В поисках сновидца.

— Секс — корень всего. Разве это не то, что вы, ребята, все вре­мя говорите? Ну, в моем-то случае вы правы. Взгляните на эту схему. Она демонстрирует некоторые интересные связи между мигренями и моей сексуальной жизнью.

Достав из портфеля толстый рулон, Марвин попросил меня подержать один край и старательно развернул трехфутовый график, на котором он педантично отмечал все приступы мигрени и все сексуальные опыты за последние несколько месяцев. Одного взгля­да было достаточно, чтобы оценить сложность диаграммы. Каждая мигрень, ее интенсивность, продолжительность и лечение были обозначены синим. Каждое сексуальное возбуждение, отмеченное красным, оценивалось по пятибалльной шкале согласно успехам Марвина: отдельно отмечались преждевременная эякуляция и им­потенция — с различением между невозможностью сохранить эрек­цию и невозможностью ее иметь.

Все это было трудно уяснить с одного взгляда.

— Тщательно проделанная работа, — сказал я. — Она должна была занять у Вас несколько дней.

— Мне нравилось этим заниматься. У меня это получается. Люди забывают, что у нас, бухгалтеров, есть графические способности, которые никогда не используются в работе со счетами. Вот, по­смотрите на июль: четыре приступа мигрени и каждый сопровож­дался либо импотенцией, либо сексуальным актом, оцениваемым в один-два балла.

Я наблюдал за пальцем Марвина, указывающим на графики мигрени и импотенции. Он был прав: совпадение было впечатля­ющим, но меня все это начинало раздражать. Мой распорядок был нарушен. Мы только что начали наш первый сеанс, и я многое хотел бы узнать, прежде чем почувствую себя готовым исследовать схему Марвина. Но он так настойчиво развернул ее передо мной, что мне ничего не оставалось, кроме как наблюдать за его шерша­вым пальцем, прослеживающим любовные поражения прошлого июля.

Шесть месяцев назад у Марвина в возрасте 64 лет внезапно впер­вые в жизни начались ужасные мигрени. Он проконсультировался с невропатологом, который безуспешно пытался вылечить голов­ные боли Марвина, а затем направил его ко мне.

Я увидел Марвина впервые всего несколько минут назад, когда вышел в приемную, чтобы встретить его. Он сидел там терпеливо — маленький, круглолицый мужчина с блестящей лысиной и сови­ными глазами, которые никогда не мигали, когда он глядел через огромные отсвечивающие хромированные очки.

Вскоре я узнал, что Марвин особенно интересуется очками. После рукопожатия его первыми словами по дороге в мой кабинет был комплимент моей оправе и вопрос, кто ее делал. Я полагаю, что упал в его мнении, когда признал свое невежество в отношении имени производителя. Моя репутация упала еще ниже, когда я перевер­нул очки, чтобы прочесть клеймо на дужке, и обнаружил, что без очков не могу этого сделать. Я сразу понял, что, поскольку другие мои очки остались дома, нет иного способа сообщить Марвину обыкновенную информацию, которая его интересовала, поэтому я передал ему очки, чтобы он сам прочел этикетку. Увы, у него тоже было слабое зрение, и несколько первых минут сеанса ушли на поиски очков для чтения.

Прежде чем расспросить его в своей привычной манере, я об­наружил себя со всех сторон окруженным красно-синими схема­ми Марвина. Нет, в таком начале не было ничего хорошего. К тому же я только что закончил тяжелый, изнурительный сеанс с пожи­лой, немного чокнутой вдовой, у которой недавно украли сумоч­ку. Часть моих мыслей еще оставалась с нею, и я вынужден был подстегнуть себя, чтобы перевести все внимание на Марвина.

Получив только короткую записку от невропатолога, я практи­чески ничего не знал о Марвине, и после того как закончился ри­туал обмена очками, начал с вопроса: "Какие жалобы?" Именно тут он и высказался в том духе, что "Вы, ребята, думаете, что секс — это корень всех проблем".

Я свернул рулон, сказал Марвину, что хотел бы подробно изу­чить его позже, и попытался восстановить ритм сеанса, попросив рассказать мне всю историю своего заболевания с самого начала.

Он сказал, что примерно шесть месяцев назад впервые в жизни начал страдать от головных болей. Симптомы были такие же, как при классической мигрени: предваряющая зрительная аура (вспы­хивающие огни) и жесточайшие боли односторонней локализации, которые на несколько часов делали его ни на что не способным и часто требовали отдыха в постели в затемненной комнате.

— И Вы говорите, у Вас есть веские причины полагать, что Ваша сексуальная активность связана с мигренями?

— Вам это может показаться странным — для мужчины моего возраста и положения, — но Вы не можете отрицать факты. Вот доказательство! — он указал на рулон, теперь спокойно свернувший­ся на моем столе. — Каждому приступу мигрени за последние че­тыре месяца на двадцать четыре часа предшествовала сексуальная неудача.

Марвин говорил четко и педантично. Очевидно, он подготовил эту речь заранее.

— В последний год я переживаю непроизвольные смены на­строения. Я быстро перехожу от хорошего самочувствия к ощуще­нию конца света. Но не делайте поспешных выводов, — для боль­шей убедительности он потряс пальцем. — Когда я говорю, что чув­ствую себя хорошо, это не значит, что я маниакален — я уже про­шел этот путь с невропатологом, который пытался лечить меня от маниакально-депрессивного расстройства литием — не добившись этим ничего, кроме осложнения на почки. Я могу понять, почему с докторами судятся. Вы когда-нибудь встречали случай маниакаль­но-депрессивного психоза, начавшегося в 64 года? Вы верите, что мне нужно принимать литий?

Его вопросы раздражали меня. Они меня отвлекали, и я не знал, как на них ответить. Он что, подал в суд на своего невропатолога? Я не хотел быть втянутым в это. Слишком много вещей, с которы­ми надо разбираться. Я апеллировал к эффективности.

— Я буду рад вернуться к этим вопросам позже, но мы сможем лучше всего использовать наше время сегодня, если услышим всю Вашу историю болезни от начала до конца.

— Вы правы! Не нужно сбиваться с курса. Таким образом, как я говорил, я мечусь туда-сюда между хорошим самочувствием и чув­ством тревоги и депрессии — того и другого сразу — и всегда имен­но в депрессивном состоянии случаются приступы головной боли. У меня не было ни одной, пока это не началось полгода назад.

— А связь между сексом и депрессией?

— Я шел к этому...

Осторожнее, подумал я. Мое нетерпение показательно. Ясно, что он, а не я, собирается излагать все именно так. Ради Христа, прек­рати подталкивать его!

— Ну, в это трудно поверить, но за последние двенадцать меся­цев мое настроение полностью зависит от секса. Если у меня хо­роший сексуальный контакт с женой, мир кажется светлым. Если нет — депрессия и головные боли!

— Расскажите мне о своих депрессиях. На что они похожи?

— Как обычная депрессия. Я подавлен.

— Расскажите об этом побольше.

— Что сказать? Все выглядит черным.

— О чем Вы думаете во время депрессий?

— Ни о чем. В этом-то и проблема. Разве это не признак деп­рессии?

— Иногда, когда люди подавлены, у них в голове крутятся оп­ределенные мысли.

— Я занимаюсь самобичеванием.

— Как?

— Я начинаю чувствовать, что всегда буду терпеть неудачи в сексе, что моя жизнь как мужчины закончилась. Когда начинается депрессия, я жду мигрени через двадцать четыре часа. Другие док­тора говорили мне, что я попал в заколдованный круг. Давайте посмотрим, как он работает: когда я подавлен, я становлюсь им­потентом, а потом из-за своей импотенции становлюсь еще более подавленным. Вот так. Но понимание не может разорвать заколдо­ванный круг.

— Что может разбить его?

— Вы можете подумать, что спустя шесть месяцев я должен знать ответ. Я неплохой наблюдатель, всегда был таким. За это хороше­му бухгалтеру и платят. Но я не уверен. Иногда у меня удачный секс, и все снова хорошо. Почему в этот день, а не в другой? Я не имею понятия.

