Бурдьё П. О телевидении и журналистике

В этой части романа, когда съемки фильма наконец благополучно завершаются, Голливуд предстает как перекресток мира, где встречаются и тут же расходятся люди со всего света. Вот заглянул на съемки Манц Леб, постановщик фильмов «Человек-крыса» и «Голова-карандаш» (Дэвид Линч) со знаменитой актрисой Розалинд Бонелли (Изабелла Росселлини, снимавшаяся у него в «Голубом бархате»}, подсаживается к столику неприкаянный Иллиантович (Питер Богданович, югослав по отцу, только что закончивший в тот момент свой фильм «Незаконно ваш», очередную коммерческую неудачу); проходит человек со славянообразной фамилией Сестинов (видимо, подразумевается Питер Устинов, которому Хэнк приписывает постановку «Кладбища домашних животных», творения Мэри Лэмберт, — возможно, вспоминая его актерскую работу у Хэнсона в картине «Маппеты. Большое развлечение»). И еще. Гарри Фридман упоминает роман о проститутках, по которому хочет сделать с Хэнком еще один фильм. Менахем Голан действительно собирался экранизировать книгу Чарлза Буковски «Женщины».
Прим. переводчика.

А потом кино закрутилось но новой. Как всегда, эту новость нам сообщил Джон. По телефону.

— Да, — сказал он мне, — завтра возобновляем съемки.

— Я что-то не пойму. Ты же говорил, фильму конец.

— «Файерпауэр» что-то там распродала. Фильмотеку, какие-то отели в Европе. Кроме того, этим ребятам удалось перехватить заем у итальянцев. Говорят, эти итальянские деньжата не совсем стерильные, но деньги есть деньги. В общем, приглашаю вас с Сарой завтра на площадку.

— Прямо не знаю…

— Завтра вечером.

— Ладно, договорились. Где и когда?

Мы с Сарой заняли места в отдельном кабинете. Наступил вечер пятницы, конец недели, в атмосфере сквозило нечто легкомысленное. Мы немножко посидели вдвоем, потом к нам присоединился Рик Талбот. Вошел, сел прямо рядом с нами. Заказал только кофе. Я часто видел, как он по телевидению обозревает события в кино вместе со своим напарником Керби Хадсоном. Они хорошо знали свое дело и нередко по-настоящему загорались. У них это получалось очень весело, и сколько всякие ушлые ребята ни пытались с них обезьянничать, никто не мог их переплюнуть.

Рик Талбот выглядел гораздо моложе, чем на экране. И оказался к тому же очень сдержанным, почти застенчивым.

— А мы часто вас смотрим, — сказала Сара.

— Спасибо.

Потом вошла Франсин Бауэрс. Тоже скользнула к нам. Мы ее поприветствовали. С Риком Талботом она была знакома. Франсин вынула из сумочки блокнотик.

— Послушайте, Хэнк, мне бы хотелось кое-что уточнить насчет Джейн. Она ведь индианка, правильно?

— Полуиндианка-полуирландка.

— А почему она запила?

— Это хороший способ укрыться от жизни и, кроме того, форма медленного самоубийства.

— А вы куда-нибудь ее водили, кроме баров?

— Однажды взял с собою на бейсбол. На стадион Ригли, когда лос-анджелесские «Ангелы» играли с Лигой Тихоокеанского побережья.

— И что же?

— Мы оба здорово набрались. Она чего-то на меня взъярилась и убежала. Я объездил все закоулки, искал ее несколько часов. А когда вернулся домой, она преспокойно спала.

— А какая у нее была манера говорить? Она громко говорила?

— Иногда часами могла не проронить ни слова. А то вдруг ее прорвет — и как начнет орать, кроет всех подряд, все крушит. Поначалу я не обращал внимания. Но она цеплялась ко мне. Я-что же? — отвечал той же монетой. Так мы обменивались любезностями минут двадцать, потом утихали, выпивали по маленькой и давай сначала. Нас нигде подолгу не держали. Даже не вспомнить, во скольких местах нам понадавали пинков под зад. Раз, помню, стучимся в один дом, а нам открывает хозяйка, которая только что от нас избавилась. Как завидела нас, побелела как мел, завопила и с размаху захлопнула дверь.

— Джейн теперь нет в живых? — спросил Рик Талбот.

— Уже давно нет. Никого не осталось из тех, с кем я пил.

— А что же вам помогает держаться?

— Мне нравится стучать на машинке. Это меня возбуждает.

— А я даю ему витамины и держу на низкокалорийной диете, без мяса, — добавила Сара.

— А пить вы не бросили? — спросил Рик.

— Пью. В основном когда стучу на машинке или когда рядом люди. Я плохо себя чувствую в обществе, а как надерусь, все как-то расплывается.

— Расскажите еще о Джейн, — попросила Франсин.

— На ночь она клала под подушку четки.

— Она ходила в церковь?

— Время от времени — к «похмельной мессе», как она выражалась. Эта служба начиналась в полдевятого и длилась примерно час. К двухчасовой, которая начиналась в десять, она терпеть не могла ходить.

— А на исповедь она ходила?

— Не спрашивал.

— А что еще вы скажете о ее характере?

— Разве только то, что, несмотря на ее безумства, ругань и пристрастие к бутылке, все, что она делала, делала стильно. Я и сам у нее кое-чему научился в смысле стиля.

— Спасибо вам за все, что вы рассказали, я надеюсь, это мне поможет.

— Не стоит благодарности.

— Еще ни разу мне не было так хорошо на съемочной площадке, — сказал Рик Талбот.

— Это вы о чем, Рик? — поинтересовалась Сара.

— Здесь есть своя атмосфера, которая обычно возникает на съемках низкобюджетных фильмов. Карнавальная атмосфера чувствуется. Причем такого накала еще нигде не было.

Он не врал. Глаза у него светились, улыбка искрилась неподдельной радостью.

Я заказал еще выпивку.

— Мне только кофе, — сказал он.

Не успели подать выпивку, как Рик сказал:

— Смотрите-ка! Это Сестинов!

— Кто? — переспросил я.

— Он поставил чудесный фильм про кладбище домашних животных. Эй, Сестинов!

Сестинов подошел к нам.

— Присоединяйтесь, — пригласил я.

Сестинов сел.

— Выпьете что-нибудь? — спросил я.

— Нет, спасибо.

— Смотрите, — сказал Рик Талбот, — здесь Иллиантович!

Иллиантовича я знал. Он сделал несколько мрачных фильмов про то, как мужественные люди преодолевают насилие. Они были хоть и мрачные, но хорошие.

Он был очень высокий, с кривой шеей и сумасшедшими глазами. Эти сумасшедшие глаза тебя так и сверлили, так и сверлили. От этого становилось не по себе.

Мы потеснились, чтобы освободить ему место. Кабинет уже был полон.

— Выпить не желаете? — спросил я.

— Двойную водку, — ответил он.

Это мне понравилось, я махнул рукой официанту.

— Двойную водку, — повторил он официанту, сверля его сумасшедшими глазами. Тот побежал исполнять свой долг.

— Отличный вечерок, — сказал Рик.

Мне нравилось, что Рик не выпендривался. Это не кот наплакал, когда парень из сливок общества откровенно говорит о том, что ему весело с тобой.

Иллиантович получил свою двойную водку и залпом опрокинул стаканчик.

Рик Талбот задавал всем вопросы, в том числе Саре. В нашем кабинете не было и следа соперничества или зависти. Мне стало уютно.

Потом пришел Джон Пинчот. Слегка поклонился и с улыбкой сказал:

— Скоро, надеюсь, начнем снимать. Я тогда всех вас позову.

— Спасибо, Джон. Он ушел.

— Хороший режиссер, — заметил Рик Талбот. — Но интересно все же: почему вы выбрали именно его?

