увенчались противоположным результатом, то есть часто возникали отрицательные связи.

Пример, чтобы вам было понятно, о чем я говорю, пока без объяснения терминов. Вы все знаете, что такое механическая память, так называемая механическая память, запоминание наизусть, зазубривание. Мы повторяем несколько раз номер телефона; он у нас где-то застрял или не застрял; может быть, на некоторое время застрял в голове. Вот если я его правильно набрал, то, значит, вспомнил. Я не пробовал комбинировать несколько цифр, а просто их повторял.

И память логическую — знаете, что это такое. Коррелятивны между собой эти два вида памяти или нет? Нет, не коррелятивны. По испытанию одной нельзя судить о результатах испытания другой. Часто бывает наоборот — они расходятся. Это

не значит — всегда расходятся. Тогда была бы надежная статистическая связь. Нет, иногда они расходятся, иногда сходятся, а в общем, они независимы, то есть не коррелятивны.

Самые простые данные, которые занимают последнее десятилетие психологов, относятся не к вам, а ко мне. Это геронтологические исследования. Вот у меня должна быть память по науке такая: насчет заучить наизусть — плохая очень, а вот пострадала ли логическая память? По исследованиям — нет. Должна быть сохранна. Оно в большинстве случаев так действительно и бывает, и много раз проверялось. Бессмысленные слоги заучивать не получается, а у ребятишек, у молодого поколения, получается. Вспомнить кем-то оброненную идею можно, оказывается, отлично, превосходно.

Значит, не выходит. А совпадает ли логическая память со словесной? Нет. Бывают ли они обязательно в антагонистических отношениях? Иногда, особенно когда она не очень эйдетическая, а вот скорее типа памяти Шерешевского, описанного Александром Романовичем Лурия¹, то даже в каком-то противоречии с произвольным воспоминанием, с произвольной памятью, умением припомнить по логическим связям. Иногда это, наоборот, ничему не мешает и ничего не меняет, все отлично уживается. Я повторяю тезис о некоррелятивности этих явлений.

Вот это-то и дало основания в начале нашего столетия многим авторам говорить о «множественности памятей» и о попытке, идущей где-то там, связанной с мнемой, генерализующей всякое воспроизведение, — полная противоположность — размножение, так сказать «моновзглядов», «монотеорий» памяти. Стараются все связать в один узел, вот эти раздробления явлений памяти. По-моему, Уэллс (если мне не изменяет память на имена) описывал в начале нашего столетия 22 вида памяти, раздельно существующие, как самостоятельные, как говорили, «психические функции».

Мы уже с вами говорили, что «психическая функция» — это переодетая способность. Это та же теория способностей, то же понятие способности, только одетое в одежду XIX столетия. И по аналогии с физиологической функцией, которая определяется как отправление органа или системы органов, появилось понятие «психической функции», которая, увы, под это определение не подпадает по тому простому логическому основанию, что вы не можете указать на этот орган или на систему органов иначе, как самым общим описанием, например, функция мозга. Но простите! Это же не дифференцирует наших функций, о которых идет речь.

Когда вы говорите «дыхательная функция», то тут, напротив, указание на систему органов, отправлением которых является эта функция.

Вот в силу последнего мы и пришли к такому положению, что сейчас мы не можем найти, предложить какой-то классификации явлений памяти, сделанной с одним или с немногими четко выделенными логическими основаниями.

¹ Лурия А.Р. Маленькая книжка о большой памяти. М., 1968.