Так продолжался наш сеанс. Объяснения Марвина были не­сколько резкими, точными, но скудными и наполненными клише, вопросами и комментариями других врачей. Он оставался в рам­ках клинического описания. Говорил о подробностях своей сексу­альной жизни и не выказывал при этом ни смущения, ни стыда, ни каких-либо более глубоких чувств.

Один раз я попытался прорваться через наигранное добродушие "крепкого парня":

— Марвин, Вам, должно быть, нелегко говорить с незнакомым человеком об интимных аспектах своей жизни. Вы упомянули, что раньше никогда не беседовали с психиатрами.

— Дело не в интимности, а в психиатрии — я не верю пси­хиатрам.

— Вы не верите в наше существование? — неуклюжая попытка пошутить, но Марвин не заметил ее.

— Нет-нет, не в этом дело. Просто я им не доверяю. И моя жена Филис тоже. Мы знакомы с двумя супружескими парами, которые консультировались у психиатров по поводу своих семейных проб­лем. Обе закончили в суде делом о разводе. Вы не можете обвинить меня в том, что я насторожен, не так ли?

К концу сеанса я был пока не способен дать рекомендацию и предложил еще один консультационный сеанс. Мы пожали друг другу руки, и, когда он покидал мой кабинет, я осознал, что рад его уходу. И сожалею, что придется еще раз с ним увидеться.

Марвин меня раздражал. Но почему? Из-за его поверхностнос­ти, поддразнивания, указывания пальцем и панибратского тона? Или из-за его намека на судебное разбирательство со своим нев­ропатологом — и попытки втянуть меня в это? Или потому, что он управлял сеансом? Он навязал мне весь ход сеанса: сначала этим идиотским вопросом об очках, а затем своим распоряжением раз­вернуть его схему, хотел я этого или нет. Я бы с удовольствием разорвал ее в клочья и наслаждался каждой минутой этого действия.

Но почему столь сильное раздражение? Ну, сорвал Марвин обыч­ный ход сеанса. Ну и что? Он напрямик и весьма точно сказал мне, что его беспокоит. Он работал очень хорошо, если учитывать его отношение к психиатрии. В конце концов, его схема была полез­на. Если бы это была моя идея, я был бы ею доволен. Может быть, проблема была не в нем, а во мне? Неужели я стал таким нудным и старым? Так погряз в рутине, что при первом же сеансе, кото­рый идет не совсем так, как мне хотелось бы, я становлюсь раз­дражительным и топаю ногами?

По дороге домой в тот вечер я продолжал думать о двух Марвинах — Марвине-человеке и Марвине-идее. Марвин из плоти и кро­ви был неинтересен и раздражал меня. Но Марвин как проект был интригующим. Подумайте об этой необычной истории: первый раз в жизни устойчивый, прозаичный, совершенно здоровый до этого 64-летний мужчина, который занимается сексом с одной и той же женщиной 41 год, внезапно становится обостренно чувствителен к своим сексуальным успехам. Его самочувствие превращается в заложника его же сексуальной деятельности. Это событие жесто­ко (его мигрени исключительно сильные), неожиданно (до этого секс не создавал никаких необычных проблем) и внезапно (проявилось в полную силу ровно шесть месяцев назад). Шесть месяцев назад! Очевидно, ключ лежал здесь, и я начал второй сеанс с изучения со­бытий, случившихся полгода назад. Какие изменения в жизни про­изошли тогда?

— Ничего существенного, — сказал Марвин.

— Невозможно, — настаивал я и задавал тот же самый вопрос по-другому. Наконец, я узнал, что шесть месяцев назад Марвин принял решение уйти на пенсию и продать свою бухгалтерскую фирму. Информация добывалась медленно, не потому, что он не хотел рассказывать мне об отставке, а потому что он не придавал этому событию большого значения.

Я думал по-другому. Вехи человеческой жизни всегда значитель­ны, и немногие могут сравниться по важности с отставкой. Как может быть, чтобы отставка не вызывала глубоких чувств по пово­ду жизненного пути, его прохождения, всего жизненного замысла и его значения? Для тех, кто заглядывает в себя, уход на пенсию — это время подведения жизненных итогов, время осознания своей конечности и приближения смерти.

Но не для Марвина.

— Проблемы с отставкой? Вы, должно быть, смеетесь. Я для этого и работал — так что теперь могу уволиться.

— Не обнаружили ли Вы, что скучаете по чему-нибудь, связан­ному с работой?

— Только по головной боли. И я догадываюсь, что Вы можете об этом сказать — что я нашел способ взять ее с собой! Я имею в виду мигрень. — Марвин ухмыльнулся, довольный удачной шут­кой. — Серьезно, за эти годы работа мне наскучила и опостыле­ла. По чему, как Вы думаете, мне скучать — по новым бланкам счетов?

— Иногда отставка пробуждает важные чувства, поскольку это серьезная жизненная веха. Она напоминает нам, что жизнь прохо­дит. Как долго Вы работали? 45 лет? А теперь Вы внезапно прекра­тили и перешли на новую стадию. Когда я уйду на пенсию, думаю, что яснее, чем когда-либо, осознаю, что жизнь имеет начало и ко­нец, что я медленно двигаюсь от одной точки к другой и теперь приближаюсь к концу.

— Моя работа связана с деньгами. Таковы правила игры. В дей­ствительности отставка означает только одно: что я заработал дос­таточно денег и мне не нужно зарабатывать больше. В чем пробле­ма? Я могу жить на проценты и ни в чем не нуждаться.

— Но, Марвин, что это значит — не работать больше? Всю свою жизнь Вы работали. Весь смысл Вашей жизни Вы черпали в рабо­те. Мне кажется, есть нечто пугающее в том, чтобы бросить это.

— Кому это надо? Вот некоторые из моих компаньонов гробят себя, накапливая достаточно денег, чтобы можно было жить на проценты от процентов. Вот что я называю безумием — это им нужен психиатр.

Vorbeireden, vorbeireden[6]: мы говорили невпопад, не понимая друг друга. Вновь и вновь я предлагал Марвину заглянуть внутрь, при­нять, хотя бы на минуту, абсолютную точку зрения, определить глубинные проблемы своего существования — чувство своей конеч­ности, старения и угасания, страх смерти, источник жизненных целей. Но мы говорили вразнобой. Он не понимал, игнорировал меня. Казалось, он скользит по поверхности вещей.

Устав путешествовать в одиночку по этим маленьким подзем­ным шахтам, я решил держаться поближе к заботам Марвина. Мы поговорили о работе. Я узнал, что когда он был маленьким, роди­тели и учителя считали его математическим вундеркиндом. В во­семь лет он неудачно прослушивался для радиопередачи "Детская викторина". Но он никогда не обращал внимания на эти старые оценки.

Я заметил, что он вздохнул, говоря об этом, и спросил:

— Это должно было быть большой раной для Вас. Насколько она исцелилась?

Он предположил, что я, наверное, слишком молод, чтобы пом­нить, как много восьмилетних мальчиков безуспешно прослуши­вались для "Детской викторины".

— Чувства не всегда следуют рациональным правилам. Обычно нет.

— Если бы я предавался чувствам всякий раз, когда мне причи­няли боль, я бы ничего не добился.

— Я заметил, что Вам очень трудно говорить о своих ранах.

— Я был один из сотен. Это не было большим горем.

— Я заметил также, что всякий раз, когда я пытаюсь прибли­зиться к Вам, Вы даете мне понять, что ни в чем не нуждаетесь.

— Я здесь, чтобы получить помощь. Я отвечу на все Ваши воп­росы.

Было ясно, что прямым обращением ничего не добиться. Прой­дет много времени, прежде чем Марвин сможет признаться в сво­ей уязвимости. Я ограничился собиранием фактов. Марвин вырос в Нью-Йорке, единственный ребенок в бедной семье еврейских эмигрантов первого поколения. Он был первым по математике в маленьком городском колледже и экстерном окончил школу. Но он поторопился жениться — они с Филис встречались с 15 лет — и, поскольку не мог рассчитывать на чью-то материальную поддерж­ку, решил стать школьным учителем.

