МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ К ЛЕКЦИИ №3

Р. Барт. Предисловие к «Словарю Ашетт»

Что может быть благоразумнее, чем словарь? Он информирует, дает сведения, даже учит, если взять на себя труд его читать, а не только заглядывать в него для справок; без долгих речей, без пустой риторики он строго, демократично, каждому желающему выдает знание. И одна­ко же эта крепко сбитая, даже в чем-то упрощенная вещь (если учесть, из какого сложнейшего сплетения фактов, понятий, материй состоит мир) молчаливо ставит перед нами (нет ничего менее болтливого, чем словарь) важнейшие, острейшие, быть может даже самые головокру­жительные проблемы, которые дано знать и обсуждать человеческому уму

Первая из них связана с бесконечностью слов в языке. Никто не знает, из скольких слов состоит французский язык. Язык меняет­ся с каждой минутой, в каждом новом месте, по ходу произнесения бесчисленных новых речей; иногда такое новое слово (или даже не новое, а просто «перевранное» старое) разносится, распространяет­ся, «приживается», его можно уловить и ввести в словарь (возмож­но, впрочем, что оно оттуда скоро исчезнет). Словарь непрерывно борется со временем и пространством (социальным, региональным, культурным), но всякий раз терпит поражение; жизнь всегда шире и быстрее, она берет верх — не над языком, а над его кодификацией. Поэтому потребуются все новые и новые словари. Поэтому также при создании каждого нового словаря вновь возникает идея «главно­го»: коль скоро все множество слов необъятно, зафиксируем какой-нибудь релевантный уровень (в зависимости от специальности словари или читательской аудитории), который избавит нас от тре­вожной бесконечности и позволит создать словарь законченный в силу отборности своего словника; возможность работать с ним — ве­ликое облегчение;но не будем обманываться — он составляет лишь небольшую надводнуючасть айсберга. Во всяком случае, зная это, мы можем разглядеть в скромном предмете, который многие счи­тают лишь простым справочным инструментом, главную загадку вселенной - ее бесконечность или, пользуясь не столь метафизиче­ским словом, ее неуловимость.

Теперь второй источник головокружения. Мы собрали слова, дали им дефиниции — получается словарь. Мы собрали вещи (разумеется, обладающие именами), дали им описание — получается энциклопедия. Иногда, как в настоящем словаре, обе операции сочетаются вместе, получается словарь слов и вещей, энциклопедический словарь. Хотя взаимодополнительность обеих операций -- нормативной (опреде­лить употребление слов) и дескриптивной (описать особенности ве­щей) — ощущалась у нас уже начиная с XVII века, подобных словарей-энциклопедий как будто немного. Это довольно парадоксальный факт: ведь на самом деле — и здесь открывается сложнейший философский спор — каждое слово влечет за собой вещь или целое скопище вещей, но также и каждая вещь может существовать для людей лишь будучи покрыта, освящена, признана некоторым словом. Слова отсылают к вещам? Да, но одновременно также и к другим словам. Поэтому разде­ление слов и вещей как двух обособленных и иерархически соотнесен­ных уровней является историческим явлением, что показал М. Фуко. Это разделение означает, что мы встаем на позицию реализма, кото­рый признает вещь в себе, вне говорящего о ней субъекта, а из слова делает простой инструмент коммуникации; такому воззрению в сред­ние века противилась номиналистская традиция, побежденная, как из­вестно, духом новоевропейской культуры. Со времен победы реализма мы полагаем, что, с одной стороны, говорим, а с другой — изготовляем вещи; с одной стороны, что-то произносим, украшаем и идеализиру­ем, а с другой — что-то строим, производим, продаем, присваиваем; по одну сторону — искусство (слова), по другую — наука (факты). Хотя словарь сам является историческим продуктом такого буржуазного рассудка, но если приглядеться, то он его расшатывает: ведь для того чтобы описать вещь, перейти от слова к вещи, требуются другие слова, и так до бесконечности. Загляните хотя бы в настоящий словарь: что такое «лицо»? Часть черепа. Но что такое «часть», «череп»? По какому праву вы останавливаетесь здесь, а не идете дальше? Где кончаются слова? Что находится за ними? Язык — не только привилегия челове­ка, но и его тюрьма. Об этом и напоминает нам словарь.