Лекция 31. Ответы на вопросы

Товарищи, на прошлой неделе я получил несколько записок с вопросами и соображениями. Я начну с ответа на эти полученные мною записки. В одной из них спрашивается: как различаются понятия «психические явления» и «психическая деятельность»? Вопрос довольно простой. Но есть в нем и некоторая сложность. Вот если подходить, прежде всего, со стороны, которая делает этот вопрос простым, то тогда я бы ответил так: что такое явления? В том числе, что такое «психическое явление»? Явлением мы называем то, что непосредственно видится, что непосредственно обнаруживает себя или вызывается специально. Но явления еще не открывают своей природы, то есть своего закона и основания. Поэтому всякое изучение, всякое знание начинается с явления. Да и научное познание начинается, обычно, с описания некоторых явлений, а самый процесс познания есть процесс перехода, движения от явления к его природе, к его закону. Пользуясь обычно принятыми философскими терминами, можно сказать это коротко: процесс познания идет от явления к сущности. Я только должен сделать одну оговорку. Когда мы говорим, что познание всегда есть движение от явления к сущности этого явления, то есть к его природе, к управляющим им законам, к тому, что порождает это явление, к тому, что выражается (можно сказать и так) в явлении, то при этом надо всегда иметь в виду, держать в уме, что, идя от явления к его сущности, мы не уходим от явления. Явление от этого не исчезает из науки, мы ушли от явления, а явление-то остается, оно входит в сознание. Опять-таки пользуясь философской терминологией, философским языком, кратко это положение следует выразить так: явление существенно. Что это значит? Что раскрытие сущности, лежащей как бы за явлением, раскрытие сущности включает в себя явление. Явление не исчезает, оно получает свое разъяснение. Вы находите основы этого явления, но явление существует, действует как явление. В этом смысле явление тоже существенно. Я процитировал положение из «Философских тетрадей» В.И.Ленина — «явление существенно». Это очень краткая формулировка положения, что когда мы встречаемся с каким-нибудь явлением, в том числе психическим, оно ставит ряд вопросов о самом себе, о том, что порождает данное явление и что это явление делает.

Субъективные явления: ощущение, образ — это именно явления. Задача психологической науки заключается в том, чтобы проникнуть в законы возникновения этих явлений, в то, что их порождает. Но и ощущения, и образ, и так дальше не суть явления, не имеющие значения, то есть эпифеномены, как обычно это выражают. Эти явления имеют реальные функции. И их отнюдь нельзя сравнивать, как это делали некоторые старые авторы, эпифеноменалисты, признающие психику побочным, незначащим явлением, с тенью, которая отбрасывается идущим пешеходом и которая никак, конечно, не влияет на его шаги. Это неудачное сравнение, ложное сравнение, потому что ощущения, образ, любое другое внутреннее, субъективное явление имеет свое жизненное значение как таковое, свою жизненную функцию. И это понимали все прогрессивные психологи. Так обстоит дело с вопросом о явлении.

Ну, а что же кроется за психической деятельностью? Вот тут начинается некоторая трудность. Эта трудность зависит просто от различия в терминологии. Нужно сказать, что терминологические проблемы — это самые неинтересные проблемы. Есть такая простая, обыденная мудрость, которая выражается в том, что о словах не спорят. Действительно, о словах не спорят. Тут опять русская поговорка приходит мне в голову: хоть горшком называй, только в печь не ставь. Ну, условимся мы с вами называть одним словом или другим словом. Важно определить, что мы разумеем под данным термином или термом, говоря высоким стилем, то есть какое значение мы придаем тому или другому термину. Я могу сказать: один треугольник конгруэнтен по отношению к другому, и я могу сказать старым языком, школьным, нематематическим, что он тождествен другому, правда? Ну и давайте теперь решать вопрос, что лучше: употреблять этот термин или тот. Лучше конгруэнтность. Почему? Потому что дальше в развитии математических теорий этот термин приобретает известный смысл. Важно определение, то есть то, что лежит за термином. Так обстоит дело и с деятельностью.

