Психический контакт—обоюдное понимание человека и животного.

Ссылаясь на протокол за № 53, где конспективно и сжато описано поведение «Мартышки», я нахожу нужным настоящим очерком более подробно изложить мои наблюдения и соображения.

Как вызвать у животного желание установления обоюдного понимания?

Как натолкнуть животное на мимический разговор с человеком?

Я уже писал ранее, что между человеком и животным стоит вечное недоразумение: человек не понимает психику животного, а животное – человеческую. Как же сломать эту преграду? Я обвиняю, прежде всего, человека. Мы, люди – высшие животные, почему-то игнорируем своих младших братьев и проходим мимо них, не желаем вникнуть в их психику, понять животное, чего оно хочет, что оно в настоящее время тем или другим движением выражает, и идти ему, животному, навстречу, чтобы тем вызвать и у него желание общения и разговора с вами. Вполне понимаю горе и досаду моей обезьянки «Гашки», когда она, вися на сетке своей клетки и издавая минорное свое... «э» (по-французски), с тоской и досадой провожает глазами проходящих мимо равнодушных людей. Вполне понимаю и ярость ее, когда она смотрит на нас, говорит нам глазами, мимикой и голосом – «выпусти меня наружу, мне надоело сидеть в тюрьме», а мы не понимаем ее языка и смотрим на нее, рассматриваем цвет шерсти, хвост и т. д. Понятно, придешь в ярость и невольно покажешь зубы и начнешь трясти изо всей силы решетку, а затем, видя свое бессилие, отойдешь в угол своей тюрьмы и там постараешься отвлечь свое внимание от человека бездушного, безжалостного и ничего непонимающего, стоящего около клетки и просовывающего в клетку кусочек чего-либо съестного. «Ведь я ясно говорю: выпусти меня, а ты суешь мне хлеб! Видишь, что я на него только вскользь посмотрела, а ты опять другой кусок просовываешь в сетку, стараясь в самый нос мне ткнуть коркой, как будто я не вижу. Я все вижу, даже то, чего ты не видишь. Вот сейчас я вижу сзади тебя окно и вижу, как пролетела птица Я завидую ее свободе, я залаяла на нее, произнесла свое «карх», а ты, человек, принял этот звук за кашель и жалеешь, боишься меня потерять... бедная, мол, заболеет туберкулезом, стонет, не ест хлеба, кашляет»...

Здесь в комнате накурили, это ей вредно, надо приоткрыть дверь. Открыл, из двери дует; отошел, не понял и ушел, «а мне стало холодней и на теле и на душе».

Описывая переживания обезьяны, я понятно приписываю ей свои чувствования, представляя себя на ее месте, навязываю ей свои субъективные ощущения, да иначе и никак нельзя. Но если строго проследить – за каждым движением, пантомимой, выражением мимики, за блеском и потускнением глаз и, наконец, за поведением, сопровождающим все эти выражения ощущений обезьяны, то вы увидите, что я далеко не фантазирую. (См. мой дневник книги № 7, стр. от 17 до 43 и от 119 до 155, от 463 до конца книги). Я в своем дневнике описываю опыты и наблюдения над животными, из которых вполне ясно видно, что между мною и обезьяной, попугаем и собакой установилась особая связь. Связь, как бы духовная, связь символическая, разговорная, основанная на общей любви и понимании. Из долголетней моей практики с различными животными я много бы мог привести примеров, но это заняло бы много времени и места. Остановлюсь на одном из многочисленных – на первоначальном опыте, где человек и животное явно начинают понимать друг друга. Пропущу Описание первого знакомства с моей маленькой обезьянкой-мартышкой «Гашкой», когда мне приходилось урывками общаться с ней[51].