После шести лет преподавания тригонометрии Марвин понял, что с него хватит. Он пришел к выводу, что главное в жизни — это быть богатым. Мысль о том, чтобы получать скудную учительскую зарплату еще 35 лет, была невыносима. Он был уверен, что реше­ние преподавать в школе — серьезная ошибка, и в 30 лет занялся ее исправлением. После ускоренных бухгалтерских курсов он ска­зал "Прощайте!" своим ученикам и коллегам и открыл бухгалтерс­кую фирму, которая в конце концов оказалась очень прибыльной. С помощью удачных вложений в калифорнийскую недвижимость он стал богатым человеком.

— Это возвращает нас в сегодняшний день, Марвин. Куда ле­жит Ваш жизненный путь теперь?

— Ну, как я уже сказал, нет смысла больше накапливать день­ги. У меня нет детей, — его голос стал мрачным, — нет бедных родственников, нет желаний, чтобы потратить их на что-то.

— Мне показалось, что в Вашем голосе была печаль, когда Вы говорили, что не имеете детей.

— Это старая история. Тогда я был разочарован, но это было очень давно, 35 лет назад. У меня много планов. Я хочу путеше­ствовать. Я хочу пополнять мои коллекции — возможно, они за­меняют мне детей — марки, плакаты к политическим компаниям, старая бейсбольная форма и "Ридерс Дайджест".

Затем я изучил отношения Марвина с женой, которые, как он настаивал, были абсолютно гармоничными.

— Спустя сорок один год я все еще чувствую, что моя жена — великолепная женщина. Я не люблю расставаться с ней, даже на одну ночь. В самом деле, у меня теплеет внутри, когда я вижу ее в конце дня. Все мое напряжение проходит. Возможно, она для меня что-то вроде валиума.

По словам Марвина, их сексуальная жизнь была прекрасной до того, как начались эти неприятности полгода назад: несмотря на 41 год, казалось, сохранились и желание, и страсть. Когда начались периодические неудачи Марвина, Филис вначале проявила боль­шое понимание и терпение, но в последние два месяца стала разд­раженной. Только две недели назад она пожаловалась на то, что устала "чувствовать себя плохо", то есть возбуждаться и затем не испытывать удовлетворения.

Марвин придавал большое значение чувствам Филис и был очень расстроен тем, что не доставляет ей удовольствия. Он целы­ми днями ходил мрачный после своих неудач, и восстановление его равновесия целиком зависело от нее. Иногда она воодушевляла его одним лишь уверением, что по-прежнему считает его сильным мужчиной, но обычно ему требовалось какое-нибудь физическое утешение. Она мыла его в душе, брила, делала ему массаж, брала его мягкий пенис в рот и держала там нежно, пока он не напол­нялся жизнью.

Как и в первый раз, я был поражен тем, что сам Марвин ни­сколько не удивлен своим собственным рассказом. Где было его любопытство по поводу того, что его жизнь изменилась столь дра­матическим образом, что его самообладание, счастье, само желание жить теперь целиком зависели от упругости его пениса?

Теперь пришло время дать Марвину рекомендации насчет ле­чения. Я не думал, что он подходящий кандидат для глубинной терапии. Причин было несколько. Мне всегда было трудно лечить тех, у кого отсутствовало любопытство. Я мог бы помочь ему об­наружить любопытство, но этот тонкий и долгий процесс не под­ходил для Марвина, который хотел быстрого и эффективного ле­чения. Когда я обдумал два прошедших сеанса, то осознал также, что он сопротивлялся любым моим попыткам проникнуть в его чувства глубже. Казалось, он не понимает — мы говорили вразно­бой, он не интересовался внутренним смыслом событий. Он со­противлялся и моим попыткам прямо вовлечь его в личный разго­вор: например, когда я спросил о его ранах или указал на то, что он игнорирует мои попытки приблизиться.

Я уже собирался дать ему формальную рекомендацию начать курс бихевиоральной терапии (подход, основанный на изменении конкретных аспектов поведения, в частности, супружеского обще­ния и сексуальных установок и действий), когда, в добавление к своим мыслям, Марвин упомянул, что в течение недели у него было несколько сновидений.

Я расспрашивал о снах на первом сеансе, и, как многие другие пациенты, он ответил, что хотя видит сны каждую ночь, не может вспомнить подробности ни одного из них. Я посоветовал ему дер­жать блокнот рядом с кроватью, чтобы записывать сны, но Мар­вин, казалось, так мало интересуется своим внутренним миром, что я сомневался, послушается ли он меня, и даже не спросил об этом на следующем сеансе.

Теперь он достал блокнот и прочел серию сновидений:

Филис разгневалась и поругалась со мной. Она ушла домой. Но когда я провожал ее туда, она исчезла. Я ис­пугался, что найду ее мертвой в большом соборе на вер­шине горы. Затем я пытаюсь влезть через окно в комна­ту, где должно находиться ее тело. Я на узком выступе высоко над землей. Я не могу двигаться вперед, но он слиш­ком узкий, чтобы развернуться и идти назад. Я боюсь, что упаду, а затем мне становится страшно, что я спрыгну вниз и покончу с собой.

Мы с Филис раздеты и собираемся заняться любовью. Вентворт, мой партнер, который весит 250 фунтов, находится в комнате. Его мать за дверью. Приходится завязать ему глаза, чтобы мы могли продолжать. Когда я выхожу, я не знаю, что сказать его матери о том, почему мы завязали ему глаза.

Прямо перед входом в мой офис стоит цыганский та­бор. Все цыгане ужасно грязные — руки, одежда, сумки, которые они носят с собой. Я слышу, как мужчины шеп­чут и договариваются о чем-то с подозрительным видом. Я удивляюсь, как власти разрешают им открыто разби­вать лагерь.

Земля под моим домом размывается водой. У меня есть огромный бур, и я знаю, что должен пробурить скважи­ну в шестьдесят пять футов, чтобы спасти дом. Я на­талкиваюсь на твердую породу, и вибрация заставляет меня проснуться.

Удивительные сны! Откуда они пришли? Возможно ли, чтобы они могли присниться Марвину? Я оглянулся, как бы надеясь увидеть кого-то другого, сидящего напротив меня. Но он все еще был здесь, терпеливо ожидая моего следующего вопроса, — с пустыми глазами, прячущимися за стеклами очков.

У нас осталось всего несколько минут. Я спросил Марвина, есть ли у него какие-нибудь ассоциации в связи с элементами этих сно­видений. Они были для него загадкой. Я спрашивал о снах, и он их мне дал. бот и все.

Несмотря на сны, я все-таки порекомендовал курс супружеской "терапии, возможно, 8 или 12 сеансов. Я предложил несколько воз­можностей: я сам могу встретиться с ними обоими, или направить их к кому-то другому, или направить Филис с терапевту-женщине на пару сеансов и затем всем четверым — мне, Марвину, Филис и ее терапевту — встретиться для совместного обсуждения.

Марвин внимательно выслушал то, что я сказал, но его мимика была такой застывшей, что я совершенно не понял, о чем он дума­ет. Когда я спросил, как он к этому относится, Марвин принял странно официальный тон и сказал:

— Я рассмотрю Ваши предложения и дам Вам знать о своем решении.

Был ли он разочарован? Чувствовал ли себя отвергнутым? Я ни в чем не мог быть уверен. В то время мне казалось, что я дал пра­вильную рекомендацию.

Расстройство Марвина было острым и поддавалось, как я думал, короткой когнитивно-бихевиоральной терапии. Кроме того, я был убежден, что он не получит пользы от индивидуальной терапии. Все говорило против этого: он слишком сильно сопротивлялся; на про­фессиональном языке он имел слишком мало "психологических наклонностей".

Однако было жаль, что я упустил возможность глубинной рабо­ты с ним: динамика его ситуации изумляла меня. Я был уверен, что мое первое впечатление близко к истине: отставка разожгла в нем тревогу по поводу конечности жизни, старения и смерти, и Мар­вин пытался справиться с этой тревогой с помощью сексуального мастерства. На сексуальный акт было поставлено так много, что он оказался переоцененным и перегруженным.