Мы говорим «высшая нервная деятельность». Мы говорим «атмосферная деятельность» или что-нибудь в этом роде. Мы говорим даже «деятельность машин». Иногда и так говорим. Разные значения мы вкладываем в эти термины. Вот мы теперь говорим «психическая деятельность». Мы ограничили понятие деятельности, сузили его. Не всякая деятельность, психическая. Что мы будем подразумевать под «психической деятельностью»? Это большой вопрос. Но терминологический, я повторю. Можно условиться и написать, раньше, чем говорить о деятельности: «Будем рассматривать психическую деятельность». Под «психической деятельностью» будем разуметь внутренние процессы, не имеющие своего (смотрите, я начинаю ограничивать) существенного внешнего выражения. Вам понятно, что значит существенного? Ну, конечно, когда я думаю, то с помощью немудреной аппаратуры можно записать активность речепроизносительных органов артикуляции. Можно, но ведь в речи про себя, в думаний, движения, которые могут сыграть роль индикаторов, они же не существенны, правда? Вот мы можем договориться, что «психической деятельностью» мы будем называть внутреннюю деятельность, протекающую «в голове» человека. Внутреннюю в том, я опять подчеркиваю, смысле, что существенное содержание этой деятельности протекает в форме внутреннего процесса. Безразлично, имеет оно внешнее выражение или нет. Ну почему нет? Если я буду говорить о психической деятельности, под психической деятельностью я буду подразумевать только и исключительно внутренние процессы, протекающие в голове человека. Я еще могу ограничить: обязательно такие процессы, в которых я могу дать себе отчет, то есть процессы сознательные. Еще одно ограничение: тогда под психическую деятельность не будет подпадать та внутренняя деятельность, в которой я себе не могу дать отчета или не отдаю себе отчета. Верно ведь? Я вам к тому это говорю, что все зависит от того, как вы ограничите, то есть, иначе говоря, как определите термин. Я начал с популярного представления, с популярного определения, следовательно, даваемого или недаваемого. Не дается — плохо, дается — хорошо. Ну, что мы разумеем под психической деятельностью (сейчас, разумеется)? Здесь есть одна трудность, о которой я говорил вам в прошлом году, вероятно. Мы, понимаете ли, отсекаем, отделяем, уводим за пределы психологической науки явления субъективного отражения объективной реальности, очень многое. Деятельность мышления, мыслительную деятельность, психическую. Скажите, пожалуйста, а целенаправленная трудовая деятельность выходит тогда за пределы рассмотрения, ведь это же существенно внешняя деятельность? Я говорю про внешнюю, обыкновенную трудовую деятельность. Может быть, мы в чем-то допустили ошибку, тем более, что сейчас, в 1974 году, противопоставление, резкое различение внешне-двигательных познавательных процессов и процессов внутреннего дискурсивного мышления просто уже невозможно. Столько усилий в XX веке направлено на изучение таких форм познавательной деятельности, существенное содержание которой как раз и выражается во внешне-двигательных актах, во внешне-двигательном поведении. Что отсечь, например, в мыслительной, бесспорно психической деятельности? Существенное ее содержание выражено во внешних движениях; они выполняют ту самую познавательную функцию, которая позволяет отличить мышление от, допустим, восприятия. Отсечь их невозможно, мы впадаем немедленно в противоречие. Тогда открывается возможность другого определения. Мы можем условиться, чтобы не было спора, называть психической деятельность опосредствованную, то есть регулируемую субъективным отражением мира, представлением, образом, понятием или даже процессами мышления. Тогда есть водораздел: деятельность, не регулируемая или, вернее, не рассматриваемая, как регулируемая отражением, и деятельность, рассматриваемая как раз так, как регулируемая отражением. Тогда такую деятельность можно по определению назвать психической и ввести ее в предмет изучения психологии.

Здесь трудность номер два. Обыденное сознание ищет отличия предмета одной науки от другой в отличии вещей. Это глубокое заблуждение, науки не отличаются друг от друга по «вещам», они отличаются по предметам исследования. Философ сказал бы торжественно: по формам движения материи, по особым взаимодействиям, которые открываются перед той или иной областью знания. Принято цитировать опять ленинский пример: знаменитый стакан. Я могу бросить стакан (ну, я конечно, перевираю цитату, вернее, я передаю ее, не цитируя, а воспроизводя мысль), и тогда он выступит как предмет для метания и, следовательно, откроет какие законы? Что будет характеризовать стакан как брошенный? Мы будем говорить: баллистические, то есть механические, законы. Он обязательно подчинится физическим законам. Предлагаю сделать не со стаканом такое, я могу сделать с любым присутствующим, благо мы на третьем этаже, это будет очень наглядно, если у меня хватит на это физических сил. Не знаю, я могу попросить кого-нибудь мне помочь в этом эксперименте. Взять вот товарища, сидящего здесь поближе к окну, качнуть его и выбросить в окно. По каким законам произойдет его падение? Он себя обнаружит как что? Как человек? Нет. Как живое тело? Нет. Как что? Как тело неживое. Правда, я тут немножко погрешил против точности, он же будет дергаться во время падения, ну и чуть-чуть внесет поправочки, что-то будет меняться, он то распластается, то соберется, правда? Сопротивление будет то возрастать, то падать, вот только и вся разница, может сместиться центр тяжести в своей конфигурации, но это пустяковые поправки, в общем же, вы пойдете, конечно, по законам природным. Я продолжаю ленинский пример. К стакану же можно подойти как к цилиндру, и тогда это предмет — чего? — стереометрии. Но ведь можно подойти иначе: как к продукту производства, и тогда стакан в товарном обществе, в условиях товарного производства, выступит как товар. Вещь обнаружит такое удивительное свойство, как, например, стоимость. А соответственно, будет иметь и цену. Будет стоить столько-то копеек или, может быть, если очень хороший стакан, столько-то