— Это он меня выбрал.

— Правда?

— Да. Я могу вам поведать историю, которая объяснит, почему он мне нравится. Но не для печати.

— Очень хочется ее услышать, — сказал Рик.

— Не для печати.

— Само собой.

Я наклонился в его сторону и рассказал историю про электропилу и мизинец Джона.

— Неужели это правда? — спросил Рик.

— Да. Но не для печати.

— Само собой.

(Я знал, что все однажды произнесенное рано или поздно попадает в печать.)

Тем временем Иллиантович одолел уже две двойные и ожидал следующую порцию. С меня он глаз не спускал. Потом вытащил кошелек, достал замусоленную визитную карточку и протянул мне. Углы у нее разлохматились, картон потемнел от грязи. Иллиантович выглядел как настоящий гений, потертый жизнью. Этим он привел меня в восторг. Он не старался пустить пыль в глаза. Заграбастал очередную порцию водки и махом выдул.

Потом серьезно посмотрел на меня. Я на него. Но его темные глаза были слишком большими. Мне пришлось отвести взгляд. Я подал знак официанту, чтобы налил мне еще. И уже потом опять взглянул в глаза Иллиантовичу.

— Вы самый лучший мужик, — сказал я. — Лучше никого нет.

— Нет, не так, — ответил он. — Вы самый лучший! И вам я даю свою карточку! А на ней — время показа моего последнего фильма. Вы должны прийти!

— Это уж обязательно, — сказал я, вынул кошелек и аккуратно поместил туда его карточку.

— Просто дивный вечер, — сказал Рик Талбот.

Мы еще поболтали, потом опять подошел Джон Пинчот.

— Уже почти начинаем. Вам лучше пойти прямо сейчас, а то потом не протиснетесь.

Мы все поднялись и последовали за Джоном. Кроме Иллиантовича. Он остался в кабинете.

— Мать вашу! Мне надо принять еще двойных! Не ждите меня, ребята!

Этот ублюдок спер у меня пару страниц текста. Он махнул официанту, вытащил мятую сигарету, вставил в рот, чиркнул зажигалкой и подпалил себе нос.

Ублюдок эдакий.

Мы вышли в ночь.

Снимать должны были в переулке. Сцену драки бармена и алкаша. Холодало. Почти все было готово для съемок. Камеры установили с двух сторон, чтобы снять крупные планы, и бармена, и Джека Бледсоу. Но настоящую драку должны были изображать дублеры.

Бледсоу заметил меня.

— Эй, Хэнк, идите сюда!

Я подошел.

— Покажите им, как вы деретесь.

Я поплясал, нанося удары невидимому противнику то справа, то слева, провел атаку. И остановился. Мне уже надоело демонстрировать свое боевое искусство.

— У вас не особенно удачно получилось. На месте топтались слишком долго. Если бы так было на самом деле, толпа вмешалась бы, кто-нибудь наверняка влез бы в драку. Мне кажется, хоть я и пьяный был, обмены ударами следовали гораздо быстрее. И удары были сильнее, жестче. А потом — надо отпрянуть в сторону, оценить обстановку и опять замолотить кулаками. Надо сказать этому парню. Победитель должен быть только один. И драка не должна кончиться выбиванием мозгов. Это все-таки спектакль, показательное выступление…

Время поджимало. Мы сгрудились в переулке, так чтобы не мешать. И тут прибыл Гарри Фридман, а при нем — голливудская птичка, в парике, с наклеенными ресницами и с боевой раскраской. Слой помады увеличивал контур губ вдвое. Сиськи тоже были вдвое больше нормальных. Вместе с ними шествовал великий режиссер Манц Леб, постановщик таких картин, как «Человек-крыса» и «Голова-карандаш». Компанию украшала знаменитая актриса Розалинд Бонелли. Нам пришлось подойти, дабы быть представленными. Леб и Бонелли приветливо улыбались и вели себя очень дружелюбно, но я четко ощущал, что они чувствуют свое превосходство. Мне, впрочем, было наплевать, ибо я чувствовал свое превосходство над ними.

Потом мы вернулись на свою позицию, и началось побоище. С самого начала оно выглядело жестким и беспощадным. У нас-то по-настоящему начинали драться ближе к концу, когда один (обычно я) истощал свои силы, а другой не хотел уступать.

И еще одна особенность была в этих драках. Если ты не принадлежал к «клубу» бармена и тебя побивали, то оставляли на мусорной куче вместе с крысами. Чтобы подольше помнил. Однажды утром меня разбудила сирена и слепящие фары мусорной машины.

— Эй, парень, а ну с дороги! Мы тебя чуть не задавили!

— Из-з-звините…

Веселенькое это было дело — подыматься на ноги с бодуна, с туманом в башке, побитому как собака, с мыслью о самоубийстве, а тут еще милые черномазые здоровяки, озабоченные только тем, чтобы не выбиться из графика.

А то какая-нибудь негритоска высунется из окошка: «Эй, ты, шваль белая, давай катись от моей двери!»

— Да, мэм, извините, мэм…

И самое худшее было — вспомнить при первых проблесках возвращающегося сознания, пластаясь на грудах мусора, содрогаясь от боли при каждом движении, самое худшее было вспомнить, что кошелек опять пропал…

Ты начинал обманывать сам себя. Может, кошелек в заднем кармане, просто до него не дотянуться. Но его там нет. Ты, превозмогая боль, подымаешься на ноги, обыскиваешь все карманы — кошелька как не бывало. Веры в человечество остается все меньше и меньше.

Худо-бедно сцену драки закончили, Джон Пинчот подошел и спросил: «Ну как?»

— Да не совсем то.

— То есть?

— В наших драках гладиаторы больше походили на клоунов, играли на публику. Сшибет, скажем, парень другого с ног, оглядится и спросит: «Ну что, хорошо?»

— Придуривались, что ли?

— Вроде того.

Джон отошел к дублерам и что-то стал втолковывать. Они слушали. Старина Джон, наверное, единственный из режиссеров, кто не гнушается поговорить с автором сценария. Я почувствовал себя польщенным. Мне в жизни редко везло, а сейчас мне начинала улыбаться удача. Я почуял ее вкус.

Они пересняли эпизод.

Я смотрел, как они это делают, и, скажу вам, размяк от ожившего видения прошлого. Мне захотелось оказаться на месте одного из этих ребят, испытать все на своей шкуре. Может, это прозвучит глупо, но у меня возникло ощущение, будто я бьюсь башкой о каменную стену. Как рожденный на смерть.

Потом съемка кончилась. Подошел Джон.

— Ну? — спросил он.

— Мне понравилось.

— Мне тоже, — сказал он.

Вот и все.

Мы с Сарой вернулись в кабинет.

Иллиантович исчез. Наверное, в баре кончилась водка.

Мы с Сарой сделали заказ, а Рик опять взял кофе.

— Один из лучших вечеров в моей жизни, — сказал Рик.

— Брось дурака валять, Рик. Где же ты обычно проводишь вечера?

В ответ он только улыбнулся, глядя себе в чашку. Удивительная, чистая душа.

Потом появилась Франсин Бауэрс со своей записной книжкой.

— Как умерла Джейн?

— Я в ту пору был с кем-то другим. Мы уже два года как с ней расстались, и я приходил навестить ее под Рождество. Она работала горничной в отеле, и все ее очень любили. Каждый норовил всучить ей бутылку вина. У нее в комнате вдоль стены под самым потолком висела полка, на ней стояло восемнадцать-девятнадцать бутылок, не меньше.

— Если ты все это вылакаешь, а ты обязательно это сделаешь, наверняка окочуришься, — сказал я ей. — Неужто твои добряки этого не понимают?