Начну с того момента, когда я специально шел к обезьяне для установления контакта. Вхожу в контору, где помещались две обезьяны. В первой клетке – «Джипси», во второй – «Гашка». Обе сидят, покрывшись одеялами. Слежу за «Гашкой». Обезьяна, при моем приближении к клетке, чуть приподнимает над головой одеяло и высовывает мордочку наружу, скользнув своими глазами мимо моих. Она вылезла из-под одеяла, потянулась, изогнув позвоночник и подняв хвост, зевнула, показав свои зубы и десны и полезла по сетке к передней стенке клетки. Я делаю шаг вперед (к клетке), «Гашка» на секунду остановилась, посмотрела куда-то в сторону, потом на меня и прыгнула к передней стенке, повисла на ней, уцепившись всеми лапами. Повернув голову сначала вправо, потом влево, она взялась зубами за железную сетку и в таком положении замерла. Через несколько секунд я делаю движение вперед. «Гашка» повернула голову, не выпуская сетку из зубов, на бок, коснувшись проволоки левой щекой (поза мне знакомая, часто проходя мимо клетки, я видел «Гашку» в таком положении). Я протянул руку к ней – не шевелится. Просунув палец через сетку, я нежно чешу ей за ухом, – обезьяна не двигается. Я, прекращая ласку, делаю шаг назад. «Гашка», с минуту подождав, шевелит головой и смотрит мне в глаза, затем переводит их в сторону и смотрит направо, куда-то на стенку. Пауза. Я делаю движение вперед. «Гашка», не меняя позы, вращает зрачками и опять останавливает их, смотря на стену конторы. Я двигаюсь назад. «Гашка» смотрит на меня. Я удаляюсь в левую сторону и отхожу от клетки, «Гашка» произносит жалобно «ээ» в нотах соль и фа диез и, выпустив из зубов железную сетку, перелезает влево по ней и при моем приближении вновь замирает, вися и не двигаясь, только голова повернулась в сторону стены направо с моей руки. Для меня ясно, что обезьяна или желает, чтобы я ее почесал, или чтобы выпустил из клетки. Я близко приближаюсь к ней. «Гашка» делает прыжок к задней стенке на свою полку и следит за всеми моими движениями. Я стою, не двигаясь. Она секунду смотрит на меня и затем снова лезет по решетке к передней сетке ближе к дверце и затем опять берется зубами за сетку и замирает в прежней позе. Пауза... Снова протягиваю палец к ней – чесать левое ухо. «Гашка» поворачивает голову вправо и смотрит на стенку. Я стараюсь определить точку, на которую она смотрит и вижу на стене висит ключ (ключ от висячего замка клетки). Я делаю движение вправо к стене, «Гашка» чуть заметно прижимается плотней к сетке. Висящий хвост пошевельнулся... Я протягиваю руку к ключу. «Гашка» зашевелила зрачками. Я снимаю медленно ключ с гвоздя и держу его в руке перед «Гашкой». Обезьяна опять прыгает на свою полку и тотчас же лезет обратно,' своим движением как бы приглашает меня двигаться, а не стоять. Я отвечаю ей неподвижностью. Пауза... Смотрю в глаза. Глазные яблоки как бы подернуты слезами[52], блестят; зрачки беспокойно двигаются и не останавливаются. «Гашка» произносит свое минорное «ээ», висит в прежней позе, но голову повернула направо. Я делаю движение направо. Секунды три, четыре... и «Гашка» шевелится и подвигается по сетке в сторону дверцы. Я двигаюсь тоже ближе к дверце. Снова «Гашка» прыгает на полку и ждет. Я стою без движения. Обезьяна медленно переходит к передней стенке, влезает на сетку и передвигается по ней ближе к дверце. Я чуть-чуть наклоняюсь в правую сторону. «Гашка» перемещается еще ближе к дверце и, посмотрев куда-то в сторону, протягивает правую лапу через сетку к замку. Я еще ближе подвигаюсь к замку, останавливаюсь. «Гашка» опять отпрыгивает от решетки, ждет... Смотрит тоскливо по сторонам, приближается к дверце, лезет на сетку и, просунув лапу, трогает замок. Я тотчас же отпираю замок, вынимаю его и вешаю на стенку. «Гашка» одновременно отпрыгивает на полку и обратно к дверце, напирает всем туловищем на дверцу, открывает ее и выскакивает из клетки на шкаф, произнося свое победное «рр ер», при чем уши при каждом «ер» чуть-чуть оттягиваются назад и брови поднимаются и опускаются.

Остановлюсь на этом. Не ясно ли, что между мной и обезьяной устанавливается общий контакт? Я слежу и изучаю все ее движения и мимику, как выражение ощущений, так и выражение желаний, вытекающих из этих ощущений, а она в свою очередь старается понять мое настроение и желание, мои движения, за которыми она так следит. Не наталкивают ли они ее на работу мысли, на познание моих желаний и вместе с тем на общий язык пониманий? Проследите за каждыми нашими движениями и вы поймете, как устанавливается наш общий психический контакт.