рублей. И, заметьте, обнаружит еще какое-нибудь хитрое свойство, которое вы в вещи найти не можете. Стоимость ведь не заключена в вещи. Я напомню Маркса: никакой химический анализ, никакое рассечение, никакой микроскоп не обнаружит ни одного грана, ни одного атома стоимости, его нет, это не вещественное свойство, это парадоксальное свойство, так сказать, оно сверхчувственное. А ведь как же политическая-то экономия занимается вот этими свойствами? Значит, коротко: вещи сами по себе не рассказывают, какой науке они принадлежат, науки рассматривают не вещи, а науки о вещах не бывает. Науки рассматривают вещи в определенных отношениях, в определенных свойствах, в определенных взаимодействиях. И знание этих взаимодействий исчерпывает знание мира вещей, предметного мира. За взаимодействием, пояснял Энгельс, нет ничего. Если вы изучили вещь во всех взаимодействиях (теоретически возможных) и полностью изучили во всех этих взаимодействиях, то тем самым вы изучили всю вещь. Ничего сверх этого нет. Свойство и есть то, что обнаруживает вещь в том или другом взаимодействии. Поэтому в процессах обмена она обнаруживает себя как обладающая стоимостью; в системе взаимодействия с другими вещественными телами — как обладающая физическими, механическими свойствами; в химических взаимодействиях — как химическое вещество; это одна и та же вещь и в то же время — предмет разных наук. Вот поэтому я говорю: всякая деятельность, опосредствованная психическим отражением, рассматривается как опосредствованная этим отражением. Понятно, потому что деятельность может рассматриваться и в другой системе отношений. Какой, каких отношений, каких связей, каких взаимодействий? Жизнь — отражение, жизненные процессы, правда? Деятельность и — что? — отражение. Если мы поставим вопрос о том, как психическое отражение в другой его форме ориентирует наше действие, внешние процессы, ну, если хотите, наше приспособление к окружающему миру, то вы будете решать какую задачу? Психологическую, конечно. Вас ведь интересует только один процесс — управление отражением, управление сознанием, если хотите. Вы можете рассматривать труд в системе технологии производства. Вы понимаете разницу между производством и технологией производства? Наверное, вы уже изучали политическую экономию? Если да, то для вас здесь нет вопросов. Производство и технология производства, технологический процесс производства — это понятия отнюдь не тождественные, это просто разные понятия. Нет производства без технологии, но технология еще не есть производство. Вот с такими вещами мы все время встречаемся в психологии, почему я и остановился на этом вопросе, на который, на первый взгляд, я мог отделаться формальным ответом. Я придерживаюсь такой точки зрения. Я лично думаю, с терминологической точки зрения, мы можем смело называть «психическая деятельность» и вводить в предмет психологии любую по форме деятельность, если она отвечает одному требованию: если она опосредствована, то есть управляется, ориентируется субъективным образом мира, реальности в широком смысле, и образом самого себя тоже. Это тоже реальность, не обязательно внешнего мира. Реальность — это широко очень сказано, реальность — это прекрасное слово. Объективная реальность, то есть от мысли об этой реальности не зависящая.