Джейн только молча посмотрела на меня.

— Вот сейчас возьму и все эти долбаные пузыри отсюда вышвырну. Они тебя до смерти заугощают. А она опять только поглядела в ответ. В ту ночь я остался у нее и выдул бутылки три, так что их число сократилось до пятнадцати или шестнадцати. Утром, уходя, я сказал: «Пожалуйста, все-то не пей». Я пришел дней через десять. Дверь в комнату была незаперта. На постели краснело большое кровавое пятно. Бутылок не было. Я поместил Джейн в окружную больницу Лос-Анджелеса. С диагнозом «алкогольная кома». Я долго сидел у ее койки, смотрел на нее, смачивал губы водой, убирал волосы со лба. Персонал нам не мешал. Вдруг она открыла глаза и сказала: «Я знала, что это будешь ты». Через три часа ее не стало.

— Ей всю жизнь не везло, — сказала Франсин Бауэрc.

— Она и не хотела никакого везения. Она единственная из всех, кого я встречал, кто так же презирал людскую породу, как я.

Франсин закрыла блокнот.

— Уверена, все это мне очень поможет.

И она ушла.

А Рик сказал:

— Простите, но я весь вечер за вами наблюдаю и не заметил в вас ничего порочного.

— И я в тебе тоже, Рик, — ответил я.

Через несколько дней мы вернулись на то же место для досъемки в дневное время. Время было послеобеденное; Джон Пинчот сразу нас перехватил, мы даже не успели заглянуть в бар.

— Подожди немножко, — сказал он мне. — Сейчас подойдет фотограф Корбел Викер. Он хочет снять тебя с Джеком и Франсин. Этого парня знает весь мир. Особенно знаменит он женскими портретами; его фотографии приносят славу.

Мы стояли в переулке прямо за баром. Там здорово сочетались солнечный свет и густая тень. Я настроился на долгое ожидание, но Корбел Викер явился через пять минут. Ему было лет пятьдесят пять, лицо одутловатое, пузо. Шарф, берет. Его сопровождали двое ребят, увешанных снаряжением. Ребята казались перепуганными и кроткими.

Нас стали знакомить.

Корбел представил своих помощников.

— Это Дэвид.

— Это Уильям.

Оба выдали по улыбочке.

Тут появилась Франсин. «Ах! Ах! Ах!» Корбел Викер кинулся к ней с лобзаньями.

Потом отпрянул.

— Так, так, так… Ах! Ах! — Он замахал руками. — Вот оно! Да!

Он углядел выброшенный из бара поломанный диванчик.

— Вы, — обратился он ко мне, — сядете сюда.

Я подошел и сел.

— А ты, Франсин, сядешь ему на колени.

Франсин была одета в ярко-красное платье с разрезом на юбке. У нее были красные туфли, красные чулки, на шее белый жемчуг. Она уселась мне на колени. Я обернулся и подмигнул Саре.

— Молодец! Порядок!

— Вас моя костлявая задница не беспокоит? — спросила Франсин.

— Ничего, не волнуйтесь.

— Камера номер четыре! — выкрикнул Корбел Викер.

Дэвид подбежал к нему с камерой, Корвел повесил ее на шею, припал на одно колено. Раздался щелчок, сверкнула вспышка.

— Отлично! Да! Да!

Еще щелчок, опять вспышка.

— Да! Да!

Щелчок, вспышка.

— Франсин, покажи-ка ножку! Вот так! Да! Да!

Он снимал яростно, страстно.

— Пленку, пленку! — кричал он.

Уильям подскочил с катушкой пленки, вставил ее в аппарат, заснятую пленку уложил в специальную коробочку.

Корбел упал на оба колена, навел фокус и сказал:

— Тьфу, черт! Камера не та! Мне нужна номер шесть! Шестую, пожалуйста! Скорей! Скорей!

Дэвид подбежал с камерой номер шесть, навесил на шею Корбела Викера и унес камеру номер четыре.

— Юбку повыше, Франсин! Прелестно! Франсин, я тебя люблю! Ты последняя великая «звезда» Голливуда!

Щелчок, вспышка… Щелчок, вспышка… еще… и еще… и еще. Потом появился Джек Бледсоу.

— Джек, садись на диванчик! Ты с одной стороны, а Франсин — с другой. Вот так!

Щелчок, вспышка, щелчок, вспышка.

— Пленку, пленку! — заорал Корбел.

Фотографии предназначались для дамского журнала с огромным тиражом.

— Так, а теперь, мальчики, прочь с дивана, буду снимать одну Франсин!

Он заставил ее лечь на диван, опереться локтями на подлокотник, руку вытянуть вдоль спины, в пальцы взять длинную сигарету. Франсин это нравилось.

Щелчок, щелчок, вспышка, вспышка…

Последняя великая «звезда» Голливуда.

Помощники подносили то новую пленку, то другую камеру. Они работали в режиме автозаправки. Потом Корбел заметил проволочную загородку.

— Проволока! — завопил он.

Он заставил Франсин прислониться к загородке в зазывной позе, нам с Джеком велел стать по сторонам.

— Отлично! Отлично!

Ему ужасно понравилась эта мизансцена, и он щелкал и щелкал фотоаппаратом. Прямо загорелся весь. Может, его вдохновлял вид за забором.

Вспышка, щелчок, вспышка, щелчок…

А потом все как началось, так и кончилось.

— Всем спасибо!

Он опять чмокнул Франсин. Помощники собирали причиндалы, паковали, пересчитывали. Уильям занес в блокнот номера снимков, время, отметил, какой камерой что было снято и на какой пленке.

Потом все отвалили, а мы с Сарой зашли в бар. Завсегдатаи были на месте. Теперь они заделались «звездами» и приобрели достойную осанку. Присмирели, будто призадумались о чем-то значительном. Мне они больше нравились в своем прежнем виде. Съемки подходили к концу, и я жалел, что нечасто на них присутствовал, но такова уж судьба игрока на тотализаторе — прочая жизнь идет мимо.

Мы с Сарой впали в беззаботность. Я заказал пива, она попросила красненького.

— Ну что, возьмешься еще за сценарий? — спросила она.

— Вряд ли. Уж больно часто приходится идти на компромиссы. К тому же надо все время смотреть будто сквозь глазок кинокамеры. С точки зрения зрителя. А киношная публика ужас как обидчива, не то что читатели, которым нравится, когда им нервы щекочут.

— На это ты мастак.

В бар вошел Джон Пинчот. Сел слева от меня, улыбнулся.

— Сукин сын, — сказал он.

— Кто на этот раз? — осведомилась Сара.

— Что, опять фильм зарубили?

— Да нет, тут другое.

— В смысле?

— Джек Бледсоу отказался подписать к печати фотографии, которые сейчас сделали.

— Как?

— А вот так. Помощник Корбела Викера зашел к нему в трейлер с бумагами, а Джек отказался их подписать. Тогда сам Корбел пошел на поклон. С тем же успехом.

— Но почему? — удивился я. — Ведь он позволил себя снять… Чего же теперь он кочевряжится?

— Понятия не имею. Слава Богу, у нас в распоряжении ваши с Франсин фотографии. Хотите посмотреть, как будем сейчас снимать?

— Конечно.

— Я за вами зайду.

— Спасибо.

Мы с Сарой сидели и думали про то, что сказал Джон. Я так понимаю, что она думала про это. А я-то уж точно.

Я пришел к выводу, что актеры — другой породы, чем прочие смертные. У них на все свои соображения. Когда изо дня в день, из года в год притворяешься не тем, кто ты есть, это даром не проходит. Становится трудно быть самим собой. Представьте только, что вы все силы кладете на то, чтобы казаться кем-то другим. А потом — еще кем-то. А потом еще и еще. Поначалу это даже забавно. Но со временем, перебывав в шкуре десятков людей, начинаешь забывать, кто ты сам-то такой, и разучаешься говорить своими словами.