Наконец, третье удивительное свойство этой скромной, как считают, вещи: словарь выходит за рамки своей инструменталъпоспш Мы полагаем, что он — необходимое орудие познания, и это правда; но он также и машина, производящая грезы; порождая сам себя, от слова к слову, он в конечном счете сливается с нашей способностью воображе­ния. На словарной странице — или на нескольких страницах, которые все время так хочется листать, — перед нашим сознанием или зрением (если есть иллюстрации) проходят сильнейшие проводники грезы: ма­терики, люди, эпохи, орудия, всевозможные явления Природы и обще­ства. Драгоценный парадокс: словарь одновременно и позволяет нам осваиваться, привыкать, и заставляет блуждать среди незнакомого; он и укрепляет знание, и дает толчок воображению. Каждое слово — слов­но корабль: поначалу оно кажется закрытым, плотно запертым в своей точно пригнанной арматуре; но очень легко оно само собой пускается в плавание, устремляется к другим словам, другим образам, другим желаниям; так получается, что словарь наделен поэтической функци­ей. Малларме и Франсис Понж приписывали ему утонченную творче­скую силу. Поэтическое воображение всегда отличается четкостью, и в четкости словаря — источник той радости, с какой читают его поэты и зачастую дети.

К этим философским и поэтическим функциям следует приба­вить ту ярчайшую роль, которую играет словарь в рамках исторически определенного общества, где мы живем. Во Франции словарь в разных своих формах был участником крупнейших идейных битв. Родившись в XVI веке, т.е. на заре нового времени, он динамично, зачастую при­страстно следовал тем завоеваниям, которых добивался дух объектив­ности, а стало быть и терпимости; последующая инстанция общедоступного знания, он принимал участие в образовании демократической познавательнойпрактики. Ныне, однако, встает новый вопрос. Рас­пространение знаний зависит теперь не только от книг (а значит, и словарей), но также (главным образом?) от так называемых массмедиа; а посколькуоно носит характер массовый, подвижный и неустойчивый (ибо осуществляется посредством речи, а не письма), то знание приобретает некую ложную естественность; мы не столько говорим, сколько слушаем, незаметно пропитываемся услышанным, переходим от одной приблизительнойидеик другой, ничего не подвергая проверке; сло­ва становятся бессознательными мифами, поступая на службу к той мягкой (посколькуанонимной) власти, какой обладают ныне пресса, радио, телевидение: намтворят все больше и больше, мы же говорим все хуже и хуже. Словарь призывает нас к порядку. Он говорит нам, что настоящее общение, честныйобмен мнениями возможны лишь при строгом использовании тонких нюансов языка. Иногда я слышу, как некоего автора упрекают в том, что он пишет на «специальном жар­гоне»; мне хочется ответить таким людям словами Валери: «Вы что, из тех людей, для кого не существует словарь?» Словарь напоминает нам, что язык не дан нам раз навсегда от рождения; что никто сам по себе не является образцом ясности; что доброкачественное общение не мо­жет быть плодом словесной вялости; одним словом, что каждый из нас должен бороться с языком, что эта борьба длится непрестанно, что для нее нужно оружие (такое, как словарь), — настолько обширен, могуч и хитер наш язык. То, что словари упорно живут и обновляются, что их создают и изготовляют с величайшей заботой, — все это говорит о том, что они заключают в себе какой-то обет перед обществом: раз уж кон­фликты между людьми неизбежны (как нас в том уверяют), то пусть хотя бы они никогда не вспыхивают из-за словесных недоразумений. Слова, увы, не бывают ни правдивы, ни ложны, ибо язык не властен доказывать собственную истинность; но они могут быть верными, как ноты, — и вот к такой музыке языковых отношений и призывает нас хороший словарь.

Цит. по: Борт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры.

М., 2003. С. 500-503.