Я при этом должен сделать еще одно прибавление к определению: эту деятельность в психологии (потому мы и называем ее психической) мы рассматриваем именно в этой связи, в этих отношениях. Сознание и деятельность, психика и деятельность, чувствительность и деятельность — подставляйте здесь все, что хотите, лишь бы первый член принадлежал бы к категории субъективного образа объективной реальности, то есть психического отражения некоторой реальности, независимой от своего отражения. Товарищи, ясно я ответил на вопрос? Потому что это очень важно ясно понять, иначе мы вечно будем спотыкаться.

Я перехожу к другому вопросу. Вторая записка касается приведенного мной примера, или, даже осторожнее, приведенной мной на прошлой лекции иллюстрации. Я говорил о том, что принято различать память сенсорную и память двигательную. И сказал, что иногда это очень смешным образом расходится. Ноги помнят, куда идти, а образ остается не фиксированным и ноги ведут не туда, потом человек вспоминает: ах, да ведь сейчас там же будет написано «Вход с другой стороны». Товарища, приславшего записку, смущает этот пример. Он выражает это смущение так: во втором случае, может быть, срабатывает не моторная, то есть не мышечная, не двигательная, память, а память на факт неудачи. Дискредитация, так сказать, прежде пройденного или привычного пути. Видите ли, вопрос страшно простой. Я ведь привел это в качестве иллюстрации потому, что при первом подходе к описанию явлений памяти я хотел сразу решить задачу анализа и доказательства. Сомнение, высказанное в этой записке, не очень понятно, потому что как раз моторная-то неудача и не запомнилась, правда? Не запомнилась, продолжала действовать вот эта «память ног», двигательная, ее иногда в шутку называют «лошадиная» память. У лошадей это развито очень здорово. Но, безотносительно к постановке этого вопроса в данной записке, существуют многочисленные, в свое время, то есть в конце XIX—начале XX века, надоевшие опыты по изучению специальной двигательной памяти. Ну, как их можно изучать? Их можно изучать следующим образом. Я беру такие примеры ужасно обкатанных опытов, обкатанных — это значит сто раз с маленькими вариациями и с одними и теми же результатами. Ну, например, опыты с кинематометром (такой прибор был построен): лобзик опирался на рейку, вам давали такой стерженек в руку, отводили руку вот так, как я показываю, вам видно, под некоторым углом, а затем говорили: поставьте на то же место. Раз — и поставил, точность воспроизведения, число раз, которое надо было отвести, чтобы получить точное воспроизведение. Опыты с какой памятью? Я ее назвал просто двигательной, а вы скажете: «Э, нет, это Вы, товарищ профессор, упрощаете. Тут ведь чувство мышечное, суставное и т.д.».