По-моему, Джек Бледсоу настолько потерялся, что решил, будто фотографировали не его самого, а кого-то другого, и потому ничего не оставалось, как отказаться подписать документ, оформленный на чужого человека. В этом был смысл. Мне захотелось донести его до Сары.

Я подождал, пока она нальет себе вина и зажжет сигарету.

А потом подумал, что, может, лучше объяснить все это в другой раз, и принялся за пиво, размышляя о том, напечатают ли в женском журнале фото, на котором Франсин со своей жесткой попкой сидит у меня на коленях.

Как бы то ни было, тридцать два съемочных дня подошли к концу, и был назначен банкет.

Дело было в баре на первом этаже с огромной площадкой для танцев. Там и еще на втором этаже гулял народ. В основном собралась съемочная группа и актеры, хотя и не все, зато понаехали и вовсе незнакомые мне личности. Оркестра не было, танцевали под фонограмму, но выпивка была настоящая. Мы с Сарой сразу подошли к стойке, за которой хлопотали две барменши. Я взял водки, а Сара красненького.

Одна барменша меня узнала и вытащила мою книжку. Я ее подписал.

Народу набилось уйма, кондиционеры не работали, был жаркий летний вечер, и в зале стояла духотища.

— Давай еще глотнем и поднимемся наверх, — предложил я Саре. — А то тут не продохнуть.

— О’кей, — сказала она.

Мы поднялись на второй этаж. Там было попросторнее и попрохладнее. Несколько человек танцевали. У этой вечеринки как бы не было своего центра, впрочем, так бывает почти всегда. На меня накатила тоска. Я допил свой стакан.

— Пойду возьму еще что-нибудь, — сказал я Саре. — Тебе надо?

— Нет, обойдусь.

Я спустился по лестнице, но на полпути к стойке меня остановил волосатый толстяк в темных очках. Он схватил мою руку и принялся с жаром ее трясти.

— Чинаски, я прочитал все, что вы написали, буквально все!

— Неужели? — спросил я.

Он продолжал трясти мою руку.

— Мы с вами однажды вместе надрались в баре «У Барни». Помните?

— Нет.

— Не помните, как мы надрались у старины Барни?

— Нет.

Он поднял очки и водрузил их на макушку.

— Может, теперь вспомните?

— Нет, — ответил я, высвободил руку и направился к стойке.

— Двойную водку, — заказал я барменше.

Она подала.

— У меня была подружка Лола, — сказала барменша. — Лолу знаете?

— Нет.

— Она говорила, что два года была вашей женой.

— Неправда, — ответил я.

Я отошел от стойки и направился к лестнице. На сей раз дорогу мне преградил лысый толстяк с окладистой бородой.

— Чинаски, — сказал он.

— Слушаю.

— Андре Уэллс. Не последний человек в киношном деле. Тоже писатель. Вот закончил роман. Хотелось бы, чтобы ты прочитал. Можно прислать?

— Валяйте.

Я дал ему номер абонентского ящика.

— А как тебя найти?

— Отправьте по почте.

Наконец я достиг лестницы. По пути выхлебал почти все пойло. Сара беседовала с какой-то статисткой. Тут я увидел Джона Пинчота. Он стоял один со стаканом в руке. Я подошел.

— Хэнк? — удивился он. — Вот не ожидал тебя здесь встретить!

— А я не ожидал, что «Файерпауэр» раскошелится на гулянку.

— Это для них первое удовольствие.

— Ну, а ты теперь чем займешься?

— Мы сейчас монтируем, потом будем записывать музыку. Может, зайдешь, посмотришь, как это делается?

— Когда?

— Когда захочешь. Мы сутками из монтажной не вылезаем, работаем часов по двенадцать, а то и по четырнадцать.

— Договорились. Слушай, а куда это Поппи запропастилась?

— Кто-кто?

— Та штучка, которая подарила тебе десять тыщ, когда ты жил на побережье.

— А, она теперь в Бразилии. Мы ее не забудем.

Я допил стакан.

— Не хочешь ли спуститься, потанцевать? — спросил я Джона.

— Да ну, что за ерунда.

Кто-то окликнул его по имени.

— Извини, — сказал он. — Не забудь заглянуть в монтажную!

— Обязательно.

Джон ушел в другой конец зала.

Я стал на лестничной площадке и посмотрел вниз. Пока мы трепались с Джоном, в баре появились Джек Бледсоу и его приятели-мотоциклисты. Они уселись вдоль стойки лицом к публике. Каждый с бутылкой пива, кроме Джека, который держал в руке банку «севен-ап». Они все были в кожаных куртках и штанах, в сапогах и шарфах.

Я вернулся к столику, за которым сидела Сара.

— Надо сойти поболтать с Джеком Бледсоу и его бандой. Ты со мной?

— Конечно.

Мы спустились, и Джек познакомил нас со всеми по очереди.

— Гарри Валет.

— Хелло, старик.

— Бич.

— Здорово.

— Червяк.

— Хай!

— Собачник.

— Очень рад.

— Эдди — Три Шара.

— Черт подери!

— Это — Пиздеж.

— Приятно познакомиться.

— Кошкодав.

— Ага.

Вся эта шайка казалась вполне симпатичной, если бы они еще не так выпендривались, красуясь у стойки перед всем честным народом.

— Джек, — сказал я, — ты здорово сьпрал.

— Просто замечательно! — сказала Сара.

— Спасибо, — он сверкнул своей чудной улыбкой.

— Будете еще сценарии писать? — спросил Джек.

— Вряд ли. Больно хлопотно. Мне нравится посиживать, глядя в потолок.

— Если все же напишете, дайте мне почитать.

— Обязательно. Слушай, а чего это твои ребята все как один шарят глазами по залу? Девочек высматривают?

— Да нет, с девочками у них проблем нет. Просто расслабляются.

— Понятно. Ну, пока, Джек.

— Желаем вам успехов в работе, — сказала Сара.

Мы поднялись наверх. Джек и его ребята вскоре исчезли.

Не скажу, чтобы вечерок удался на славу. Я то и дело бегал вверх-вниз за выпивкой. Часа через три почти все разошлись. Мы с Сарой стояли, облокотясь о перила. Я увидел Джона. Я его и раньше видел, смотрел, как он танцует. Махнул ему, чтоб подошел.

— А почему Франсин не пришла? Не осчастливила нас присутствием?

— Прессы-то нет.

— Понятно.

— Мне пора, — сказал Джон. — Завтра рано вставать на монтаж.

— Ну давай.

Джон ушел.

Внизу стало пусто и прохладно; мы спустились к стойке. Кроме нас с Сарой никого не осталось. Барменша тоже маялась в одиночестве.

— По маленькой на дорожку, — сказал я ей.

— Я, между прочим, обязана с вас деньги взять за выпивку, — ответила она.

— С чего это вдруг?

— «Файерпауэр» арендовала заведение до полуночи. А сейчас десять минут первого. Но я вам бесплатно налью, потому что уж больно мне писанина ваша нравится. Только никому не говорите.

— Об этом не узнает ни одна живая душа.

Она налила выпивку. Бар стал заполняться поздними пташками, любителями потанцевать под музыку «диско». Пора было уходить. В самом деле. Нас поджидала пятерка наших кошек.

Жаль все же, что съемки кончились. Они обновляют кровь. В них есть что-то от азартной игры. Мы допили и вышли на улицу. Машина стояла на месте. Я помог Саре и залез сам. Мы пристегнулись. Я нажал на стартер, и вскоре мы уже мчали по шоссе Харбор на юг. Мы возвращались к нормальной повседневной жизни, и это меня отчасти радовало, отчасти огорчало.

Сара зажгла сигарету.

— Покормим кошек и на боковую.

— Может, дернем по чуть-чуть? — спросил я.

— Ладно уж, — согласилась Сара.

Мы с Сарой иной раз живем просто душа в душу.

Через несколько дней мы заявились в студию. Там трудились Джон Пинчот и монтажер Кей Бронстайн.

Джон притащил для нас стулья.

— Я вам покажу черновой монтаж. Тут еще порядочно возни предстоит.

— Мы понимаем, — сказала Сара.

— Надо отдать вам должное, — сказал Кей. — Нам всем очень нравится этот фильм.

— Спасибо, — ответил я.

— Сейчас мы накладываем музыку, — объяснил Джон. — Фридман с Фишманом в Лондоне, готовят новый проект. Звонят по пять раз на дню, вопят, чтобы приостановили озвучание. Я делаю вид, что не понимаю. Мы подобрали гениальную музыку, но за права с нас сдерут уйму деньжищ. Фридман и Фишман хотят, чтобы я использовал что-нибудь готовенькое за бесплатно. Это было бы ужасно. Это просто угробило бы ленту. Так что я скоренько накладываю фонограмму, чтобы нельзя уже было ее заменить.

— Тебе когда-нибудь приходилось работать в таких условиях?

— Нет. Второй такой парочки, как эти двое, не сыскать. Но я их все равно люблю!

— Любишь?

— Да. Они как дети. Они не бессердечны. Даже когда они хотят перерезать тебе глотку, в этом есть свое обаяние. Уж лучше иметь дело с ними, чем с образованными юристами, которые прибрали к рукам весь бизнес в Голливуде.

Джон погасил свет, и мы стали смотреть. Фильм крутили на мониторе, на маленьком экране вроде телевизионного. Пошли титры. Возникло мое имя. На какое-то мгновение я стал частицей Голливуда. Увяз лапкой.

Мне нравилось все. Я не видел в картине никаких изъянов.

— Мне нравится, — сказал я.

— Сейчас будет сюрприз, — сказал Джон.

Начался эпизод встречи Джека с Франсин. Они сидели за стойкой бара. Джек принес Франсин пару стаканчиков. Франсин выпила. Джек сидел рядом с наполовину опорожненной бутылкой пива. И вдруг он отпихнул от себя эту недопитую бутылку со словами: «Хватит. Все». «В чем дело?» — спросила Франсин. И Джек пустился в объяснения, что, мол, денег у него больше нету, он на мели и пить не на что.

— Нет! — заорал я. — Бога ради, только не это!

Джон остановил пленку.

— Что такое?

— Да нас алкаши просто засмеют, когда это увидят!

— А что тут такого?

— Пьющий никогда в жизни не отпихнет бутылку с пивом и не скажет: «Хватит!» Он выжрет ее до последней капли и только тогда скажет: «Хватит!»

— Хэнк прав, — подтвердила Сара. — Я тоже это замечала.

— Мы сделали пять дублей, и этот показался мне самым удачным.

— Джон, я как этот кадр увидел, мне будто в душу плюнули. Будто по морде заехали.

— Кажется, у нас есть дубль, где в бутылке осталось совсем на донышке.

— На донышке — тоже, конечно, не годится, но все равно пускай уж из двух зол выйдет меньшее.

Вот ведь что может случиться, когда режиссер у тебя никогда не был алкоголиком, а актер и вовсе в рот спиртного не берет. А алкаш-сценарист, вместо того чтобы быть на съемочной площадке, прохлаждается на бегах.

Мы досмотрели фильм до конца.

Джон включил свет.

— Ну, что скажете? Это, конечно, еще совсем сырое…

— Музыка и операторская работа великолепны, — сказала Сара.

— А как насчет сценария, крошка? — спросил я.

— Чинаски, как всегда, на высоте, — ответила она.

— Хэнк, а ты-то что скажешь? — спросил Джон.

— Мне понравилось, как играет Джек. Франсин мне показалась слегка суховатой.

— Франсин замечательно работает, — сказал Джон. — Она вдохнула в картину жизнь.

— Возможно. Так или иначе, я рад, что имею отношение к этой ленте и к возвращению Франсин на экран. Чтобы отпраздновать счастливое совпадение эмоций, мы заперли монтажную на ключ, вошли в лифт, выбрались на улицу, сели в мою машину и поехали обедать. К «Муссо» было рано, и мы отправились в одно местечко поближе, в восьми кварталах к западу от студии. Смешно. Как все быстро проскочило. День за днем, день за днем — и вот фильм уже почти готов, а мне все кажется, будто я и сценария еще не написал. Это оттого, сказал бы критик, что ты не осознал, что в твоей писанине плохо или пошло. А знаете, в чем разница между критиком и простым зрителем? Критик смотрит кино бесплатно.

— Притормози, — сказал Джон. — Нам сюда.

Я так и сделал.

Я опять занялся скачками. Иногда мне самому было странно — что я тут забыл? А иногда все было понятно. Взять хотя бы то, что ипподром предоставлял возможность увидеть массу народа в его худших проявлениях и, значит, не позволял забыться, отрешившись от реальности существования в человеческой среде. Алчность, страх, ужас — тут всему находилось место.

Везде, на каждом забеге, во всякий день можно встретить характерные колоритные фигуры. Вероятно, и на меня смотрели как на такую достопримечательность, и это было мне не по душе. Я предпочел бы остаться незамеченным. Я не люблю советоваться по поводу ставок, не люблю обсуждать лошадей. У меня не возникает чувства товарищества по отношению к другим игрокам. Ведь мы на самом деле соперники. Но кто уж никогда не оказывается внакладе, так это хозяева ипподрома. Они-то всегда сорвут свой куш, и государство сорвет свой куш, и доля тех и другого все увеличивается, а значит, игроку приходится постоянно повышать предельную планку своей ставки, ломать голову над системой и оттачивать интуицию. Средний игрок изо дня в день делает двойные, тройные, шестерные и девятерные ставки, оставаясь в конце концов с кучей бесполезных картонок на руках. Одни говорят, что играют в надежде на удачу, другим якобы нравится атмосфера, третьим — зрелище. На самом же деле все стремятся к одному — к выигрышу. Он снимает напряжение. Простой ответ часто неочевиден, но именно простота лежит в основе глубокой истины, в основе работы, в сочинительстве и живописи. Глубина жизни — в ее простоте. Мне кажется, именно ипподром не дает мне забыть об этом.

Но, с другой стороны, скачки — это болезнь, попытка чем-то заполнить жизнь, подмена реальности, которую отказываешься видеть. Все мы нуждаемся в том, чтобы уйти от действительности. Часы тянутся невыносимо медленно, и их нужно наполнить событиями, покуда не придет смерть. А вокруг не так-то много места для славных дел и настоящего веселья. Все быстро наскучивает либо начинает страшить. Просыпаешься утром, вылезаешь из-под одеяла, садишься на постели и думаешь: черт подери, что же дальше-то?

Иногда страсть к бегам одолевает меня, как болезнь. В такие времена я делаю ставки день напролет и остаюсь на ипподроме до позднего вечера, ставя на всякое охвостье. Вместе со мной играют те же люди, которых я видел там с утра. Они тоже не могут уйти. Болезнь, что поделаешь.

Так вот, вернулся я к скачкам и забыл про кино, актеров, съемочную группу и монтажную. Ипподром делал мою жизнь простой, хотя, может быть, точнее было бы сказать — дурацкой.

По вечерам я обычно недолго смотрел с Сарой телевизор, потом подымался наверх поиграть со своей поэмой. Поэма помогала держать мозги в форме. Она была мне необходима. Действительно.

Так я жил своей обычной жизнью недели две или три, и тут вдруг зазвонил старый добрый телефон. Это был Джон Пинчот.

— Фильм готов. Будет закрытый просмотр на «Файерпауэр». Без журналистов. Без критиков. Надеюсь, ты сможешь прийти?

— Конечно. Где и когда?

Я записал.

Просмотр назначили в пятницу вечером. Я хорошо знал дорогу к зданию компании «Файерпауэр». Сара курила и что-то мурлыкала себе под нос. Я вел машину и потихоньку погрузился в воспоминания. Мне вспомнилось то, что рассказывал Джон Пинчот. Еще задолго до того, как он нашел продюсера на фильм, он принялся инспектировать все бары, подыскивая пригодный для съемок и чтобы в нем были настоящие ал-каши. Он придумал себе псевдоним — Бобби. Из вечера в вечер он обходил один бар за другим. И, как он говорил, чуть не заделался пьяницей. Но ни разу, ни в одном из баров не встретил он женщину, с которой ему захотелось бы уйти вместе. Иногда в свободный вечерок, отдыхая от этих посещений, он приходил к нам с кучей фотографий этих баров и вываливал их на кофейный столик. Я выбирал наиболее подходящие, и он говорил: «Хорошо, я присмотрюсь».

Он никогда не терял веры в то, что фильм будет сделан.

Проекционный зал находился не в самом здании «Файерпауэр», а на его задворках.

Мы подъехали к подъезду. У дверей стоял охранник.

— Мы на просмотр «Танца Джима Бима», — сказал я.

— Проезжайте. Повернете направо, — ответил он.

Вот так-то. И мы вышли в люди.

Я подрулил направо, припарковался.

Тут разместилась куча студий. Интересно, почему это «Файерпауэр» не завела себе собственный проекционный зал? В эдаком-то домине? Но, видать, у них на то были веские причины.

Мы вышли из машины и стали разыскивать просмотровый зал. Никаких следов. Похоже, мы тут были одни-одинешеньки. Но мы не опоздали. Наконец я приметил парочку из явно киношной публики — они стояли, прислонившись к полуоткрытой двери. Все в этом бизнесе выглядят одинаково — люди из съемочной группы, консультанты и прочая публика; все в возрасте от двадцати шести до тридцати восьми, все худые и все без устали болтают о чем-то увлекательном.

— Прошу прощения, — обратился я к ним. — Здесь будут показывать «Танец Джима Бима»? Они замолкли и уставились на нас так, будто мы оторвали их от чрезвычайно важного дела. Наконец один из них открыл рот.

— Нет, — сказал он.

Не знаю, что происходит с этими ребятами, когда им стукнет тридцать девять. Может, именно это они как раз и обсуждали.

Мы продолжали поиски.

У автомобиля с невыключенным мотором я заметил знакомую фигуру. Это был Джон Пинчот. Рядом с ним стоял сопродюсер Лэнс Эдвардс.

— Джон, скажи же Бога ради, где будет просмотр?

— Ой! — сказал Джон. — Они изменили место. Я пытался тебя предупредить, но вы, видно, уже уехали.

— Хорошо, так где же это будет, крошка?

— Да, крошка? — повторила за мной Сара.

— Я как раз вас искал. Лэнс Эдварде как раз едет в те края. Лэнс, подбросишь нас?

Джон сел впереди с Лэнсом и Сарой, я устроился на заднем сиденье. Почему-то считается, что Лэнс такой неразговорчивый от застенчивости. Но у меня есть сильное подозрение, что он просто сексуально озабочен. Помню, интервьюерша-итальянка поведала мне: «Мне пришлось вкалывать на такого вот сукина сына. Ну и дешевка! Раскошелиться для него — смерть! Экономит даже на почтовой бумаге. Рассылает деловые бумаги в использованных конвертах. Велел мне зачеркивать имена и адреса и отправлять почту в тех же самых конвертах. Марки непогашенные сдирал, чтобы наклеивать на эти сраные конверты. Раз сижу, чувствую, он мне свою ручонку на ногу положил. «Ищете чего-то?» — спрашиваю. — «Что вы имеете в виду?» — «А то самое, — говорю. — Чего это вы шарите у меня по ноге? Если искать нечего, так будьте любезны, уберите вашу руку». Так он меня вышиб без выходного пособия».

Мы все ехали и ехали. Похоже, куда-то далеко.

— Эй, Лэнс, — спросил я, — а ты нас потом подбросишь назад?

Он кивнул с таким видом, будто его отсобачили. Да и то, чему радоваться — столько бензина придется извести.

Наконец мы прибыли на место, высадились и вошли в просмотровый зал. Он был набит битком. Кого тут только не было! Все довольные, спокойные. Многие с золотистыми банками пива в руках.

— Дьявольщина! — громко выругался я.

— В чем дело? — спросил Джон.

— Все с пивом. А у нас ни капли выпивки!

— Один момент! — откликнулся Джон.

И исчез.

Бедняга Джон.

На нас с Сарой смотрели, как на второсортную публику. И то опять же — чего ждать, если актеру платят в семьсот пятьдесят раз больше, чем автору сценария? Разве народ знает, кто написал сценарий? Он запоминает лишь тех, кто его провалил или обессмертил — режиссера, актеров, ну там еще кого-нибудь в этом роде. А мы с Сарой — что ж, трущобные крысы, вот и все.

Джон подоспел с парой пива как раз когда погасили свет и пошла лента. «Танец Джима Бима».

Я сделал глоток во славу алкоголиков всех стран.

И как только фильм начался, я, как говорят киношники, сделал флэшбэк в то утро, когда я, совсем молодой и не то чтобы больной, но и не совсем здоровый, просто слегка пришибленный, сидел в баре, а бармен мне сказал:

— Знаешь что, малыш?

— Что?

— Мы тут решили провести газовую трубу прямо в зал, вот сюда, где ты сидишь.

— Газовую трубу?

— Да. И когда тебе все это надоест, ты открутишь вентиль, сделаешь несколько вдохов, и привет.

— Чертовски мило с твоей стороны, Джим, — сказал я.

Ну, вот оно. Кино крутится. Бармен отделывает меня в тупике за домами. Я уже говорил, что у меня руки маленькие, а это страшное неудобство в кулачной драке. Как раз у этого бармена кулачищи были громадные. Я еще как-то неудачно открылся, и удары посыпались один за другим. Но мне повезло вот в чем: я не знал страха. И эти потасовки с барменом были для меня времяпрепровождением, не больше. Нельзя же, в самом деле, сутками, не вставая, сидеть на табурете у стойки. А боль не очень и донимала. Боль приходила только утром, и ее можно было перетерпеть, особенно если к утру удавалось добраться до дома.

И вообще, выдерживая по две-три драки в неделю, я в этом деле становился все лучше. А может, бармен плошал?

Но все это кончилось больше сорока лет назад. А теперь я сидел в просмотровом зале, в Голливуде.

Нет смысла пересказывать фильм. Лучше вспомнить о том, что осталось за кадром. Там по сюжету одна леди пожелала обо мне позаботиться. Она считала меня гением и решила, что мне не место на улице. В фильме я не выдерживаю ее опеки дольше, чем до утра. На самом же деле я прожил у нее полтора месяца.

Эта леди, Телли, жила в большом доме на Голливудских Холмах. Вместе с подругой Надин. Обе они были очень влиятельные особы в шоу-бизнесе; занимались музыкой, издательскими делами, всем на свете. Кажется, не было человека, с которым бы они не корешились, давали по две-три вечеринки в неделю, в нью-йоркском духе. Эти перемены были мне не по душе, я развлекался на свой вкус, напивался в стельку и задирал всех гостей без разбору.

Надин жила с приятелем, чуть помоложе меня. Не то композитором, не то дирижером, временно безработным. Поначалу он мне не понравился. Я то и дело натыкался на него или в доме, или во дворике, когда мы оба страдали с бодуна. По утрам. Всегда на нем был этот дурацкий шарф.

Вот как-то поутру, часиков в одиннадцать, вытащились мы с ним оба во двор пососать пивка, чтобы полечиться от похмелья. Его Рич звали. Посмотрел он на меня и говорит:

— Хочешь еще пива?

— Еще бы. Спасибо.

Он сходил на кухню, вернулся, протянул мне банку и сел. Хорошенько приложившись к банке, он тяжко вздохнул и сказал:

— Прямо не знаю, сколько мне еще удастся ее дурить.

— В каком смысле?

— Да не гожусь я ни на что.

— Так это ж замечательно. Продолжай в том же духе.

— Спасибо на добром слове. А сам-то ты как?

— Я на машинке стучу. У меня проблема в другом.

— А что такое?

— Елдак совсем сносился. Подружка попалась ненасытная.

— Я тоже каждую ночь тружусь.

— Беда.

— Хэнк, нас имеют как хотят.

— Да, Рич, эти эмансипированные бабенки взяли над нами верх.

— Это дело надо зашлифовать водочкой, — сказал он.

— Правильное решение, — ответил я.

В тот вечер, к приходу наших подружек, мы оба были уже в отключке. Рич после этого продержался еще недельку, а потом слинял.

С тех пор я часто натыкался на Надин, гулявшую вокруг дома голышом. Конечно, когда Телли отсутствовала.

— Ты это чего? — спросил я у нее наконец.

— Мой дом, и если мне поблажится провентилировать задницу, спрашивать ни у кого не стану.

— Ой ли? А может, ты на свою задницу приключений ищешь?

— Во всяком случае, ты тут ни при чем. Будь ты хоть последним парнем на всем белом свете, и то б я на тебя не посмотрела.

— Будь я последним парнем, тебе пришлось бы долго ждать своей очереди.

— Скажи спасибо, если я не нажалуюсь Телли.

— Скажу, но ты прекрати передо мной жопой сверкать.

— Свинья!

И она взбежала по лестнице — тюх, тюх, тюх. Задница у нее была здоровая. Где-то в доме грохнула дверь. Я, конечно, Надин не преследовал. Больно дорогое удовольствие.

Вечером вернулась Телли и увезла меня на неделю за город, в Каталину. Заметила, наверное, как Надин распалилась.

В сценарий я этот эпизод не вставил. Нельзя же все втиснуть в один фильм.

Я вернулся из страны воспоминаний в просмотровый зал. Сеанс кончился. Раздались аплодисменты. Мы пожимали протянутые руки, обнимались со всеми подряд. Это было здорово, черт побери.

Меня нашел Гарри Фридман. Мы с ним тоже обнялись, пожали друг другу руки.

— Гарри, — сказал я, — ты не промахнулся с автором сценария.

— Сценарий гениальный! Между прочим, я слыхал, ты сочинил роман о проститутках?

— Было дело.

Напиши по нему сценарий. Я сделаю кино.

— Нет проблем, Гарри, будет сделано.

Тут он увидел Франсин Бауэре и кинулся ей навстречу.

— Франсин, куколка моя сладкая, ты была великолепна! Восторги потихоньку улеглись, зал почти опустел. Мы с Сарой вышли на улицу. Лэнса Эдвардса вместе с машиной как ветром сдуло. Пришлось нам топать пешком до того места, где мы оставили нашу тачку. Вечер был довольно прохладный, небо чистое. Вот и готова наша киношка, скоро выйдет на экраны. Критики чего-нибудь про нее наболтают. Я, конечно, понимал, что фильмов снимается бессчетное количество: один за другим, один за другим. И публика совсем от них очумела, уж и не помнит, чего она насмотрелась, да и критики тоже. Наконец мы сели в нашу машину и поехали домой.

— А мне понравилось, — сказала Сара. — Правда, там есть такие местечки…

— Понимаю, о чем ты. Но это не безнравственность, это просто хорошее кино.

— Ты прав.

Мы выехали на шоссе.

— Хочется скорее наших кисок увидеть.

— И мне.

— Будешь еще сценарии писать?

— Надеюсь, не придется.

— Гарри Фридман хочет пригласить нас в Канн, Хэнк.

— Еще чего! А кошек на кого оставим?

— Он сказал, можно с кошками.

— Нет, не пойдет.

— Я тоже так сказала.

Хороший выдался вечер, и за ним должно было последовать много других. Я выбрался на прямую дорожку и не собирался съезжать с нее.

Насчет Канна история особая. Пинчот позвонил мне прямо оттуда.

— Приз мы вряд ли сорвем, но подберемся к нему близко.

— Может, Джек Бледсоу пройдет как лучший актер.

— Тут болтают, что французы намерены отдать «Золотую пальмовую ветвь» кому-то из своих.

Отдел рекламы «Файерпауэр» без устали насылал на меня интервьюеров из киношных изданий, чтобы расспрашивать меня о фильме. Зная мое скандальное прошлое, они чуяли во мне лакомую приманку, простачка, которого только подпои и получишь свою дурацкую сенсацию. И в один непрекрасный вечер им это удалось. Я ляпнул что-то резкое про актера, которого на самом деле любил как человека и профессионала. В общем-то, это была сущая ерунда, какой-то мелкий штрих его характера. Но как мне заявила по телефону его жена, «может, это и правда, но ее не следовало говорить». С одной стороны, она была права, но с другой — не совсем. Нельзя лишать человека возможности честно ответить на прямо поставленный вопрос. Существует, конечно, понятие такта. Но нельзя им злоупотреблять.

Я годами терпел всякие чертовы нападки и даже научился черпать в них вдохновение. Я их никогда в грош не ставил, критиков этих. Ежели этот мир продержится до следующего столетия и я все еще буду жив, ни от кого из этих дерьмовых критиков и следа не останется, а их места займут такие же долбоебы, только посвежее.

Словом, я сожалел о том, что обидел актера. Надеюсь, актеры хотя бы не столь чувствительны, как писатели. Очень хочется в это верить.

И я перестал давать интервью.

Я не просто отказывал, я назначал каждому желающему побеседовать цену — тыща долларов в час. И они быстро увяли.

Потом Джон Пинчот еще раз позвонил из Канна.

— У нас тут проблема…

— В плане?

— Джек Бледсоу не желает выходить из номера для интервью.

— Могу его понять.

— Нет, ты не понимаешь. Дело в том, что он отказывается разговаривать со всеми, кто не дал положительной рецензии на его последний фильм. У него по этой части недобор. Репортеры осадили его в холле, а он им отрубил: «Никаких интервью, ребята. Вы меня не сечете». Тогда один парень поднял руку: «Джек, я твой последний фильм похвалил!» Джек: «Ладно, тогда с тобой я поговорю!» Уговорились: в таком-то кафе, в такой-то час. А Джек не пришел.

— Джон, сдается мне, актеры психи почище, чем писатели или режиссеры.

— Психи? Да, пожалуй.

— А как там Франсин?

— О, с ней все в порядке. Дает интервью всем подряд. Демонстрирует свой летний гардероб. Приятно отзывается обо всех нас. Чувствует, что опять попала в обойму. Ведет себя как последняя великая из великих «звезд». Выступает что твоя богиня. Есть на что посмотреть.

— Ясно. Ну, а Фридман?

— Отлично! Всюду поспевает, со всеми контактирует, сам в мыле, руками размахивает. Верхушка его люто ненавидит. Но опасается — уж больно он цепок и деятелен. Спать им не дает. Только о нем и говорят на своих коктейлях. Мечтают наслать на него лучи смерти.