Да разве я не имею права делать вышеописанные субъективные заключения, когда так ясно совпадают наши общие движения и желания? Как можно в науке игнорировать субъективизм при установлении психического контакта! Объективный метод может помочь мне в изучении зоорефлексологии, но вычеркивать субъективизм, это значит вычеркнуть при точных исследованиях самого себя, свои духовные переживания, а потому и вычеркнуть психический контакт. А между тем от установления этого контакта с животными зависит различное понимание психики животных и не только понимание, но и внушение желаний животным.

Вот почему мой метод дрессировки путем непосредственного воздействия на психику животного дает такие поразительные результаты, каких никогда нельзя добиться механическим общепринятым методом. Ни болевая дрессировка, ни болевые опыты не могут дать таких сложных ассоциаций по смежности и сочетательных и условных рефлексов, как мои. Как можно отрицать представление в уме животного и умозаключение? А, между прочим, В. Вагнер указывает на ряд ученых, да и сам он склоняется на их сторону, которые отвергают на основании своих точных исследований и опытов способность к абстрагированию[53]. Профессор В. Вагнер утверждает, что высшие животные не имеют способности к представлению. Он пишет: «что касается до способности высших животных к представлению, т.-е. способности вспоминать об ощущениях, полученных в свое время, вследствие раздражения органов чувств факторами среды, то самыми «разительными» и едва ли не единственными являются соображения о снах, которые будто бы видят животные».

Я уже подробно описал мои наблюдения и опыты в этой области и, мне кажется, доказал, что животные, как-то: собаки, медведи и морские львы, видят сны[54]. Для меня ясно, что животные имеют представления в мозгу, а раз это так, то способность к умозаключению вытекает уже сама собой, в данном случае с «Гашкой».

Наблюдения и установления контакта с мартышкой, собакой Марсом и др. животными, в настоящее время, когда я пишу эти строки, в сотый раз убеждают меня, что многие ученые в настоящее время очень и очень ошибаются, делая такие смелые заключения из своих наблюдений и опытов. (Надо бы до опытов по изучению психики животных все силы употребить на установление контакта с животными и тогда, уже делать выводы). Разве не ясно в поведении «Гашки», что, имея определенную цель[55] уйти из клетки, она трясет сначала решетку, потом, видя бесплодность усилий, после известной паузы висит на ней и только грызет сетку и просит, как она обыкновенно просит еду, жалобным «ээ» (как просится выйти собака своим «мм», кошка мяуканьем и т. д.) и когда один прием не приводит к желанной цели, она заменяет его другим, а затем и третьим, отскакивая назад, как бы ведя за собой и глазами, и голосом, и наконец, рукой шевеля замок. Разве это не убедительный факт, что животное показывает вам ясно свое желание: сними ключ, подойди к замку и отопри его. Кроме того «Гашка» ясно выражает, показывая пальцами на то место, где она желает, чтобы я почесал. Обезьяна определенно выражает желание, чтобы ее чесали, царапая лапой по моей коленке ногтями несколько раз, а в другой раз с большим нетерпением, как бы приказывая, или же произносит свое просительное... «э».

Способность к умозаключению у животных должна быть признана, раз так ясно это выражается. Между прочим, В. Вагнер пишет, выделяя особым шрифтом (Сравнительная психология, стр. 393): «стремления освободиться, как цели, у обезьяны нет, она ее не понимает». Ну, как можно с этим выводом согласиться? Кинеман, напр., пишет: «В. Вагнер там же (стр. 393), на основании своих наблюдений жизни обезьян макак, пришел к заключению, что они способны заменять одни действия другими, если первоначально употреблявшиеся не привели к цели». С этим я вполне согласен, а Вагнер сейчас же добавляет: «Но эта замена действий отнюдь не пред полагает способности обезьян к построению такого, напр., силлогизма: клетка держит меня в неволе; чтобы выйти, я попробую такую-то меру». Понятно, обезьяна не рассуждает так, расчленяя мысли, как человек. Да и мы, люди, например, встречаясь и пожимая друг другу руки, не рассуждаем при этом, что пожать руку надо потому, что это принято, что не пожмешь – обидишь и т. д., а просто пожимаем и только.