Товарищи! Мы очень часто производим не лишенные оснований отождествления моторного с проприоцептивным. Вот недавние опыты, они были завершены два месяца тому назад, о них рассказывал профессор Соколов Евгений Николаевич, он вел их в знаменитом Массачусетском технологическом институте в Соединенных Штатах, где был длительное время. Высвечивают четыре точки; задача, которую получает испытуемый: обвести последовательно четыре точки, то есть сделать четыре фиксации на этих точках. Бац, точки погасли — продолжайте, глаз точно также попадает на те же точки, то есть бывшие точки. На кинескопе их уже нет, они не высвечены больше, а измерения ведутся точные, движением глаз. Евгений Николаевич мне говорил: «Я занимался памятью». Какая память? Глаз видит движения? Ну, всякий же так скажет. А, вместе с тем, какая это память? Сигналы-то какие шли? В данном-то случае — проприоцептивные, потому что зрительного сигнала ведь не поступало. Ведь темнота, ведь ничего не видно, ведь точки-то больше не высвечиваются. Там регистрация с помощью инфракрасного излучателя, отраженного от склеры, от роговицы глаза — и все в темноте. Как это назвать? А вот еще XIX век. Нет, начало XX века. Я говорил «кинематометр», а теперь динамоскоп. Ручечка с сопротивлением усилию, стрелочка, которая указывает усилие, приложенное к кнопке. Ну, вроде как пружинные весы. И вот я нажал до деления 20, еще раз нажал, а теперь мне говорят: делений вы не видите, закрыты экраном, нажмите так же. Это какая память? Сенсорная. А ножная память тоже двигательная, ведь там же идет просто непрерывная сигнализация. Проприоцептивную чувствительность вы изучали: это что? Это и суставная сумка, правда? это и мышечная собственно чувствительность, это даже еще и кожная, которая здесь тоже участвует, в руке, например, обязательно, потому что вы имеете еще афферентацию, идущую со стороны кожи, собственно кожи, более глубоких слоев, сустава, мышц. Вот этот комплекс мы в общем и называем проприорецепцией, сигнализацией движения. Так же мы относим к проприорецепции оценку положения, опять по сигналам. Конечно, без сигналов ничего не выйдет. Я настаиваю на том, что это практически разные явления, которые можно описывать как явления сенсорной и двигательной памяти, с той, однако, оговоркой, что, конечно, когда мы говорим о моторной памяти, памяти движения, двигательной памяти, памяти мышечной, то мы должны учитывать, что всегда процесс имеет сенсомоторную структуру, то есть, если говорить в широком смысле этого понятия, рефлекторную структуру, включая и, как иногда говорят, кольцевую, то есть составную рефлекторную или, как я недавно вам рассказывал (отличный термин Ланге), — круговую структуру, в которую все время входят постоянные элементы. Но если мы ограничимся этой структурой, нам вообще не о чем говорить, кроме общих вопросов. Ну, например, как бы вам понравилось, если бы я сказал так: процесс восприятия имеет рефлекторную структуру. Он имеет сенсорное звено — афферентное. Центральное звено — эффекторное звено, и оно, в свою очередь, может становиться сенсорным путем обратных связей. Скажем, пришли мы с вами к вниманию, я сказал то же самое. Пришли к памяти, а я сказал, она тоже имеет рефлекторную структуру. Что я сказал, собственно? Я высказал некоторые общие положения, которые стали бессодержательными. Я сказал нечто такое общее, что распространяется вообще на любой жизненный процесс — и поэтому ничего не сказал. Приходится всегда условно вычленять, ориентируясь на вклад того или другого структурного момента, структурного элемента, и отсюда возникают такие, например, описательные, очень верные расчленения, как двигательная и сенсорная память. Потому что все-таки, простите меня, но заученное движение, повторяющее себя иногда мимовольно, эйдетический образ или эйдетическоподобный, эйдетоидный образ — это вещи очень разные. Вы мне скажете: но ведь в эйдетическом образе есть двигательно-моторный компонент. Да, как мы с вами усвоили на первых наших лекциях, обязательны и те и другие. Но не об этом идет речь, а о продукте, о порождении иконического образа, как теперь часто говорят, образа в прямом смысле этого слова, картинки чувственной, и порождении движения стереотипизированного, задолбленного, автоматизированного. Они имеют разные источники. Понятно?

Я перехожу к следующему вопросу, я, видите, сегодня уделяю много внимания вопросам просто потому, что у нас много времени. Я посмотрел на программу, мы не торопимся в этом семестре, не обязаны торопиться. Вопрос единственный, который остался для меня неясным. Я попробую найти толкование этого вопроса. Если я неправильно буду его истолковывать, я прошу поправить меня.