Я полагал, что Марвин ошибался, считая секс основой своих проблем. Как раз наоборот — секс служил неэффективным сред­ством, с помощью которого он пытался справиться с тревогой, исходящей из более фундаментальных источников. Иногда, как впервые показал Фрейд, тревога, вызванная сексуальностью, вы­ражается другими, косвенными средствами. Возможно, столь же часто случается обратное: тревога другого рода маскируется под сек­суальную тревогу. Сон о гигантском буре выразил это как нельзя ясно: земля под ногами Марвина размывалась (распространенный зрительный образ отсутствия опоры), и он пытался справиться с этим с помощью бурения — с помощью своего пениса длиной 65 футов (то есть 65 лет)!

Другие сны доказывали существование дикого мира под безмя­тежной внешностью Марвина — мира, кишащего смертью, убий­ствами, самоубийствами, яростью к Филис, страхом перед грязными и угрожающими фантомами, появляющимися изнутри. Особенно загадочным был мужчина с завязанными глазами в комнате, где Марвин и Филис собирались заняться любовью. Исследуя сексу­альные проблемы, всегда важно выяснить: не присутствует ли при любовном акте кто-то третий? Присутствие других — призраков родителей, соперников, других любовников — сильно осложняет сексуальный акт.

Нет, бихевиоральная терапия была наилучшим выбором. Луч­ше всего было держать закрытой крышку этого подземного мира. Чем больше я думал об этом, тем больше был доволен, что сдер­жал свое любопытство и действовал планомерно и бескорыстно в интересах пациента.

Но рациональность и точность в психотерапии редко вознаграж­даются. Через несколько дней Марвин позвонил и попросил о но­вой встрече. Я ожидал, что Филис придет с ним, но он пришел один и выглядел встревоженным и осунувшимся. Никаких вступитель­ных ритуалов в тот день не последовало. Он перешел сразу к делу:

— Сегодня плохой день. Я чувствую себя несчастным. Но сна­чала я хочу сказать, что высоко ценю рекомендацию, которую Вы дали на прошлой неделе. Честно говоря, я ожидал, что Вы посове­туете мне приходить к Вам четыре раза в неделю ближайшие три или четыре года. Меня предупреждали, что вы, психиатры, делае­те это независимо от проблемы. Не то что я виню вас — в конце концов, это бизнес, и вы, ребята, должны на что-то жить.

Ваш совет насчет супружеской терапии имеет смысл для меня. У нас с Филис действительно есть некоторые проблемы в общении, больше, чем я рассказал Вам на прошлой неделе. На самом деле я приукрасил ситуацию для Вас. У меня были некоторые трудности с сексом — не такие серьезные, как сейчас, — которые заставляли мое настроение колебаться в течение двадцати лет. Поэтому я решил последовать Вашему совету, но Филис не согласилась. Она отказалась пойти к священнику, к супружескому терапевту, к сек­сологу — ко всем. Я просил ее прийти один раз и поговорить с Вами, но у нее мозоль на пятке.

— Как это произошло?

— Я дойду до этого, но сначала я хочу обсудить еще две вещи. — Марвин остановился. Вначале я подумал, что он должен пере­вести дух: он выпалил свой монолог на одном дыхании. Но Мар­вин отвернулся, высморкался и тайком вытер глаза.

Затем он продолжил:

— Я качусь вниз. На этой неделе у меня была самая ужасная мигрень, и мне пришлось обратиться в медпункт, чтобы сделать инъекцию.

— Я подумал, что Вы сегодня выглядите утомленным.

— Головные боли убивают меня. Но еще хуже, что я не могу спать. Прошлой ночью мне приснился кошмар, который разбудил меня около двух часов утра, и я проигрывал его весь остаток ночи. Я все еще не могу выкинуть его из головы.

— Давайте перейдем к нему.

Марвин начал читать сон таким механическим голосом, что я остановил его и применил старое изобретение Фрица Перлза: по­просил его начать сначала и описать сон в настоящем времени, как будто он переживает его прямо сейчас. Марвин отложил свой блок­нот и по памяти повторил:

Двое мужчин, очень высоких, бледных и худых. В пол­ном молчании они скользят по темному полю. Они оде­ты во все черное. В высоких черных шляпах трубочистов, длинных черных пальто, черных гетрах и ботинках, они напоминают викторианских гробовщиков или лакеев. Внезапно они подходят к коляске, где лежит маленькая девочка, завернутая в черные пеленки. Не произнося ни слова, один из мужчин начинает толкать коляску. Про­ехав короткое расстояние, он останавливается, обходит коляску вокруг и своей черной тростью, у которой теперь раскаленный добела наконечник, разворачивает пеленки и медленно вводит белый наконечник в вагину младенца.

Этот сон поверг меня в оцепенение. В моем сознании сразу же возникли четкие образы. Я с изумлением посмотрел на Марвина, который, казалось, не был тронут и не оценил мощь своего соб­ственного творения, и мне пришло в голову, что это не его сон, это не может быть его сон. Такого рода сон не мог исходить от него: он был просто медиумом, чьи губы произносили текст. Каким обра­зом, спрашивал я себя, мне встретиться со сновидцем?

В самом деле, Марвин укрепил эту странную догадку. У него не было чувства близости с этим сном, и он относился к нему как к какому-то чужому тексту. Он все еще переживал страх, когда пе­ресказывал его, и тряс головой, как будто пытался отогнать не­приятное впечатление от этого сна.

Я сосредоточился на тревоге.

— Почему сон был кошмаром? Какая конкретно часть сна была пугающей?

— Когда я думаю об этом теперь, то последняя часть — введе­ние трости в вагину ребенка — кажется ужасающей. Но не тогда, когда я видел этот сон. Тогда кошмаром казалось все остальное — бесшумные шаги, чернота, дурные предчувствия. Весь сон был пропитан страхом.

— Какое чувство во сне было по поводу введения трости в вагину младенца?

— Вообще говоря, эта часть казалась почти успокаивающей, как будто она усмиряла сон — или, скорее, пыталась. На самом деле нет. Все это не имеет никакого смысла для меня. Я никогда не ве­рил в сны.

Я хотел задержаться на этом сне, но должен был вернуться к требованиям момента. Тот факт, что Филис отказалась поговорить со мной даже один раз, чтобы помочь мужу, который был в кризисе сейчас, разрушало созданную Марвином картину идиллического, гармоничного брака. Я должен был действовать осторожно, из-за его страха (который Филис, очевидно, разделяла), что терапевты суют свой нос в семейные проблемы и потом смеются над ними, но я должен был быть уверен, что она твердо настроена против супружеской терапии. На прошлой неделе я спрашивал себя, не чувствовал ли Марвин себя отвергнутым мной. Возможно, это была уловка, чтобы манипулировать мной и заставить предложить ему индивидуальную терапию. Как много усилий на самом деле при­ложил Марвин, чтобы убедить Филис вместе с ним участвовать в лечении?

Марвин заверил меня, что она очень устойчива в своих при­вычках.

— Я говорил Вам, что она не верит в психиатрию, но это идет гораздо дальше. Она не ходит ни к каким врачам, она не проходила гинекологического обследования 15 лет. Единственное, что я в состоянии сделать, — это свозить ее к дантисту, когда у нее болит зуб.

Внезапно, когда я спросил о других примерах устойчивости привычек Филис, выяснилось нечто неожиданное.

— Ну, можно, наверное, сказать Вам правду. Нет смысла тратить деньги, сидя здесь и говоря Вам неправду. У Филис есть пробле­мы. Главное — она боится выходить из дома. Это имеет название. Я его забыл.

— Агорафобия?

— Да, точно. У нее это многие годы. Она редко выходит из дома по какой-либо причине, кроме... — голос Марвина стал тихим и таинственным, — кроме одной: избежать другого страха.

— Какого другого страха?

— Страха посещения гостей!

Он продолжал объяснять, что они не приглашали гостей домой многие годы, — нет, десятилетия. Если ситуация этого требует — например, если родственники приезжают из другого города, — Филис приглашает их в ресторан.

— В недорогой ресторан, потому что Филис ненавидит тратить деньги. Деньги — еще одна причина, — добавил Марвин, — по которой она против психотерапии.

Более того, Филис не разрешает и Марвину принимать дома гостей. Пару недель назад, например, знакомые, приехавшие из другого города, позвонили и попросили разрешения осмотреть его коллекцию политических плакатов. Он не стал даже спрашивать Филис: знал, что она поднимет шум. Поэтому, как и много раз прежде, он провел большую часть дня, пакуя свою коллекцию, чтобы выставить ее в своем офисе.