М.М. Бахтин. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. II. Высказывание как единица речевого общения. Отличие этой единицы от единиц языка (слова и предложения)

<...> Терминологическая неопределенность и путаница в таком ме­тодологически центральном узловом пункте лингвистического мышле­ния являются результатом игнорирования реальной единицы речевого общения — высказывания. Ведь речь может существовать в действи­тельности только в форме конкретных высказываний отдельных говорящих людей, субъектов (этой) речи. Речь всегда отлита в форму высказывания, принадлежащего определенному речевому субъекту, и вне этой формы существовать не может. Как ни различны высказывания по своему объему, по своему содержанию, по своему композиционно­му построению, они обладают как единицы речевого общения общими структурными особенностями, и прежде всего совершенно четкими границами. На этих границах, имеющих особо существенный и прин­ципиальный характер, необходимо подробно остановиться.

Границы каждого конкретного высказывания как единицы речево­го общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой говорящих. Ведь речевое общение — это «обмен мыслями» во всех об­ластях человеческой деятельности и быта. Всякое высказывание — от короткой (однословной) реплики бытового диалога и до большого ро­мана или научного трактата — имеет, так сказать, абсолютное начало и абсолютный конец: до его начала — высказывания других, после его окончания — ответные высказывания других (или хотя бы молчаливое активно-ответное понимание другого, или, наконец, ответное действие, основанное на таком понимании). Говорящий кончает свое выска­зывание, чтобы передать слово другому или дать место его активно-ответному пониманию. Высказывание — это не условная единица, а единица реальная, четко отграниченная сменой речевых субъектов, кончающаяся передачей слова другому, как бы молчаливым «dixi», ощущаемым слушателями [как знак], что говорящий кончил. <...>

Переходим ко второй особенности его, неразрывно связанной с первой. Эта вторая особенность — специфическая завершенность высказывания.

Завершенность высказывания — это как бы внутренняя сторона смены речевых субъектов: эта смена потому и может состояться, что говорящий сказал (или написал) все, что он в данный момент или при данных условиях хотел сказать. Слушая или читая, мы явственно ощущаем конец высказывания, как бы слышим заключительное «dixi» говорящего. Эта завершенность — специфическая и определяется осо­быми критериями. Первый и важнейший критерий завершенности высказывания - возможность ответить на него, точнее и шире — занять в отношении его ответную позицию (например, выполнить приказание). Этомукритерию отвечает и короткий бытовой вопрос, например «Которыйчас?» (на него можно ответить), и бытовая прось­ба, которую можно выполнить или не выполнить, и научное выступле­ние, с которым можно согласиться или не согласиться (полностью или частично), и художественный роман, который можно оценить в его целом. Какая-то завершенность необходима, чтобы на высказывание можно было реагировать. Для этого мало, чтобы высказывание было понятно в языковом отношении. Совершенно понятное и законченное предложение, если это предложение, а не высказывание, состоящее из одного предложения, не может вызвать ответной реакции: это понятно, но это еще не все. Это «все» — признак целостности высказывания — не поддается ни грамматическому, ни отвлеченно-смысловому опреде­лению.

Эта завершенная целостность высказывания, обеспечивающая возможность ответа (или ответного понимания), определяется тремя моментами (или факторами), неразрывно связанными в органиче­ском целом высказывания: 1) предметно-смысловой исчерпанностью; 2) речевым замыслом или речевой волей говорящего; 3) типическими композиционно-жанровыми формами завершения.

Первый момент — предметно-смысловая исчерпанность темы вы­сказывания — глубоко различен в разных сферах речевого общения. Эта исчерпанность может быть почти предельно полной в некоторых сферах быта (вопросы чисто фактического характера и такие [же] фактические ответы на них, просьбы, приказания и т.п.), некоторых деловых сферах, в области военных и производственных команд и приказов, то есть в тех сферах, где речевые жанры носят максималь­но стандартный характер и где творческий момент почти вовсе отсут­ствует. В творческих сферах (особенно, конечно, в научной), напротив, возможна лишь очень относительная предметно-смысловая исчерпан­ность; здесь можно говорить только о некотором минимуме заверше­ния, позволяющем занять ответную позицию. Объективно предмет неисчерпаем, но, становясь темой высказывания (например, научной работы), он получает относительную завершенность в определенных условиях, при данном положении вопроса, на данном материале, при данных, поставленных автором целях, то есть уже в пределах опреде­ленного авторского замысла. Таким образом, мы неизбежно оказываем­ся перед вторым моментом, который с первым неразрывно связан.

В каждом высказывании — от однословной бытовой реплики до больших, сложных произведений науки или литературы — мы охва­тываем, понимаем, ощущаем речевой замысел или речевую волю говорящего, определяющую целое высказывания, его объем и его границы. Мы представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измеряем завершенность высказывания. Этот замысел определяет как самый вы­бор предмета (в определенных условиях речевого общения, в необхо­димой связи с предшествующими высказываниями), так и границы и его предметно-смысловую исчерпанность. Он определяет, конечно, и выбор той жанровой формы, в которой будет строиться высказывание (это уже третий момент, к которому мы обратимся дальше). Этот за­мысел — субъективный момент высказывания — сочетается в нераз­рывное единство с объективной предметно-смысловой стороной его, ограничивая эту последнюю, связывая ее с конкретной (единичной) ситуацией речевого общения, со всеми индивидуальными обстоятель­ствами его, с персональными участниками его, с предшествующими их выступлениями — высказываниями. Поэтому непосредственные участники общения, ориентирующиеся в ситуации и в предшествую­щих высказываниях, легко и быстро охватывают речевой замысел, речевую волю говорящего и с самого начала речи ощущают развертываю­щееся целое высказывания.

Переходим к третьему и самому важному для нас моменту — к устойчивым жанровым формам высказывания. Речевая воля говоря­щего осуществляется прежде всего в выборе определенного речевого жанра. Этот выбор определяется спецификой данной сферы речевого общения, предметно-смысловыми (тематическими) соображениями, конкретной ситуацией речевого общения, персональным составом его участников и т.п. И дальше речевой замысел говорящего со всей его индивидуальностью и субъективностью применяется и приспособляетсяк избранному жанру, складывается и развивается в определенной жанровой форме. Такие жанры существуют прежде всего во всех многообразнейших сферах устного бытового общения, в том числе и само­го фамильярногои самого интимного.

Мы говоримтолько определенными речевыми жанрами, т.е. все наши высказыванияобладают определенными и относительно устой­чивыми типическими формами построения целого. Мы обладаем богатым репертуаром устных (и письменных) речевых жанров. Практически мы увереннои умело пользуемся ими, но теоретически мы можем и вовсенезнатьобих существовании. Подобно мольеровскому Журдену, который, говоря прозой, не подозревал об этом, мы говорим разнообразными жанрами,не подозревая об их существовании. Даже в самой свободной и непринужденной беседе мы отливаем нашу речь по определенным жанровым формам, иногда штампованным и шаблон­ным, иногда более гибким, пластичным и творческим (творческими жанрами располагает и бытовое общение). Эти речевые жанры даны нам почти так же, как нам дан родной язык, которым мы свободно вла­деем и [без] теоретического изучения грамматики. Родной язык — его словарный состав и грамматический строй — мы узнаем не из словарей и грамматик, а из конкретных высказываний, которые мы слышим и которые мы сами воспроизводим в живом речевом общении с окру­жающими нас людьми. Формы языка мы усваиваем только в формах высказываний и вместе с этими формами. Формы языка и типические формы высказываний, т.е. речевые жанры, приходят в наш опыт и в наше сознание вместе и в тесной связи друг с другом. Научиться гово­рить — значит научиться строить высказывания (потому что говорим мы высказываниями, а не отдельными предложениями и, уж конечно, не отдельными словами). Речевые жанры организуют нашу речь почти так же, как ее организуют грамматические формы (синтаксические). Мы научаемся отливать нашу речь в жанровые формы, и, слыша чу­жую речь, мы уже с первых слов угадываем ее жанр, предугадываем определенный объем (то есть приблизительную длину речевого цело­го), определенное композиционное построение, предвидим конец, т.е. с самого начала мы обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи. Если бы речевых жанров не существовало и мы не владели ими, если бы нам приходилось их создавать впервые в процессе речи, свободно и впервые строить каж­дое высказывание, речевое общение было бы почти невозможно. <...> Наряду с подобными стандартными жанрами существовали и су­ществуют, конечно, и более свободные и творческие жанры устного речевого общения: жанры салонных бесед на бытовые, общественные, эстетические и иные темы, жанры застольных бесед, бесед интимно-дружеских, интимно-семейных и т.д. (номенклатуры устных речевых жанров пока не существует, и даже пока не ясен и принцип такой номен­клатуры). Большинство этих жанров поддается свободно-творческому переоформлению (подобно художественным жанрам, а некоторые, мо­жет быть, и в большей степени), но творчески свободное использова­ние не есть создание жанра заново — жанрами нужно хорошо владеть, чтобы свободно пользоваться ими. <...>

Предложение, как и слово, обладает законченностью значения и законченностью грамматической формы, но эта законченность зна­чения носит абстрактный характер и именно поэтому и является та­кой четкой; это законченность элемента, но не завершенность целого. Предложение как единица языка, подобно слову, не имеет автора. Оно ничье, как и слово, и, только функционируя как целое высказывание, оно становится выражением позиции индивидуально говорящего в конкретной ситуации речевого общения. Это подводит нас к новой, третьей особенности высказывания: к отношению высказывания к са­мому говорящему (автору высказывания) и к другим участникам рече­вого общения. <...>

Итак, обращенность, адресованность высказывания есть его кон­ститутивная особенность, без которой нет и не может быть высказыва­ния. Различные типические формы такой обращенности и различные типические концепции адресатов — конститутивные, определяющие особенности различных речевых жанров.

В отличие от высказываний (и речевых жанров) значащие едини­цы языка — слово и предложение — по самой своей природе лишены обращенности, адресованности: они и ничьи и ни к кому не обращены. Более того, сами по себе они лишены всякого отношения к чужому высказыванию, к чужому слову. Если отдельное слово или предложе­ние обращено, адресовано, то перед нами законченное высказывание, гостящее из одного слова или одного предложения, и обращенность принадлежит не им как единицам языка, а высказыванию. Окруженноеконтекстом предложение приобщается обращенности только через целоевысказывание как его составная часть (элемент)¹ (¹ Отмстим, что вопросительные ипобудительные типы предложений, как правило, фигурируют как законченные высказывания (в соответствующих ре­чевых жанрах).

Язык как система обладает громадным запасом чисто языковых средств для выражения формальной обращенности: лексическими средствами,морфологическими (соответствующие падежи, местоимения,личныеформыглаголов), синтаксическими (различные шаблоны и модификации предложений). Но действительную обращенность они приобретают только в целом конкретного высказывания. И выражение этой действительной обращенности никогда не исчерпывается, конеч­но, этими специальными языковыми (грамматическими) средствами.

Их может и вовсе не быть, а высказывание при этом может очень остро отражать влияние адресата и его предвосхищаемой ответной реакции. Отбор всех языковых средств производится говорящим под большим или меньшим влиянием адресата и его предвосхищаемого ответа.

Когда анализируется отдельное предложение, выделенное из кон­текста, то следы обращенности и влияния предвосхищаемого ответа, диалогические отклики на предшествующие чужие высказывания, ослабленные следы смены речевых субъектов, избороздившие выска­зывание изнутри, утрачиваются, стираются, потому что все это чуждо природе предложения как единицы языка. Все эти явления связаны с целым высказывания, и там, где это целое выпадает из зрительного поля анализирующего, они перестают для него существовать. В этом — одна из причин той узости традиционной стилистики, на которую мы указывали. Стилистический анализ, охватывающий все стороны сти­ля, возможен только как анализ целого высказывания и только в той цепи речевого общения, неотрывным звеном которой это высказыва­ние является. <...>

Цит. по: Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. С. 263, 269—272, 273—274,

278—279, 297—298.