Вопрос этот сформулирован очень точным по форме языком, но тем не менее я его не очень понимаю. «Чем задается целостность процессов памяти?» Здесь два термина, которые имеют точное словоупотребление. Прежде всего это термин «задается». Это очень строгий термин. Дано — задано. Что задается? Что дано? Здесь эта пара, это противопоставление, привычное для научной терминологии. Это не дано, говорю я иногда, это задано. Не принимайте это как данное, возьмите это как заданное. Это точное значение. Вот я не вполне понимаю, в каком смысле применяется термин «данное — заданное» к целостности? Чем задается? И наконец, я не понимаю самого главного, я не понимаю «целостности», этого термина, и особенно не понимаю «целостность процесса». Здесь мое непонимание связано как раз с неоднозначностью понятия (или термина, точнее) «целостность». Самый термин «целостность» применяется в настоящее время в современной науке в нескольких разных значениях. Например, говорят о целостности системы — это одно значение. Это некоторое сочетание или соединение, иногда динамическое соединение, таких компонентов, образующих систему, изъятие одного из которых приводит к уничтожению системы, к ее распаду на какие-то элементы. Целостное — это системная организация. Есть другое словоупотребление: целостность как конфигуративность. Например, мы говорим «целостность треугольника» (треугольник есть целостная фигура), целостность квадрата, вообще любого геометрического изображения. Это значит, что существует неравенство, при этом элементы А, В, С и А', В', С' строго конгруэнтны, то есть тождественны, одинаковы. В современной терминологии — одинаково изотропны, то есть во всех отношениях (по длине, по толщине, по интенсивности, по всему). Вы понимаете, что это несопоставимые вещи, разные; элементы будут — одинаковые, а целые — разные. Значит, они конфигуративно различны, так бы я мог сказать в терминах гештальтпсихологии, вам известной, — это разные гештальты, разные целостные образования, целостные в этом смысле. Вот я и стою перед затруднением понять смысл вопроса, содержание его. Давайте так попробуем, может быть, речь идет о целостности процесса, начинающегося запоминанием (следообразованием), сохранением в памяти следа, воспроизведением — вот о целостности этой последовательности. Не знаю, чем задан; по-моему, не задан. Ведь задано — это значит: необходимо задано, а не вообще чем-то детерминировано, необходимо задано, необходимо вытекает из чего-либо. Затрудняюсь ответить на вопрос, потому что опять я вооружен сейчас не примерами, а фактами экспериментов, точными, следовательно, измеренными и проверенными множество раз. Это случай, когда можно доказать следообразование, то есть запоминание и гибель без воспроизведения, опыты Сперлинга, пожалуйста, на сверхкраткой памяти, измеряемой единицами миллисекунд, несколькими единицами, но все-таки не секундами. Можно попытаться доказать необходимость следообразования очень простым способом, я цитирую общую схему опытов Сперлинга и очень многих авторов, в том числе и исследования, которые ведутся на факультете, под руководством профессора В.П.Зинченко, многими его сотрудниками, и в других лабораториях СССР. А дело в следующем — создается система предъявления кратковременных раздражителей с последующей постановкой задачи считывания, но если эта постановка задачи считывания той или другой предъявленной строчки (я беру классический пример эксперимента Сперлинга) не укладывается в некоторый микроинтервал времени, то считывание, использование материала делается невозможным. Можно изменить опыт, и вместо одномоментного, то есть симультанного, представления множества единиц, во много раз превосходящего зону знаменитого магического числа 7+2 (кажется, было дано 4 строчки по 9 знаков, 4 умноженное на 9 — это много получается), можно сделать иначе: сукцессивный ряд и его симультанизация. Вам понятно, что значит симультанизация? — превращение последовательности в одномоментное впечатление, слитие; для слития нужен след, а следа нет, он не остается и никогда не воспроизводится, он делает свой вклад и умирает, тотчас умирает, он не хранится и не воспроизводится. И боже упаси, чтоб он хранился, и еще страшнее, если бы он себя воспроизводил. Мы бы имели тогда не картину мира, а хаос. Это невозможно, это антибиологично, антиприспособительно. Я вам покажу сейчас на простой иллюстрации, что такое симультанизация: когда на секундочку след сыграл свою роль и умер, обязательно умер и не оставил потомства. Я в темноте, наконец, нащупал вот этот микрофон, вот он (и для этого — что я получил?— ряд последовательных ощущений). Я спрашиваю: чтобы на последнем критическом воздействии, которое оказал этот предмет на мою руку, получить представление об этом предмете, образ его, попросту говоря, мне нужно, чтобы были следы предшествующих воздействий. А когда этот последний элемент наступил, у меня предшествующие сохранились или исчезли? Исчезли, все. Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти. И даже лучше, если он не только уйдет, но и исчезнет. Я избегал сейчас описания специализированных экспериментов, если бы мы с вами подошли к этому хозяйству, сейчас бесконечно усложненному, с фактами, контрфактами, бесконечными дискуссиями вокруг деталей, гипотез очень детализированных, мне пришлось бы об этом страшно много и долго говорить. Но даже эти простые вещи поясняют, по-моему, суть дела. Ведь зрительное восприятие тоже, представьте себе, не всегда симультанно. Глаз — очень активный орган, вы знаете это, и там постоянно возникают явления симультанизации с исчезновением — чего? Вот я спрашиваю, что задало здесь целостность образа? Знаете, я отвечу, что задало — целостность процессов памяти в смысле их слитости (я проинтерпретировал целостность в третьем значении), я скажу вам, что здесь это самое задающее начало (вот это у меня не вызывает затруднения) — я отвечу одним словом, но только за этим словом очень много стоит, я вас буду просить очень серьезно подумать, что стоит за этим коротким ответом, потому что сейчас будет затронут капитальный вопрос — я вам скажу: задает это и многое другое предмет. Я другими словами это выражу, чтобы пояснить, что интегрирует ощущения в образ — предмет. Предмет интегрирует, верней, он задает, теперь я могу сказать твердо, задает процессы интеграции, делает, иначе говоря, их необходимыми, необходимо определяет, необходимо диктует.