Эта новая информация еще яснее показала, что Марвину и Филис необходима супружеская терапия. Но теперь появилось новое затруднение. Первые сны Марвина изобиловали глубинны­ми образами, поэтому неделю назад я боялся, что индивидуальная терапия сорвет печать с этого бурлящего бессознательного, и ду­мал, что супружеская терапия будет безопаснее. Однако теперь, получив доказательство тяжелой патологии в их отношениях, я спрашивал, не разбудит ли демонов также и семейная терапия.

Я повторил Марвину, что, рассмотрев все это, по-прежнему предлагаю избрать бихевиорально ориентированную семейную те­рапию. Но супружеская терапия требует супружеской пары, и если Филис еще не готова прийти (что он немедленно подтвердил), я готов провести с ним пробный курс индивидуальной терапии.

— Но приготовьтесь, индивидуальное лечение, скорее всего, потребует многих месяцев, возможно, года или больше, и это не будет розовый сад. Могут возникнуть болезненные мысли или вос­поминания, которые на время заставят Вас чувствовать себя еще хуже, чем сейчас.

Марвин заявил, что уже думал об этом в течение последних не­скольких дней и желает начать немедленно. Мы договорились встречаться два раза в неделю.

Было очевидно, что оба мы соглашаемся на это с оговорками. Марвин продолжал скептически относиться к психотерапии и де­монстрировал мало заинтересованности во внутреннем путеше­ствии. Он согласился на терапию только потому, что мигрень по­ставила его на колени и ему некуда было больше обратиться. Я, со своей стороны, тоже был пессимистически настроен в отношении лечения: я согласился работать с ним, потому что не видел возмож­ности осуществить другую терапию.

Но я мог направить его к кому-то еще. Была еще одна причи­на — этот голос, голос того существа, которое создавало столь по­разительные сны. Где-то внутри Марвина был заточен сновидец, передающий важные экзистенциальные послания. Я снова погру­зился в атмосферу сновидения, в темный, молчаливый мир угрю­мых мужчин, черного поля, завернутого в черные пеленки младенца. Я вспомнил раскаленный наконечник трости и сексуальный акт, который был вовсе не сексом, а просто тщетной попыткой рассе­ять страх.

Интересно, если бы маскировка была не нужна, если бы снови­дец мог говорить со мной прямо, что он мог бы сказать?

"Я стар. Я в конце своего жизненного пути. У меня нет детей, и я встречаю смерть, дрожа от страха. Я задыхаюсь в темноте. Я задыхаюсь от этого молчания смерти. Мне кажется, я знаю способ. Я пытаюсь про­ткнуть эту черноту своим сексуальным талисманом. Но этого недостаточно".

Но это были мои размышления, а не Марвина. Я попросил его ассоциировать по поводу сна, подумать о нем, сказать первое, что приходит на ум. Ничего не приходило, он просто покачал головой.

— Вы отрицательно качаете головой, почти не подумав. Попро­буйте еще раз. Дайте себе шанс. Выберите любую часть сна и поз­вольте себе поэкспериментировать с ней.

Все равно ничего.

— Что Вы думаете о раскаленной добела трости? Марвин усмехнулся:

— Я спрашивал себя, когда Вы до этого доберетесь! Разве я не говорил раньше, что вы, ребята, рассматриваете секс как корень всех вещей?

Его обвинения звучали для меня иронически, поскольку если я и был в чем-то убежден в отношении его случая, так это в том, что источником его трудностей был вовсе не секс.

— Но это Ваш сон, Марвин. И Ваша трость. Вы ее создали, что Вы имели в виду? И что для Вас означают аллюзии смерти — гро­бовщики, молчание, чернота, вся атмосфера мрака и ужаса?

Имея выбор между интерпретацией сновидения с точки зрения смерти или секса, Марвин сразу же выбрал последнее.

— Ну, возможно. Вам будет интересно одно сексуальное собы­тие, случившееся вчера днем — примерно за десять часов до этого сна. Я лежал в постели, все еще не поправившись после приступа мигрени. Филис пришла и сделала мне массаж головы и шеи. За­тем она продолжала массировать мне спину, затем ноги, а затем пенис. Она раздела меня, а затем сняла с себя всю одежду.

Должно быть, это было необычным событием: Марвин говорил мне, что почти всегда он был инициатором секса. Я подозревал, что Филис хотела искупить свою вину за отказ посетить супружеского терапевта.

— Вначале я не реагировал.

— Почему?

— По правде говоря, я боялся. Я только что оправился от моей самой тяжелой мигрени и боялся, что не смогу и заработаю еще одну мигрень. Но Филис начала сосать мой член и возбудила меня. Я никогда не видел, чтобы она была такой настойчивой. Наконец, я сказал: "Ладно, возможно, как следует потрахаться — это как раз то, что надо, чтобы избавиться от этого напряжения", — Марвин замолчал.

— Почему Вы остановились?

— Я пытаюсь вспомнить ее точные слова. Так или иначе, мы начали заниматься любовью. Все было отлично, но как раз тогда, когда я был готов кончить, Филис сказала: "Есть и другие причи­ны заниматься любовью, кроме избавления от напряжения". Ну и все! Я сразу потерял потенцию.

— Марвин, Вы сказали Филис прямо, что Вы чувствуете из-за ее выбора времени?

.— Она неудачно выбрала время — и всегда так делала. Но я был слишком раздражен, чтобы говорить. Боялся того, что могу сказать. Если я ляпну что-нибудь не то, она может превратить мою жизнь в ад — совсем прекратит всякие сексуальные контакты.

— Что именно Вы могли сказать?

— Я боюсь моих импульсов — моих сексуальных и убийствен­ных импульсов.

— Что Вы имеете в виду?

— Вы помните, несколько лет назад в новостях сообщалось о мужчине, который убил свою жену, вылив на нее кислоту? Ужас­ный случай! Но я часто вспоминал это преступление. Я могу по­нять, как ярость к женщине могла привести к такому преступ­лению.

О Господи! Бессознательное Марвина было ближе к поверхно­сти, чем я думал. Помня о том, что я не хотел выпускать на повер­хность его примитивные чувства — по крайней мере, на ранней стадии лечения — я переключился с убийства на секс.

— Марвин, Вы сказали, что боитесь также своих сексуальных импульсов. Что Вы имели в виду?

— Мое сексуальное влечение всегда было слишком сильным. Мне говорили, что это характерно для многих лысых мужчин. При­знак большого количества мужских гормонов. Это правда?

Я не хотел поощрять отвлекающих разговоров. Я проигнориро­вал вопрос.

— Продолжайте.

— Да, и я вынужден был всю жизнь сдерживать его, потому что у Филис были твердые представления о том, сколько секса у нас должно быть. И всегда было одно и то же — два раза в неделю, с некоторыми исключениями в праздники и в дни рождения.

— У Вас были какие-то чувства по этому поводу?

— Иногда. Но иногда я думаю, что ограничения полезны. Без них я превратился бы в дикаря.

Это замечание было любопытным.

— Что значит "превратиться в дикаря"? Вы имеете в виду вне­брачные связи?

Мой вопрос шокировал Марвина:

— Я никогда не изменял Филис! И никогда не буду!

— Да, но что тогда означает "превратиться в дикаря"? Марвин выглядел озадаченным. У меня было ощущение, что он

говорил об этих вещах впервые. Я хотел, чтобы он продолжал, и просто ждал.

— Я не знаю, что имею в виду, но иногда я спрашиваю себя, что было бы, если бы я был женат на женщине с таким же сексуаль­ным влечением, как у меня, на женщине, которая хочет секса и наслаждается им так же, как я.

— Что Вы об этом думаете? Что Ваша жизнь была бы совсем иной?

— Постойте. Я не должен был говорить "наслаждаться". Филис получает удовольствие от секса. Но она, похоже, никогда не хочет его. Вместо этого она... как бы это сказать?.. допускает его — если я удовлетворяю ее. Именно в такие моменты я чувствую себя об­манутым и злюсь.

Марвин остановился. Он расстегнул воротник, потер шею и по­крутил головой. Он снимал напряжение, но мне показалось, что он как бы озирается по сторонам, желая убедиться, что никто не под­слушивает.