— С ним этот номер не пройдет. Что еще новенького?

— Больше ничего особенного. Вот только с Джеком беда. Как бы его выманить из комнаты? Нам удалось уломать его согласиться выступить в одной самой популярной французской телепрограмме. Согласился, а сам не пришел.

— На кой черт он вообще в Канн полетел?

— Будь я проклят, если что-нибудь понимаю…

А время как всегда шло. Я перечел Джеймса Тербера. В лучших своих вещах он безумно забавен. Какая стыдища, что он увяз в чертовом снобизме. Он бы мог написать по-настоящему, без дураков.

Я тоже настучал кучу стихов. Можете мне поверить, стихотворство — не пустое занятие. Оно помогает не сбрендить окончательно.

Да. Это о хорошем.

Плохое тоже было — наш фильм ни фига не получил в Канне.

А Сара посадила цветы в саду и овощи на грядке.

А пятерка наших кисок смотрела на нас своими прекрасными глазами.

После Канна пришлось еще кое-что перемонтировать. Пинчот с головой ушел в работу.

У меня в этом фильме тоже была ролька. Я изображал в одном эпизоде алкаша. Сценка была очень коротенькая — и ее почти целиком вырезали. Сейчас расскажу. Я сижу у стойки, рядом еще двое, но мы не одна компания, я сам по себе. Это как раз когда Джек впервые встречается с Франсин. А мы трое сидим себе как обыкновенные алкаши. Но когда я попал в кадр, то не смог удержаться и выкинул одну штуку. Глотнул пива, прокатил во рту и сплюнул в горлышко бутылки дюймах в десяти от меня. Здорово получилось. Ни капли не попало на стойку. Не знаю, что меня дернуло. Я этого никогда раньше не делал. Но этот кусок пленки остался на полу в монтажной.

— Слушай, Джон, — сказал я, — почему бы не вставить этот кусок?

— Нельзя. Все будут спрашивать: это еще что за тип?

Массовке не подлежит высовываться.

Наконец работа над фильмом закончилась. Назначили дату выхода на экран.

Примерно за неделю до премьеры Джон пришел к нам.

— Ну, что, будешь писать для нас новый сценарий? Я сразу возьму его в работу.

— Нет, Джон. Боюсь я Голливуда. Именно так. В общем, я надеюсь, что потому только и не буду писать.

— А чем ты сейчас занимаешься?

— Пишу, как я понимаю, роман.

— О чем?

— Пока не скажу.

— Почему?

— Пары собьет.

— Хэнк внимательно следит за давлением пара в котле, — сказала Сара. — Постоянно его измеряет.

— Она правду глаголет. Скажи, Джон, а премьера-то у нас будет?

— Как же без премьеры, — удивилась Сара. — Что за ерунда!

— Джон, — сказал я, — я без премьеры не обойдусь.

— Это ты-то? Ни в жизнь не поверю. С чего вдруг?

— Как с чего! Да смеха ради! Для понта! Чтоб подали белый лимузин с шофером, чтобы белого вина залейся, телефон в машине, цветной телевизор, сигары…

— Вот-вот, — подтвердила Сара. — И Франсин это понравится.

— Ладно, — ответил Джон. — Посмотрим.

— Скажи Фридману, что это для рекламы, — посоветовала Сара. — Скажи, это, мол, на кассу сработает.

— Попробую.

— И главное, Джон, — напомнил я, — не забудь насчет белого лимузина.

Джону удалось каким-то манером все уладить. И настал вечер премьеры. Как раз когда Сара наверху одевалась, к дому подкатил белый лимузин. Соседская детвора завидела его издали и столпилась во дворе. Я вышел и показал шоферу подъездную дорожку.

— Хэнк, ты что — знаменитость? — крикнул кто-то из ребятни.

— Да, да, знаменитость.

— Хэнк, прокати!

— Да что в этом хорошего!

— Прокати, Хэнк!

Шофер выключил зажигание и вышел из машины. Мы пожали друг другу руки.

— Фрэнк, — назвался он.

— Хэнк, — ответил я.

— Вы писатель?

— Да. Вы что-нибудь читали из моей писанины?

— Нет.

— Я тоже не знаю, каков вы в деле.

— Ну как же, сэр. Вы же видели, как я въехал на дорожку.

— И то правда. Жена еще не готова. Подождем немножко.

— А что вы пишете, сэр?

— В каком смысле?

— В прямом, сэр. Что вы пишете?

Парниша начинал слегка жать мне на мозги. Не привык я с шоферами общаться.

— Ну, пишу стихи, рассказы, романы…

— Вы еще сценарий написали, сэр.

— Ах, да. Точно.

— А о чем вы пишете, сэр?

— О чем?

— Да, о чем?

— Фу ты. Вообще, знаете ли, о жизни. О жизни, в общем, пишу.

— Мама говорит, — показалась над забором детская головка, — что он пишет грязные вещи!

Шофер посмотрел мне в глаза.

— Будьте добры, скажите вашей супруге, что нам далеко ехать. Нельзя опаздывать.

— Это кто распорядился?

— Мистер Фридман.

Я вошел в дом и крикнул из прихожей:

— Сара, лимузин у подъезда, шевелись!

— Он раньше времени явился.

— Да, но в пятницу вечером полно машин, а ехать далеко.

— Я сейчас. Не волнуйся. Успеем.

Я открыл банку пива и включил телевизор. Показывали борьбу. Ребята себя не жалели. Они, конечно, были покрепче, чем мы в их годы. Я прямо диву давался, как они мутузили друг дружку и не сдавались. Месяцы трудов на беговой дорожке и в зале выдержать невероятно трудно. Потом два-три дня интенсивнейшей тренировки накануне ответственной встречи. Тут главное — форма. Талант и кураж обязательны, но если ты не в форме, они ни к чему.

Я любил смотреть драки. Что-то в них напоминало мне писательство. И тут, и там необходимы все те же три вещи — талант, кураж и форма. Только в одном случае форма физическая, а в другом — интеллектуальная, духовная. Нельзя быть писателем каждую минуту жизни. Ты становишься им, садясь за машинку. Когда ты за ней сидишь, остальное уже не так трудно. Самое трудное — заставить себя сесть на этот стул. И это удается не всегда. Ведь у тебя все как у людей — мелкие заботы, большие беды, хвори и невзгоды. И чтобы одолеть всех этих бесов, которые стараются загнать тебя в угол, нужно быть в отличной форме. Вот урок, который я вынес для себя, наблюдая борьбу, скачки, видя, как жокеи преодолевают невезуху, подвохи и ужас перед барьером. Я пишу о жизни — ха-ха! На самом деле я не перестаю восхищаться незаметным мужеством людей, которые вот так живут день за днем. И это придает мне силы.

Сара спустилась по лестнице. Выглядела она сногсшибательно.

— Поехали!

Я выключил телевизор. Мы вышли.

Я познакомил Сару с шофером.

— Сара! Сара! Сара! — орали ребятишки. Они ее обожают. — Сара, можно с вами?

— Маму спросите, — смеясь, отвечала она.

Маму? Почему никто никогда не спрашивает папу?

Шофер открыл нам дверцу. Лимузин легко тронулся с места, поехал, ребята бежали за ним вдоль забора. Господи, вот помру я скоро, а половина из них усядется за компьютеры и почнет выстукивать всякую белиберду.

Мы спустились с холма и откупорили первую бутылку вина. Я налил его в высокие фужеры.

Я включил телевизор. Он тот канал не ловил. Я его выключил.

— Вы дорогу знаете? — спросила Сара шофера.

— Конечно.

Сара взглянула на меня.

— Думал ли ты когда-нибудь, что белый лимузин повезет тебя на премьеру фильма, поставленного по твоему сценарию?

— Никогда. