Евразийская парадигма Руси

Общая позиция Трубецкого предопределила специфику взглядов евразийцев на русскую историю. Наиболее подробно эту концепцию развил крупнейший деятель евразийского движения Георгий Вернадс­кий, сын великого русского ученого. В своих многочисленных рабо­тах он развертывает панораму евразийского видения Руси, но и эта монументальная экспозиция по сути есть лишь развитие тех тезисов, которые сформулировал князь Трубецкой. Доминантой евразийского понимания русской истории является представление о сущности рус­ского народа и русского государства как о чем-то, в корне отличном от путей романо-германского мира. Русь мыслится как органичес­кая часть Человечества, противостоящего Европе. Следовательно, необходима тотальная ревизия русской исторической школы, которая ранее отталкивалась прямо или косвенно от канонов европейской уче­ности. Конечно, славянофилы, Достоевский, Леонтьев и Данилевский сделали чрезвычайно много для того, чтобы подобраться к альтерна­тивной, собственно русской, не романо-германской, оценке нашего пути. Сами евразийцы считали себя продолжателями именно этой линии. Однако они были еще радикальнее и революционнее, чем их предшественники в вопросе отвержения Запада. Они настаивали не только на подчеркивании нашей национальной самобытности, но на альтернативности цивилизационных парадигм Европы и органичес­кой, донной Руси, Руси-Евразии.

Как аномалия рассматривались евразийцами все периоды сближе­ния России с Западом. И наоборот, всякое обращение к Востоку, к Азии виделось им как шаг духовного самоутверждения. Такой ради­кальный взгляд опрокидывал все нормы отечественной историографии и историософии. Если русские западники, презирая Родину, считали Русь отсталой "недоевропейской" страной, то славянофилы, как бы оправдываясь, пытались защитить национальное своеобразие. Евра­зийцы же шли гораздо дальше, не останавливаясь только на охран» тельной апологии самобытности. Они утверждали, что романо-германский мир с его культурой есть историческая патология, тупиковый путь дегенерации и упадка. В значительной степени идеи Трубецкого резонируют с концепциями немецкого консервативного революционер Освальда Шпенглера, который поставил Западу аналогичный диагноз я так же, как Трубецкой, пророчествовал о грядущей спасительной миссии восточных регионов евразийского континента.

Общая картина евразийского взгляда на историю Руси изложена в программной книге князя Трубецкого "Наследие Чингисхана."

Осью Руси, центральным парадигматическим моментом ее истории когда идеальное и реальное как бы наложились друг на друга, является для Трубецкого двухсотлетний период Московской Руси, поший за татаро-монгольским контролем и предшествующий петербургско­му периоду. Киевская Русь, к которой традиционно возводят истоки российской государственности, по мнению Трубецкого, цивилизационно, культурно и геополитически не была на самом деле колыбелью Руси; это не более чем одна из нескольких составляющих грядущего Русского Царства. Преимущественно славянская, занимающая территории между Балтикой и Черноморским побережьем, укорененная в лесных зонах и на берегах рек и слабо контролирующая степные пространства, Киевс­кая Русь была лишь разновидностью восточноевропейского княжества, централизация которого была сильно преувеличена впоследствии, а ин­тегрирующей идеи которого и вовсе не существовало. Это религиозная провинция Византии, политическая провинция Европы.

Татаро-монгольское завоевание легко справилось с этой незакончен­ной геополитической конструкцией, вобрало ее в себя как составляю­щую часть. Но монголы были не просто варварами. Они исполняли великую имперостроительную функцию, закладывая фундамент гигант­ского континентального государства, базу многополюсной евразийской цивилизации, сущностно альтернативной романо-германской модели, но вполне способной к динамическому развитию и культурной конкурен­ции.

Трубецкой всячески подчеркивает колоссальную ценность тюркско-монгольского импульса, проницательно указывая на тот важнейший геополитический факт, что все просторы восточной Евразии интегриру­ются за счет объединения степной зоны, простирающейся от Манчжу-рии до Трансильвании. Татары совершили то, что было предначертано в географии, и тем самым стали фактом планетарной истории.

Подлинно русское, евразийское государство, по мнению Трубецкого, возникло тогда, когда московские князья взяли на с'ебя татарскую геополитическую миссию. Московский византизм становится домини­рующей государственной идеологией уже после краха Византии и в органичном сочетании с государственным строем, полностью заимство­ванным от монголов. Это и есть Святая Московская Русь, царская и евразийская, континентальная, строго отличная от романо-германского мира, радикально противопоставленная ему.

Двести лет Московской Руси — это двести лет Руси идеальной, архетипической, строго соответствующей своей культурно-истори­ческой, политической, метафизической и религиозной миссии. И именно великороссы, духовно и этнически смешавшиеся с евразийскими импе-ростроителями Чингисхана, стали ядром и зерном континентальной Рос­сии-Евразии, переплавились культурно и духовно в особый интегрирую­щий, государствообразующий этнос.

Это очень важный момент: евразийцы всячески подчеркивали ис­ключительность великороссов среди остальных славянских племен. Будучи славянами по языку и расе, великороссы были среди них един­ственными евразийцами, туранцами по духу. И в этом и состоит уникальность Москвы.

Переняв инициативу изначального чингисхановского импульса, мос­ковские цари принялись за воссоздание татаро-монгольского евразийс­кого государства, объединяя его распавшиеся сегменты в новую импе­рию под эгидой белого царя. На сей раз цементирующей религией стало Православие, а государственной доктриной — московская версия визан-тизма, знаменитая концепция псковского старца Филофея "Москва Тре­тий Рим". Практическое же устройство государства, и что самое глав­ное, вектора его пространственного оформления были калькированы с империи татар.

Конец "идеальной Руси" совпадает с концом "Святой Руси", с раско­лом. Нововведения патриарха Никона, формально нацеленные на ук­репление геополитического могущества Московского Царства, но осу­ществленные с преступной культурной и религиозной халатностью и небрежностью, приводят к двусмысленным, во многом катастрофичес­ким результатам, расчищают путь секуляризации и европеизации Рос­сии.

Раскол — это точка разрыва светской России со Святой Русью.

С приходом Петра Первого начинается то, что в евразийской теорий:: принято называть "романо-германским игом". Если "татарское иго" было | для русских ферментом грядущего имперостроительства, евразийс импульсом, то "романс-германское иго", длившееся от Петра до Револ1Йг| ции 1917 года, несло с собой лишь отчуждение, карикатуру, вырожд^| ние глубинного импульса. Вместо отстаивания собственной куль самобытности, евразийской Идеи — неуклюжая имитация дворяне европейских универсалистских и рационалистических образцов секу! ризированного общества. Вместо византизма — англиканство. Вт "цветущей сложности" (К.Леонтьев) — серая казенная бюрократ солдатчина. Вместо живой веры — канцелярский синод. Вместо родной стихии — циничная трескотня официальной пропаганды, вуа­лирующая полное культурное отчуждение европеизированных верхов от архаичных низов.

Романовский период начиная с Петра рассматривался евразий­цами как сущностное отрицание Московского этапа, сопровож­давшееся внешним пародированием. Продолжается освоение Восто­ка Евразии, но вместо "братания" идет "культурная ассимиляция" по романо-германскому образцу, вместо насыщенного диалога цивилиза­ций — формальная русификация, вместо общности континентальной воли — плоская колониальная методика.

Здесь евразийцы, как славянофилы и народники, разделяли исто­рию послепетровской России на два уровня: дворянско-аристокра-тический и народный. Верхи шли путем западничества, калькировали с большей или меньшей степенью неуклюжести европейские образцы. Они были как бы "колониальной администрацией" русских пространств, цивилизационными надсмотрщиками за "диким народом".

Низы, этот самый "дикий народ", напротив, оставались в целом верными допетровскому укладу, бережно сохраняли элементы святой старины. И именно эти донные тенденции, все же влияющие в какой-то степени и на верхи, и составляли все наиболее евразийское, цен­ное, национальное, духовное, самобытное в петербургской России. Если Россия так и не стала восточным продолжением Европы, несмотря на все "романа-германское иго", то только благодаря народной стихии, "евразийским низам", осторожно и пассивно, но упорно и несгибаемо противившимся европеизации вглубь.

С точки зрения элиты, петербургский период был катастрофичес­ким для России. Но это отчасти компенсировалось общим "почвен­ным" настроем евразийских масс. ,'J

Такая модель русской истории, отчетливо изложенная у Трубецко­го, предопределяла и отношение евразийцев к Революции.

1.5 Революция: национальная или антинациональная?

Анализ евразийцами большевистской революции является осевым моментом этого мировоззрения. Его особенность и отличала представителей этого направления от всех остальных мировоззренческих ла­герей.

В белом стане доминировали два общепринятых взгляда: реакци­онно-монархический и либерально-демократический. Оба они рас­сматривали большевизм как строго негативное явление, хотя и по полярным соображениям.

Реакционное крыло, монархисты утверждали, что "большевизм" — это целиком западное явление, результат "заговора" европейских держав с "инородцами" и "евреями" в самой России, направленный на уничтожение последней христианской Империи. Эта группа идеализи­ровала Романовых, всерьез верила в уваровскую формулу "Правосла­вие, Самодержавие, Народность", придерживалась "черносотенных мифов" о "иудо-масонском всемирном правительстве", винило во всем дряблость дореволюционных властей, несовершенство карательного аппарата и предательство разночинной интеллигенции. Революция виделась в такой перспективе как занесенная извне зараза, развитию которой помогли случайные и чуждые системе элементы. Сама же предреволюционная Россия в своих мировоззренческих и социальных основах представлялась этому лагерю как нечто абсолютное.

Либеральное крыло белой эмиграции считало большевизм абсо­лютным злом по совершенно противоположным причинам. Им в боль­шевизме виделось проявление варварских русских толп, не способных на установление просвещенной "февральской" демократии и извратив­ших либеральные реформы до "буйства, дикости, разгула темных сти­хий". Либералы критиковали в большевизме не элементы западниче­ства, но их недостаток, не внешние формы, но народное содержание.

Обе эти позиции русской эмиграции продолжали спор двух тради­ционных лагерей, на которые делилась последние сто лет царской Империи правящая элита романс-германского образца. Это был спор в рамках одной и той же "колониальной администрации", в равной степени антинародной и абстрагированной от евразийской идентичности Руси. Реакционеры считали, что евразийские массы надо держать |и строгой узде, что они не поддаются "окультуриванию", а либералы западники верили, что при определенных условиях они все же мог быть выдрессированы по образцу европейских обществ.

Евразийцы, со своей стороны, предложили совершенно осе трактовку большевизма, вытекающую из совершенно одинаковых предпосылок. Они полагали, что историческая рефлексия правящего класса при царизме вообще была неадекватной, ненациональной, а следова­тельно, она оказалась ошибочной, преступной, и в конце концов дове­ла народную стихию до точки радикального бунта.

Евразийцы видели сущность большевизма в подъеме народного духа, в выражении донной Руси, загнанной в подполье еще с раскола и времен Петра. Они утверждали глубинно национальный характер Революции как смутное, неосознанное, слепое, но отчаянное и ради­кальное стремление русских вернуться к временам, предшествующим "романо-германскому игу". Перенос столицы в Москву интерпретиро­вался ими в этом же ключе. Здесь они были согласны с либералами относительно национальной природы большевизма, но рассматривали этот фактор не отрицательно, а положительно, как наиболее ценный, созидательный и органичный компонент большевизма.

С другой стороны, евразийцы были традиционалистами, православ­ными христианами, патриотами, ориентированными на национальную систему культурных ценностей. Поэтому марксистская терминология большевиков была им чужда. Здесь они были отчасти согласны с крайне правыми эмигрантскими кругами, считая, что западнический, проевропейский элемент в большевизме является его негативной сто­роной, препятствует органическому развитию большевистского дви­жения в полноценную русскую, евразийскую реальность. Но в то же время вину за западнический (отрицательный) компонент в Рево­люции евразийцы возлагали не на мифический "иудо-масонский" заго­вор, но на петербургскую модель государственности, которая была западнической во всех своих аспектах, и настолько повлияла в этом смысле на российское общество, что даже протест против "романо-германского ига" смог оформиться лишь в термина^? заимствованных из арсенала европейской мысли — конкретно, из марксизма.

Трубецкой и его последователи, таким образом, отвергали позиции и реакционеров и либералов, утверждая в эмиграции совершенно осо­бое, необычное, уникальное мировоззренческое течение, захватившее в определенное время (20-е годы) лучшие умы.

К евразийскому понимаю Революции примыкали и слева и справа. Слева — крайние народники, часть левых эсеров и анархистов, кото­рые в отличие от либерал-демократов весьма положительно оценивали народный, донный элемент большевизма. Справа — консервативные круги, следующие за славянофилами, Данилевским и Леонтьевым, ко­торым романовский строй представлялся, в свою очередь, "либераль­ным компромиссом". Почти такой же позиции в отношении револю­ции, как князь Николай Трубецкой, придерживались и русские нацио­нал-большевики (Устрялов, Ключников и т.д.).

Конечно, сами большевики выражали свое понимание русской ис­тории несколько иначе. Во всем у них доминировала узкомарксистс­кая догматика, не способная охватить и адекватно осознать многомер­ные культурно-цивилизационные процессы, чуждая истории религий и геополитики. Но справедливости ради следует сказать, что и в боль­шевизме (особенно на ранних его стадиях) существовала тенденция сближения марксизма с народными гетеродоксальными верованиями. В частности, ближайший соратник Ленина Бонч-Бруевич с благосло­вения вождей РСДРП издавал специальную газету для русских сектан­тов и староверов крайних толков ("Новая Заря").

Евразийцы же понимали большевизм гораздо объемнее, в контек­сте многочисленных факторов русской истории, с учетом истории религии, социологии, этнологии, лингвистики и т.д. Не случайно не­которые недоброжелатели называли евразийцев "православными боль­шевиками". Конечно, это было некоторым преувеличением, против которого возражал и сам Трубецкой, но доля истины в этом все же была, если отказаться от заведомо негативного понимания самого тер­мина "большевизм".

Для реакционных политиков интернационализм, проповедуемый большевиками, был подтверждением антирусской, антинациональной сущности всего этого течения. Евразийцы же видели всю картину совершенно иначе. Они уловили в "пролетарском интернационализме" вождей русской революции не стремление "уничтожить нации", но воссоздать в рамках СССР единый евразийский тип, мозаику "общеев­разийского национализма", о которой писал Трубецкой. В таком слу­чае большевистский интернационализм, ограниченный пространством Советского Государства и относящийся в первую очередь к евразийс­ким этносам был в глазах евразийцев лишь эвфемизмом, иным назва­нием для "имперского национализма", особой модели универсальной континентальной общины народов Востока, для "Человечества", в том смысле, в каком понимал его Трубецкой, противопоставляя "Европе". Так как для евразийцев идеалом было не слепое копирование евро­пейских "национализмов", родившихся из общей романо-германской матрицы, но обращение к евразийской модели Московской Руси, общ­ность которой было обеспечена в большей степени единством куль­турного и религиозного типа, нежели расовым и языковым родством, то они узнавали в практической национальной политике Советов зна­комый и близкий им интеграционный принцип. И по этой причине им был также внятен призыв большевиков к глобальной деколонизации, к сбрасыванию народами Востока романо-германского ярма, планетар­ному национально-освободительному движению. Проведение такой политики точно соответствовало представлению самих евразийцев о планетарной освободительной миссии России.