— Кажется, Вам неудобно. Что Вы чувствуете?

— Я чувствую себя предателем. Как будто я не должен был го­ворить этих вещей о Филис. Мне почему-то кажется, что она узнает об этом.

— Вы приписываете ей слишком большую власть. Рано или поздно нам придется все об этом выяснить.

В течение первых нескольких недель терапии Марвин продол­жал быть подкупающе откровенным. В общем и целом он вел себя гораздо лучше, чем я ожидал. Он сотрудничал со мной; он оставил свой воинственный скептицизм в отношении психиатрии; он де­лал домашние задания, приходил на сеанс подготовленным и хо­тел получить, как он выразился, хороший доход от своих капитало­вложений. Его доверие к терапии стимулировалось неожиданно быстрыми дивидендами: мигрени таинственно и полностью исчез­ли, как только он начал лечение (хотя резкие колебания настрое­ния, порожденные сексом, продолжались).

В течение первой фазы терапии мы концентрировались на двух моментах: на его браке и (в меньшей степени, из-за его сопротив­ления) на значении его отставки. Но я очень осторожно выбирал верную линию. Я чувствовал себя хирургом, который готовит опе­рационное поле, но избегает глубоких разрезов. Я хотел, чтобы Мар­вин исследовал эти вопросы, но не слишком ретиво — чтобы не нарушить шаткое равновесие, установившееся между ним и Филис (что заставит его сразу же прекратить терапию), и не вызвать до­полнительный страх смерти (что приведет к возобновлению миг­реней).

В то же самое время, когда я проводил эту мягкую, очень конк­ретную терапию с Марвином, я был также вовлечен в волнующий диалог со сновидцем, этим исключительно просвещенным гомун­кулусом, который жил — или, можно сказать, был заперт — внут­ри Марвина, причем последний либо не подозревал о существова­нии сновидца, либо с добродушным безразличием позволял мне общаться с ним. Пока мы с Марвином прогуливались и беседова­ли на поверхностном уровне, сновидец выплескивал постоянный поток сообщений из глубин.

Возможно, мой диалог со сновидцем был целесообразным. Воз­можно, я тормозил работу с Марвином из-за своего увлечения сно­видцем. Помню, что каждый сеанс я начинал не с чувством удо­вольствия видеть Марвина, а с предвкушением нового разговора со сновидцем.

Иногда сны, как те первые, были пугающим выражением онто­логической тревоги; иногда они предвещали нечто, что должно случиться в терапии; иногда они были своеобразными пояснения­ми к терапии и давали точный перевод осторожных высказываний Марвина.

После нескольких первых сеансов я начал получать обнадежи­вающие послания:

Учитель в школе-интернате ищет детей, которым хо­чется порисовать на большом белом холсте. Позже я го­ворю об этом маленькому пухленькому мальчику — оче­видно, это я сам, — и он так радуется, что начинает кричать.

Послание безошибочно:

"Марвин чувствует, что кто-то — несомненно, это терапевт, — дает ему возможность все начать снача­ла. Как это прекрасно — получить еще один шанс, напи­сать свою жизнь заново на чистом холсте ".

Последовали и другие обнадеживающие сны:

Я на свадьбе. Ко мне подходит женщина и говорит, что она моя давно забытая дочь. Она среднего возраста и одета в теплые коричневые тона. У нас есть только пара часов, чтобы поговорить. Я спрашиваю, как она живет, но она не может говорить об этом. Я расстро­ен, когда она уходит, но мы договариваемся переписы­ваться.

Послание:

"Марвин впервые открывает свою дочь — женствен­ную, мягкую, чувствительную часть самого себя. Он изум­лен. Возможности ограничены. Он хочет установить постоянную коммуникацию. Возможно, он надеется при­соединить этот только что открытый островок самого себя ".

Другой сон:

Я выглядываю в окно и слышу какую-то возню в кус­тах. Это кошка охотится за мышкой. Мне становится жалко мышку и я выхожу из дома. Я обнаруживаю двух маленьких котят, которые еще не открыли глаза. Я спе­шу сказать Филис о них, потому что она обожает ко­тят.

Послание:

"Марвин понимает, в самом деле понимает, что его глаза были закрыты и что он, наконец, готовится от­крыть их. Он рад за Филис, которая тоже собирается открыть свои глаза. Но будь осторожен, он подозрева­ет, что ты играешь с ним в кошки-мышки ".

Вскоре я получил и другие предупреждения:

Мы с Филис обедаем в убогом ресторанчике. Обслужи­вание очень плохое. Официанта никогда нет на месте, когда он вам нужен. Филис говорит ему, что он грязно и плохо одет. Я удивлен, что еда такая хорошая.

Послание:

"Он строит козни против тебя. Филис хочет выки­нуть тебя из их жизни. Ты являешься большой угрозой для них обоих. Будь осторожен. Не попади под перекрестный огонь. Как бы хороша ни была твоя еда, ты не подходишь для этой женщины ".

И затем — сон, содержащий необычные претензии:

Я наблюдаю пересадку сердца. Хирург прилег отдох­нуть. Кто-то обвиняет его в том, что он занят только процессом пересадки и не интересуется всеми грязными обстоятельствами получения донорского сердца. Хирург признает, что это правда. Операционная сестра говорит, что у нее нет такой привилегии — ей приходится видеть всю эту кухню.

Послание:

"Пересадка сердца — это, разумеется, психотерапия. (Браво, мой дорогой друг-сновидец! "Пересадка сердца " — какой вдохновляющий образ психотерапии!) Марвин чув­ствует, что ты холоден и не увлечен и что у тебя мало личного интереса к его жизни — как он стал таким че­ловеком, каким является сегодня ".

Сновидец подсказывал мне, как действовать. У меня никогда не было подобного наставника. Я был так изумлен сновидцем, что упустил из виду его мотивацию. Действовал ли он как агент Марвина, чтобы помочь мне помочь ему? Надеялся ли он, что если Марвин изменится, то он, сновидец, получит освобождение, сое­динившись с Марвином? Или он, главным образом, стремился преодолеть свою собственную изоляцию, предпринимая усилия, чтобы сохранить отношения со мной?

Но, в чем бы ни состояла его мотивация, совет был мудрым. Он прав: я не был искренне увлечен Марвином. Мы оставались на столь формальном уровне, что даже называть друг друга по имени было неудобно. Марвин держался очень серьезно: практически он был единственным из моих пациентов, с которым я не шутил и не смеялся. Я часто пытался сосредоточить внимание на наших отно­шениях, но, кроме нескольких колкостей на первых сеансах (в духе "Вы, ребята, думаете, что секс — основа всех вещей"), он вообще не обращался ко мне. Он относился ко мне с большим уважением и почтением и обычно отвечал на мои вопросы о его чувствах ко мне утверждениями, что, должно быть, я знаю свое дело, раз его мигрени больше не возобновляются.

Спустя шесть месяцев я уже немного теплее относился к Марвину, но по-прежнему не был к нему глубоко привязан. Это было очень страшно, поскольку я обожал сновидца — его мужество и бескомпромиссную честность. Время от времени я насильно зас­тавлял себя вспоминать, что сновидец и был Марвином, что сно­видец открывал доступ к самому ядру личности Марвина — к тому центральному "Я", которое обладает абсолютной мудростью и са­мопознанием.

Сновидец был прав, что я не окунулся в детали происхождения того сердца, которое пересаживалось: я был слишком невнимате­лен к переживаниям и бессознательным схемам детской жизни Марвина. Поэтому следующие два сеанса я посвятил детальному изучению его детства. Одна из самых интересных вещей, которые мне удалось узнать, заключалась в том, что когда Марвину было семь или восемь лет, семью потрясло некое таинственное событие, в результате которого его мать навсегда выставила его отца из сво­ей спальни. Хотя в содержание события Марвина никогда не пос­вящали, он полагает сейчас, на основании нескольких случайных замечаний матери, что его отец либо был уличен в неверности, либо был страстным игроком.

После изгнания отца Марвину, младшему сыну, пришлось стать постоянным компаньоном матери: его работой было сопровождать ее повсюду. Годами он терпел насмешки друзей по поводу романа с собственной матерью.

