Отыгрывание в аналитическом окружении

Самая простая форма отыгрывания реакций пере­носа имеет место, когда отыгрывание вовне направлено на что-то в аналитическом окружении. Фрейд приводил пример пациента, который вел себя вызывающе и кри­тически по отношению к своему аналитику и не мог вспомнить такого типа поведения в своем прошлом. Он не только чувствовал такие эмоции по отношению к аналитику, но и действовал, основываясь на них, отка­зываясь говорить, забывая свои сновидения и т. д. Он действовал на основании своих эмоций, вместо того, чтобы рассказывать о них; он актуализировал часть прошлого вместо того, чтобы вспомнить ее (Фрейд, 1914, с. 150). Более того, пациент не только не осознает не­уместность своих реакций, но обычно чувствует справед­ливость своего поведения. Отыгрывание вовне, как мы уже говорили, является Эго-синтоничным.

Позвольте мне проиллюстрировать это следующим примером. Сорокалетний музыкант пришел для прохож­дения анализа, потому что он страдал от хронической бессонницы, колита, заторможенности при работе. Когда [310] я смог дать ему первый сеанс утром, в восемь часов, он исполнил замечательный спектакль, посвященный на­чалу сеанса. Прежде всего, я смог услышать, как он входит в холл, потому что он возвестил о своем прибы­тии, громко сморкаясь, как труба, каждую ноздрю от­дельно и неоднократно. Когда он вошел в комнату для, лечения, он весело и музыкально пожелал доброго утра. Затем энергично и спокойно он снял свой жакет и по­весил его на стул. Он обошел кушетку, сел и, все еще спокойно жужжа, начал освобождать свои карманы. Сначала он вынул из задних карманов бумажник и носо­вой платок, которые были положены на стол сбоку; за­тем ключи и мелочь из других карманов и кольцо с пальца. Затем, с громким вздохом, он согнулся и снял свои ботинки, аккуратно поставив их бок о бок. Затем он расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки, осла­бил узел галстука и, с явным вздохом освобождения, лег на кушетку, повернулся на бок, положив сложенные ладони между щекой и подушкой, закрыл глаза и за­молчал. Затем, через несколько мгновений, он начал очень тихо говорить.

Сначала я смотрел на это представление молча, ка­залось невероятным, что мой пациент проделывает все это всерьез. Затем, когда я осознал, что он не осозна­ет неуместности своего поведения, я решил попытаться, понять так точно, как только возможно, что это озна­чает, прежде чем я конфронтирую его. Было очевидно, что это отыгрывание вовне было каким-то образом свя­зано со сборами ко сну. Медленно я начал осознавать, что он вводит в силу сборы ко сну своих отца и матери, в которых я был одним из родителей, а он был либо вторым родителем, либо самим собой, когда он был ребенком. Его прошлое было полно воспоминаний об ужасных битвах между отцом и матерью в спальне, которые будили и ужасали его. Эти битвы проис­ходили примерно через четыре часа после того, как он, будучи ребенком, ложился спать, и его теперешняя бес­сонница характеризовалась просыпанием через четыре часа после засыпания. Он отыгрывал со мной вовне: а) как бы он хотел, чтобы его родители смирно спали вместе и б) как он фантазировал, будучи ребенком, как бы он спал с кем-нибудь из родителей.

Когда я попытался обрисовать ему его отношение к [311] столь странному способу начинать сеанс, он был возму­щен. В этом нет ничего особенного или странного, или того, на что стоит обращать внимание. Он только по­пытался расслабиться и свободно ассоциировать; ведь я же говорил ему вначале анализа, что все, что ему следует делать, так это расслабиться и попытаться го­ворить все, что бы ни пришло ему в голову. Итак, теперь он расслаблен. Верно, что он чувствует что-то, похожее на сои, но только в отношении самой ранней части сна. Затем он неохотно признал, что, когда я заговорил с ним, уже ближе к концу сеанса, он действительно по­чувствовал эту дисгармонию и даже вторжение. Он также осознает, что в силу какой-то странной причины ему нравится этот ранний сеанс. Он едва ли сможет вспомнить то, что говорил он, и то, что говорил я. Тогда я сказал ему, что это связано с тем фактом, что он пришел на сеанс для того, чтобы продолжить спать со мной. Он разделся так, будто собиралсялечь в постель, и лег на кушетку с закрытыми глазами и блаженным выражением, потому что чувствовал, что мы спим вместе, и это был тот самый мирный сон, которого он должен был желать для отца и матери или для него самого и кого-нибудь из родителей. До этого момента в анализе пациент мог вспомнить только свою ненависть по отно­шению к родителям за их постоянные баталии по но­чам или свою завистливую ревность и сексуальные же­лания заменить отца или мать на их двуспальной кро­вати. Мои интерпретации о мирном сне были первым шагом в реконструкции преэдиповых желаний пациента по отношению к его отцу и матери» (Левин, 1955).

В процитированных случаях пациент имел чувства по отношению к аналитику, которые он не описал и о которых не рассказывал, но осуществлял в действии. Одна тайком убирала кусочек бумаги, другой вел себя дерзко, третий засыпал. Во всех трех случаях кусок про­шлого вводился в силу, но пациент не мог вспомнить его и неохотно анализировал свою деятельность.

В конечном счете, оказывалось, что эта деятельность является искажением прошлого события, действие всегда есть попытка исполнения желания. Пациент отыгры­вал вовне с аналитиком то, что он желал бы сделать в прошлом. По моему клиническому опыту, отыгрывание вовне всегда является актуализацией прошлого желания, [312] которое первоначально не могло быть выполнено. Тогда отыгрывание вовне является запоздалой попыткой исполнения желания.

Отыгрывание вовне в рамках аналитического сеанса может не ограничиваться определенным эпизодом или единичным событием, но может проходить через дли­тельные периоды анализа. Я наблюдал пациентов, в осо­бенности кандидатов, которые отыгрывали роль «хоро­ших» пациентов и которые пытались дать мне роль «со­вершенного» аналитика. Это может продолжаться меся­цами и даже годами, пока аналитик не осознает опреде­ленной беспомощности и ограниченности анализа. Тогда задача будет состоять в том, чтобы показать это пове­дение как сопротивление и защиту и раскрыть нижеле­жащую враждебность. Я наблюдал аналогичную ситуа­цию у пациентов, которые поддерживали в себе уверен­ность, что они являются моими фаворитами. Мой вось­мичасовой спящий пациент относился к их числу. Он сознательно полагал, что был моим фаворитом, и, ког­да я интерпретировал это как его желание и потреб­ность, отвечал, что знает, что согласно моей фрейдистской клятве я обязан держать в секрете свои истинные чув­ства. Когда я делал интерпретацию, которую любой другой пациент воспринял бы болезненно, он, бывало, реагировал, восхищаясь моей проницательностью и на­слаждаясь, за другого, моим предполагаемым триум­фом. Он любил анализ, и, более всего, ему нравилось быть анализируемым мною. Он чувствовал, что мы представляем собой превосходную комбинацию, он и я, — я, с моим мозгом, и он, с его воображением. Даже хотя его симптомы не изменились и он достиг необхо­димого инсайта, ему доставлял наслаждение анализ. Я энергично указывал ему, снова и снова, что он, как кажется, пришел не для того, чтобы пройти анализ, а для того, чтобы актуализировать доставляющее наслаж­дение чувство быть фаворитом. Медленно он начал вспоминать и рассказывать о том, как он был фавори­том матери и отца, а затем было обнаружено, что эти воспоминания были экраном против горького разочаро­вания в обоих родителях. [313]