Проникнуть в тайну мышления, в самый процесс мышления, в порядок сцепления мыслей, понятно невозможно, как у человека, так и у животного. Но действия животного, внешние выражения ощущений при этих действиях не оставляют ни малейшего сомнения в известном мозговом процессе, а приблизительный ход мыслей у животного может быть только понятен человеку, если установлен между ними контакт. Этот психический контакт с применением моих приемов: повадко-приманки, интонировки, трусообмана и т. д. дает мне возможность устанавливать ассоциации по смежности, закреплять их в памяти, изменять их искусственным торможением и т. д. и т. д.

Контакт с «Гашкой», описанный мною, произошел как бы сам собою, без всяких научений. На следующий день я опять пошел по проторенному пути. Из этого контакта вытекающие действия закрепляются, а затем, при последующих упражнениях постепенно переходят в действия уже заученные, т.-е. устанавливается сочетательный рефлекс (по Бехтереву).

Вагнер пишет (ibidem, стр. 395): «Торндейк категорически утверждает, что психическая деятельность обезьян сполна исчерпывается памятью и ассоциациями по смежности. Автор полагает, что обезьянам недостаточно, хотя бы много раз видеть (слово «видеть» напечатано курсивом. В. Д.), чтобы научиться самому простому действию».

Мне очень понятно, почему делает такое заключение ученый исследователь жизни обезьян, более точный, как его именует Вагнер, и осторожный, чем Киннеман. Да потому, что не был установлен контакт, а было только сухое наблюдение. Вы хотя бы миллионы раз делали перед обезьяной одни и те же движения, и она не будет на них реагировать, раз не установлен контакт. Никаких подражательных действий нельзя добиться, без желания самого животного («творчества»), а желание можно вызвать только установившимся контактом.

Животное желает и подражает. Возьмем, например, моего попугая белого «Какаду». Я подхожу к клетке каждый день в продолжение нескольких месяцев и даю ему сам кушать. «Какаду» сыт, кричит, лазает по клетке, садится на свой шест. Его хохол лежит на голове, он покоен..., но вот я начинаю качать головой из стороны в сторону. Попка смотрит на мои движения сначала с удивлением и беспокойством, так как хохол чуть-чуть поднимается и тотчас же опускается, принимая прежнее покойное положение. Я даю попке сладкое. Он берет и не ест, а кладет в свою кормушку, лезет, играя по клетке вверх и вниз. Опять садится и снова видит мое качанье. На следующий день то же самое и т. д. Но вот, в один из дней, я подхожу, по обыкновению, к клетке и не успеваю протянуть к сытому и веселому попке руку с лакомством, как он поднимает хохол и начинает качать голову, как и я качал. Что же это значит? Да дело вот в чем. Играя с попкой, я смотрел ему в глаза через решетку клетки то справа, то слева. Этими движениями я вызывал птицу играть со мною. Попка посмотрит на меня, повернув головку вправо, посмотрит налево и опять направо и, невольно, следя за мной входит в контакт. Как крысу я заставляю царапаньем ногтя по дивану играть, так и попку маню на игру качаньем головы. Понятно, здесь только играет роль желание самого животного. Сами попугаи, без всяких наших вызываний, по своей природе подражают и любят подражать, начиная со звуков и кончая движениями своего тельца, крыльев, головы и т. д.

Но нельзя же ставить попугая, благодаря его природным особенностям подражать, выше обезьяны по уму. По-моему, чем развитее умственно животное, тем труднее у него вызвать подражание..., уже потому, что у него задерживающие центры более развиты. Вы, играя с ребенком в прятки, т.-е. закрывая ладонями свое лицо и вдруг сразу его открывая, или пряча свою голову за стул, заставляете ребенка радоваться и смеяться. А попробуйте это сделать с более взрослым – получится иной результат. Обезьяна умна, самостоятельна в своих действиях, положим, очень нетерпелива и быстра в своих движениях и в перемене настроений, что ей очень мешает сосредоточиваться, но зато, раз она начинает входить с вами в контакт, попутно сосредоточивается, то с этого момента за ней больше прав на способности к умозаключениям, чем у попугаев. А поэтому, сколько бы раз обезьяна ни видела перед собою самые простые действия человека, она без контакта не пожелает, если можно так сказать, подражать человеку.

Признаться, я никак не могу делать какие-либо сравнения, т.-е. не признаю классификации умственных способностей разнородных животных, не исключая и человека. Каждый умен по-своему.

И такие доводы, которые допускает Торндейк (цитировано по Вагнеру), т.-е. «если бы нужно было дать место обезьянам в классификации умственных способностей животных, то они заняли бы в этой классификации высшее место, и тем не менее высота эта ничто по сравнению с человеком, ибо имеются положительные доказательства, устанавливающие полную неспособность обезьян к мышлению, хотя бы самому элементарному».

Такие выводы, мне кажется, очень смелы и преждевременны. Подражание не есть качество ума, и умалять умственные способности обезьян, по-моему, не следует. С обывательской точки зрения выходит иначе: люди считают обезьяну за вечно подражающую человеку и даже поговорка установилась: «ты съобезьяничал у меня» – или «передразнивает, как обезьяна»[56], а, между прочим, этих качеств у обезьян нет и в помине. Вероятно, похожее телосложение и движения у обезьян с человеком и породили это ложное представление об обезьяне. Обывательские, поверхностные заключения настолько прививаются в общежитии, настолько прочно укрепляются в сознании людей, что даже ученые исследователи не могут (как от гипноза) совсем отрешиться от них и потому убежденно делают такие выводы, как в данном случае В. Вагнер, который, лишая животных способностей к представлению и умозаключению, просто объясняет, не установив контакта с животными, по первому наружному впечатлению и ссылаясь на Киннемана (ibidem, стр. 393), так: «Дело, как это свидетельствуют факты, обстоит подобно тому, что мы видим у собак и кошек». Обезьяна, постоянно подвижная, делает усилие идти вперед, по данному направлению; наталкивается на препятствие, пробует его преодолеть, усилия не увенчиваются успехом; она идет на другое место и т. д. В каждом из них она употребляет разные приемы устранять препятствия, похожие на те, к которым в аналогичных условиях прибегают на свободе, смело делает ученый заключение, отмечая курсивом: «Стремление освободиться, как цели, у обезьяны нет. Она ее не понимает и те действия, которые она производит для освобождения, превосходно это доказывают».

Я отлично понимаю, почему слагается такое убеждение. Наблюдая со стороны и не входя в оценку субъективного состояния обезьяны в данный момент, по наружному виду и поведению, делается такой ложный вывод. Животное стремится выйти из клетки, бросается в разные стороны и т. д. Да и я, ваш покорный слуга – человек, во время пожара метался в своей комнате и напирал не в ту сторону всеми силами на дверь, желая ее отворить, чтобы выйти наружу, а ведь я выходил миллион раз. То же самое и наблюдаемая обезьяна. Без контакта, судить только по наружному виду животного о его душевных переживаниях нельзя, а потому и делать чисто субъективные выводы в данном случае не логично; не логично и отвергать логику у животных.

В настоящем очерке я коснулся слегка этого вопроса, но коснулся с определенной целью. Цель моя – предложить моим уважаемым сотрудникам остановиться на решении вопроса, как нам продолжать работу и как применять в работе субъективизм и объективизм, смотреть на животных как на механизм, или заглядывать «в душу», применяя сравнительную психологию.

В данный момент, совместно работая над моей собакой «Марсом», мы ставим опыты с различением цветов, объективно отмечаем голые факты в протоколах, т.-е. «принесла, взяла; красный бросила, взяла зеленый, принесла» и т. д. Но я считаю это недостаточным для каких-либо выводов. Это только узко-односторонне нам освещает поведение собаки, а главное, как она это делает, т.-е. какими движениями выражает свои ощущения при задании.

Как нам понимать эти движения, согласно сравнительной психологии или чисто объективно, отбросив психику, и признать только рефлекс? Если же применять то и другое, т. е. слить обе гипотезы в одно целое, назвав «зоопсихорефлексом» все поведение животного, то какие дальнейшие изменения должны произойти в постановке наших опытов?

Эти вопросы я ставлю на ваш суд. Мне кажется, что общая согласованность подвинет нашу работу, тем более что я придумал к данной постановке опытов новую вариацию. Дело в том, что, производя опыты с «Марсом», я во многих случаях убедился, что моё субъективное ощущение передается непосредственно «Марсу». Делая часто опыты с различением цветов, глаз на глаз с собакой, устанавливая все прочнее и прочнее психический контакт между нами, я заметил громадную разницу в поведении животного – она ведет себя совершенно иначе при сотрудниках, нежели один на один со мной. Видимо, мое неуравновешенное поведение на наших заседаниях отражается и на ее, собаки, поведении, поэтому я придумал следующее: пусть каждый из нас отдельно делает то, что делаю я с «Марсом». Удаляясь из комнаты, мы оставляем двух сотрудников с «Марсом», Один записывает, другой ведет опыт, но предупреждаю, что экспериментатор должен так же вести наружно себя с собакой, как и я,, ибо малейшее незнакомое движение может просто сбить собаку, т.-е. затормозить установившиеся ассоциации.

Каждому экспериментатору предлагаю устанавливать и укреплять психический контакт. Отсюда могут получиться очень интересные выводы – во-первых: как будет реагировать собака на различные индивидуальные особенности экспериментаторов и как она выразит это своим поведением? Во-вторых, совпадут ли наши субъективные ощущения в понимании поведения животного?

Подготовляя настоящий доклад, я предварительно попробовал и подготовить животное для экспериментирования другими экспериментаторами.

Я попросил известного артиста Прова Михайловича Садовского помочь мне. Он, как прекрасный артист, понял меня и скопировал мои движения точно. Марс не сбился, и мое индифферентное отношение прошло незаметно для собаки. Переход совершился без торможения. Началу такого подхода я приписываю важное значение, иначе, при постановке коллективного нашего опыта, могла бы собака сбиться, и тогда устанавливать вновь контакт было бы невозможно, а в контакте-то вся суть. В обоюдном контакте собака сосредоточивается на известной идее, и мозг ее работает в известном, нужном нам направлении.

Добавлю к настоящему докладу-очерку следующее, интересующее меня в настоящее время. Профессор В. Вагнер в той же книге «Сравнительной психологии», там же на стр. 395, обвиняя Ромэнса в грубых ошибках в области сравнительной психологии, пишет так: «Ромэнс, ссылаясь на Ливингстона, утверждает, что способность собак к умозаключению несомненна. Вот тому доказательства: собака, потеряв из виду своего хозяина, бежит за ним по следу до места, где путь разветвлялся на три улицы. После того, как она обнюхала две из них и не нашла следа, она побежала по третьей, не останавливаясь для обнюхивания. Следовательно, говорит Ромэнс, мы имеем здесь дело с настоящим опытом умозаключения. Если на А и В нет следа, то он должен быть на С, так как другой альтернативы не может быть.

Васман совершенно основательно считает все это заключение вздорным. Он пишет: «Что здесь возбуждает наше удивление, так это не ход умозаключения собаки, а таковой у психолога.

Из фактического наблюдения вытекало только то, что собака после того, как безрезультатно обнюхала два пути и затем при повороте на третий путь нашла снова след своего господина, пустилась теперь поспешно по этому пути, бросивши дальнейшие поиски направления следа. Конечно, человеческий разум способен обосновать этот образ действия собаки при помощи следующего силлогизма: след находится либо на А, В, либо на С, но его не оказывается ни на А, ни на В, следовательно, он на С, но с поспешностью утверждать на этом основании, что собака сама думала таким образом, это совершенно произвольное очеловечение».

Может быть, и прав Васман в своем заключении, но только в описанном данном случае, а именно на примере с «Марсом» мы ясно увидим, что Ромэнс прав. Если вы признаете природу контакта, то при экспериментальном опыте с различением цветов вы, заранее говорю, сами убедитесь в правоте Ромэнса, когда увидите, что, при установлении в контакте желания «Марса» подавать разные мячи, он поступал следующим образом (что и зафиксировано в протоколах): показываю красный – он берет зеленый, приносит; видит в руке красный, относит зеленый обратно, бросает его и берет красный, подносит его, садясь на свое место, и держит в ожидании вкусопоощрения. Эти манипуляции он производил много раз с разными вариациями. Отсюда ясно следует: собака, если допустить, что не различает цветов, а видит только одинаковые шары, то никак нельзя исключить сознательного действия собаки, т.-е. если этот шар не тот, то, значит, этот. Тут мы видим настоящий акт умозаключения собаки и ничуть не согрешим против антропоморфизма и далеко этим не очеловечим собаки.

Я давно убедился в этом, ставя опыты с высшими млекопитающими, как собака, обезьяна и т. д., а так же и с морскими свинками, у которых, по-моему, есть ясно выраженная способность к умозаключению (см. оп. I, II и III).

Заканчивая мой доклад, я обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой раз навсегда установить наш общий взгляд на этот вечно спорный вопрос и не блуждать между двух сосен.