Чтоб вам был понятнее методологический, философский смысл моего разъяснения, я сопоставлю между собой два решения: нам дано множество ощущений, мы интегрируем их (интегратор Я) в образ. Это какое решение? В духе материалистической философии, выражающей тенденцию материалистическую, или, напротив, идеалистическую? Идеалистическую. Теперь я говорю: я действительно поддерживаю связь с миром, то есть источником (заметьте слово), не детерминантой, а источником моих представлений, образов мира являются данные моих органов чувств, то есть ощущения. И они интегрируются в образ предметностью мира. Это какой ответ? Это единственно возможный материалистический ответ, все остальное есть сенсуализм, который, как известно, обернулся субъективным идеализмом, особенно в начале развития физиологической психологии, психофизики. Вспомните закон специфических энергий органов чувств. Никакого другого решения с сенсуалистических позиций в психологии, я подчеркну, чисто сенсуалистических, получить и нельзя, это логически невозможно. Ну, тогда давайте я еще раз прокомментирую этот вопрос, поверну его еще одной стороной. Вот еще с одной стороны целостность, опять в смысле целостного жизненного процесса. Что тут задает в этой целостности? Вы видите, я подменил вопрос: в этой целостности что задает? Я отвечу: место мнемических процессов в структуре деятельности, место задает эти процессы, их особенности, их продукты, их судьбу. Судьба, я сказал, и это слово немножко рассердило одного из слушателей. И не столько рассердило, скорее, наверное, озадачило. И я получил еще одну последнюю записку, из тех, которые я хочу прочитать.

Речь идет теперь о следах, о мнемических следах, о следах памяти, о следах воздействия. Тут вот что вызывает сомнение. Я все говорил в таких терминах: «следы стираются», «восстанавливаются», «сохраняются». Вроде они какие-то существа, автономно живущие, и вот они имеют, я даже говорил буквально, как бы свою судьбу, нет, даже просто, свою судьбу, свой исход. Как же так, спрашивает автор записки, и выдвигает следующее положение: не сами же они, эти следы, стираются, возобновляются, трансформируются. При этом автор исходит из такой предпосылки, что до первого взаимодействия, которое идет вслед за образованием следа, след хранится обязательно. Я вообще сейчас отвечал на вопрос иллюстрацией, для которой я взял опыт, показавший, что необходимо не хранится, а вообще исчезает, выполнив свою коротенькую функцию. Вот для этой ультракратковременной памяти 20 миллисекунд — вся жизнь. 20 миллисекунд истекло, и вы ничего не можете сделать, нет следа. До 20 миллисекунд он есть, не по самонаблюдению, конечно, по самонаблюдению его нет, в том-то и хитрость, что мы всегда выходим за пределы самонаблюдения в исследованиях: мало ли чего мы не знаем о себе. Наука на то и существует, чтобы не только объяснять известное, но также узнавать то, что нам непосредственно не известно. Атомы нам не являются, частицы тоже нам не являются непосредственно. Там, в пузырьковых камерах, что-то происходит, траектории какие-то, следы фотографируем посильно, чего-то считаем, умозаключаем, все косвенно. Ну вот, стало быть, тут так появился след и стерся, его ничто не стирало и никто не стирал, а автор настаивает на своей мысли, и правильно, что настаивает, настаивать обязательно надо, товарищи. Если пришла в голову мысль, надо на ней настаивать, с