Нет нужды говорить, что новые обязанности Марвина не уве­личили любовь к нему отца, который стал редким гостем в семье, затем просто тенью и вскоре исчез навсегда. Через два года его стар­ший брат получил от отца открытку, что он жив-здоров и уверен, что семье без него живется лучше, чем с ним.

Очевидно, что было серьезное основание для возникновения эдиповских проблем в отношениях Марвина с женщинами. Его отношения с матерью были исключительно и даже излишне интим­ными, продолжительными и близкими и имели печальные послед­ствия для его отношений с мужчинами; в самом деле, он вообра­жал, что каким-то образом повлиял на исчезновение своего отца. Неудивительно поэтому, что Марвин остерегался соревнования с мужчинами и необычайно стеснялся женщин. Его первое настоя­щее свидание с Филис было его последним первым свиданием:

Филис и он крепко держались друг за друга, пока не поженились. Она была на шесть лет моложе Марвина, так же застенчива и столь же неопытна в общении с противоположным полом.

Эти сеансы воспоминаний были, на мой взгляд, довольно про­дуктивными. Я познакомился с персонажами, населяющими соз­нание Марвина, выявил (и продемонстрировал ему) определенные важные структуры, повторяющиеся на протяжении жизни: напри­мер, способ, каким он воссоздавал родительскую структуру в сво­ем собственном браке — его жена, как и жена его отца, держала в руках контроль, отказывая ему в сексуальной благосклонности.

Когда обнаружился этот материал, стало возможным понять нынешние проблемы Марвина с трех совершенно различных точек зрения: экзистенциальной (с упором на онтологическую тревогу, вызванную прохождением важного жизненного этапа); фрейдист­ской (с подчеркиванием эдиповской тревоги, вызванной слияни­ем сексуального акта с примитивной катастрофической тревогой); и коммуникационной (с подчеркиванием того, как последние жиз­ненные события нарушили динамическое равновесие в браке. Вско­ре возникли и другие подтверждения этой точки зрения.)

Марвин, как всегда, очень старался сообщить всю необходимую информацию, но, хотя его сны требовали этого, он вскоре потерял интерес к изучению происхождения своих жизненных моделей. Однажды он заметил, что эти пыльные от времени факты принад­лежат другой эпохе, почти другому столетию. Он также произнес со вздохом, что мы обсуждали драму, все персонажи которой, за исключением его самого, мертвы.

Сновидец вскоре подал мне несколько сообщений о реакции Марвина на наш исторический экскурс:

Я вижу машину любопытной формы, похожую на боль­шой длинный ящик на колесах. Она черная и блестит, как лакированная кожа. Я поражен тем, что единственные окна расположены сзади, и они настолько кривые, что через них абсолютно ничего нельзя увидеть.

У другого автомобиля проблемы с зеркалом заднего вида. У него окна с фильтром, который двигается туда-сюда, но его заело.

Я с большим успехом читаю лекцию. Затем начинают­ся проблемы с проектором слайдов. Вначале я не могу вынуть из проектора один слайд, чтобы заменить его другим. На этом слайде изображена мужская голова. Затем я не могу навести фокус. Затем на экран начина­ют проецироваться головы зрителей. Я передвигаюсь по аудитории, чтобы найти место для оптимальной картин­ки, но никак не могу увидеть слайд целиком.

Послание, которое, как я полагал, передает мне сновидец:

"Я пытаюсь смотреть назад, но зрение меня подводит. Нет задних окон. Нет зеркала заднего вида. Головы ме­шают увидеть слайд. Прошлое, подлинная история, хро­ника реальных событий невосстановима. Голова на слай­де — моя голова, мой взгляд, моя память — встает на пути. Я вижу прошлое только сквозь призму настояще­го — не то, что я знал и испытывал тогда, но то, как я переживаю это теперь. Историческая реконструкция — это неудачная попытка убрать с пути мешающие голо­вы зрителей.

Не только прошлое навсегда утрачено, но и будущее тоже за семью печатями. Черная лаковая машина, ящик, мой гроб не имеет также и передних окон ".

Постепенно, слегка подталкиваемый мной, Марвин начал по­гружаться в более глубокие воды. Возможно, он подслушал отрыв­ки моего разговора со сновидцем. Его первая ассоциация с маши­ной, забавным черным ящиком на колесах, была: "Это не гроб". Заметив мои поднятые брови, он улыбнулся и сказал:

— Разве не один из Вас, ребята, сказал, что, протестуя слишком много, Вы сами себя выдаете?

— У машины не было передних окон, Марвин. Подумайте об этом. Что приходит Вам в голову?

— Я не знаю. Без передних окон ты не знаешь, куда направля­ешься.

— Как можно применить это к Вам, к тому, с чем Вы сталкива­етесь сейчас в жизни?

— Отставка. Я немного медлителен, но начинаю это понимать. Однако я не грущу об отставке. Почему я ничего не чувствую?

— Чувство здесь. Оно прорывается во сне. Может быть, его слишком больно испытывать. Может быть, боль выбирает более короткий маршрут и обращается на другие вещи. Вспомните, как часто Вы говорили: "Почему я должен так расстраиваться из-за своих сексуальных неудач? Это бессмысленно". Одна из наших главных задач — это сортировка чувств и отнесение их к той ситу­ации, которой они принадлежат.

Вскоре он сообщил серию снов, открыто отражающих мотивы старения и смерти. Например, ему снилось, что он ходит по боль­шому подземному недостроенному зданию.

Один сон особенно подействовал на него:

Я вижу Сьюзен Дженнингс. Она работает в книжном магазине. Она выглядит подавленной, и я подхожу к ней, чтобы посочувствовать. Я говорю ей, что знаю других, еще шестерых, кто чувствует себя точно так же. Я смотрю на нее, а ее лицо покрыто уродливыми слизистыми шрамами. Я просыпаюсь крайне испуганным.

С этим сном Марвин работал хорошо.

— Сьюзен Дженнингс? Сьюзен Дженнингс? Я знал ее сорок пять лет назад в колледже. Я не думаю, что с тех пор хоть раз думал о ней.

— Подумайте о ней теперь. Что Вам приходит в голову?

— Я вижу ее лицо — круглое, пухленькое, большие очки.

— Напоминает Вам кого-нибудь?

— Нет, но я знаю, что Вы хотите сказать — что она похожа на меня: круглое лицо и огромные очки.

— Как насчет "шести других"?

— Да, есть кое-что. Вчера я говорил с Филис обо всех наших друзьях, которые умерли, и еще о газетной заметке о людях, кото­рые умерли сразу же, как только ушли на пенсию. Я читал универ­ситетский бюллетень и узнал, что шесть человек с моего курса умерли. Должно быть, это те "шесть других, которые чувствуют себя так же" в моем сне. Потрясающе!

— Здесь большая доля страха смерти, Марвин, — в этом сне и во всех остальных кошмарах. Каждый человек боится смерти. Я не встречал никого, кто не боялся бы. Но большинство людей при­спосабливаются к нему годами. В Вашем случае он появился вне­запно. У меня сильное чувство, что именно мысли об отставке сти­мулировали его.

Марвин упомянул, что самое сильное впечатление произвел на него первый сон, приснившийся шесть месяцев назад, о двух мрач­ных мужчинах, белой трости и младенце. Эти образы продолжали атаковать его сознание — особенно образ мрачных викторианских могильщиков. Возможно, сказал он, это символ его самого: он по­нял пару лет назад, что всю свою жизнь себя хоронил.

Марвин начинал меня изумлять. Он рискнул спуститься в та­кие глубины, что я с трудом мог поверить, что беседую с тем же самым человеком. Когда я спросил его, что произошло пару лет назад, он описал случай, который ни разу никому не рассказывал, даже Филис. Листая номер "Психологии сегодня" в приемной дан­тиста, он заинтересовался статьей, где предлагалось попытаться представить себе последний, самый главный разговор со всеми важными людьми в вашей жизни, которые умерли.

Однажды, когда был один, Марвин попробовал это сделать. Он представил, что говорит с отцом о том, как скучает по нему и как бы ему хотелось узнать его поближе. Отец не ответил. Марвин пред­ставил, что говорит последнее "Прости!" своей матери, сидящей напротив в своем любимом кресле-качалке. Он говорил слова, но никаких чувств не испытывал. Он стиснул зубы и попытался вы­звать чувства силой.

Но они не появлялись. Он сконцентрировался на значении слова "никогда"— что он никогда, никогда больше ее не увидит. Но ни­чего не получалось. Он закричал вслух: "Я никогда не увижу тебя снова!" Опять ничего. И тогда он понял, что похоронил себя.

В тот день он плакал в моем кабинете. Он плакал обо всем, что упустил, об убитых годах своей жизни. Как это печально, сказал Марвин, что он ждал до сих пор, чтобы попытаться стать живым. Впервые я почувствовал близость к Марвину. Когда он плакал, я обнял его за плечи.

К концу этого сеанса я чувствовал себя измотанным, но был очень тронут. Я подумал о том что, наконец, мы сломали разделя­ющий нас барьер: в конце концов Марвин и сновидец слились и говорили одним голосом.

Марвин почувствовал себя лучше после нашего сеанса и был полон оптимизма, пока через несколько дней не произошло любо­пытное событие. Они с Филис только что начали сексуальный акт, когда он неожиданно сказал: "Возможно, доктор прав, возможно, моя тревога насчет секса — это на самом деле страх смерти!" Как только он проговорил это, как сразу же — фууук! — произошла внезапная и неприятная преждевременная эякуляция. Филис была, понятным образом, раздражена его выбором темы для маленького сексуального разговора. Марвин сразу же начал ругать себя за бес­тактность по отношению к ней и за свою сексуальную неудачу и впал в глубокую депрессию. Вскоре я получил тревожное, умоля­ющее послание от сновидца:

Я внес в дом новую мебель, но никак не могу закрыть входную дверь. Кто-то установил там устройство, что­бы дверь оставалось открытой. Затем я вижу десять или двенадцать человек с вещами за дверью. Это ужасные, злые люди, особенно одна беззубая сгорбленная старуха, лицо которой напоминает мне лицо Сьюзен Дженнингс. Она также напоминает мне Мадам Дефарж из фильма "Сказка о двух городах" — ту, которая вязала рядом с гильотиной, когда с нее скатывались головы.

Послание:

"Марвин очень напуган. Он слишком многое и слишком быстро осознал. Он знает теперь, что его ждет смерть. Он открыл дверь осознанию; но теперь он боится, что слишком многое выйдет наружу, что дверь заело и он не сможет больше ее закрыть".

Затем последовали пугающие сны с похожими посланиями:

Ночь, я сижу высоко на балконе какого-то здания. Я слышу, как внизу, в темноте, маленький ребенок плачет и зовет на помощь. Я говорю, что иду к нему, потому что я единственный, кто может ему помочь. Но когда я на­чинаю спускаться во тьму, лестница становится все уже и уже, и хлипкие перила ломаются у меня в руках. Я бо­юсь идти дальше.

Послание:

"Существуют жизненно важные части меня, которые были похоронены всю мою жизнь — маленький мальчик, женщина, художник, искатель смысла. Я знаю, что по­хоронил себя заживо и оставил большую часть своей жизни непрожитой. Но сейчас я не могу опускаться в эти области. Я не могу справиться со страхом и сожалени­ем".

И еще один сон:

У меня экзамен. Я держу в руках зачетку и помню, что не ответил на последний вопрос. Я в панике. Я пытаюсь вернуть зачетку, но уже истекло время. Я договариваюсь встретиться со своим сыном после экзамена.

Послание:

"Теперь я понимаю, что не сделал того, что мог бы сделать в жизни. И курс, и экзамен окончены. Мне хоте­лось бы сделать все по-другому. Тот последний вопрос на экзамене, какой он был? Возможно, если бы я выбрал дру­гой путь, сделал что-то другое, стал бы кем-то другим — не школьным учителем, не богатым финансистом... Но уже слишком поздно, слишком поздно менять какие-либо из моих ответов. Время вышло. Если бы только у меня был сын, я бы через него проник в будущее, перешагнув смертельную черту".

Позже, той же ночью:

Я карабкаюсь по горной тропе. Я вижу несколько че­ловек, пытающихся среди ночи перестроить дом. Я знаю, что этого нельзя сделать, и пытаюсь сказать им об этом, но они не слышат меня. Затем я слышу, как кто-то снизу зовет меня по имени. Это моя мать пытается вернуть меня. Она говорит, что у нее для меня послание. Оно о том, что кто-то умирает. Я знаю, что это я умираю. Я просыпаюсь в холодном поту.

Послание:

"Слишком поздно. Невозможно перестроить твой дом среди ночи — изменить курс, который ты избрал, в тот момент, когда ты готовишься вступить в океан смерти. Сейчас я в том возрасте, в каком умерла моя мать. Я пережил ее и понял, что смерть неизбежна. Я не могу изменить будущее, потому что прошлое догоняет меня ".

Эти послания сновидца звучали все громче и громче. Я должен был прислушаться к ним. Они требовали, чтобы я сориентировал­ся и подвел итог тому, что произошло в процессе терапии.

Марвин двигался быстро, возможно, слишком быстро. Вначале он был человеком без интуиции: он не мог и не хотел обратить свой взгляд внутрь. За относительно короткий период в шесть месяцев он сделал потрясающие открытия. Он узнал, что у него, как у но­ворожденного котенка, были закрыты глаза. Он узнал, что глубоко внутри есть богатый, густо населенный мир, который вызывает ужасный страх, но и дает искупление через просветление.

Поверхность вещей больше не привлекала его: он был меньше увлечен своими коллекциями марок и "Ридерс Дайджест". У него теперь открылись глаза на экзистенциальные факты жизни, он стол­кнулся с неизбежностью смерти и невозможностью спасения.

Марвин пробудился быстрее, чем я ожидал; в конце концов, он, вероятно, тоже слушал голос своего сновидца. Вначале он жаждал понять, но вскоре энтузиазм уступил место сильному чувству со­жаления. Он сожалел о своем прошлом и безвозвратных потерях. Больше всего он сожалел о пустотах в своей жизни: о своем неис­пользованном потенциале, о детях, которых у него не было, об отце, которого он не знал, о доме, который никогда не был наполнен родственниками и друзьями, о работе, которая могла бы иметь боль­ше смысла, чем накопление денег. Наконец, он жалел самого себя, пленного сновидца, маленького мальчика, зовущего на помощь из темноты.

Он знал, что не прожил той жизни, какую действительно хотел прожить. Возможно, еще можно это сделать. Возможно, еще есть время написать свою жизнь заново на большом чистом холсте. Он начал поворачивать ручки потайных дверей, перешептываться с неизвестной дочерью, спрашивать, куда ушел его исчезнувший отец.

Но он обогнал сам себя. Он зашел слишком далеко и теперь был отделен от обоих берегов: прошлое было темным и невосполнимым, будущее закрыто. Было слишком поздно: его дом был построен, последний экзамен сдан. Он открыл ворота осознания только для того, чтобы выпустить через них страх смерти.

Иногда страх смерти рассматривается как нечто универсальное и тривиальное. Кто, в конце концов, не знает о собственной смер­ти и не боится ее? Но одно дело — знать о смерти вообще и совсем другое — ощущать смерть каждой клеточкой своего тела. Такое осознание смерти возникает редко, иногда только один или два раза в жизни, и этот ужас Марвин испытывал ночь за ночью.

Против своего страха у него не было даже самой распространен­ной защиты: не имея детей, он не мог успокоить себя иллюзией бессмертия через потомство; у него не было твердых религиозных убеждений — веры ни в сохранение сознания в загробной жизни, ни во всемогущее защищающее божество; не испытывал он и удов­летворения от самореализации в жизни. (Как правило, чем мень­ше у человека чувство, что он достиг чего-то в жизни, тем больше у него страх смерти.) Хуже всего то, что Марвин не предвидел ни­какого конца этому страху. Образ сновидения был четким: демоны вырвались наружу, и он не мог избавиться от них, захлопнув дверь, так как она не закрывалась.

Итак, мы с Марвином достигли решающего пункта, к которому неизбежно приводит полное осознание. Это время, когда человек оказывается у края пропасти и решает, как ему противостоять без­жалостным жизненным фактам: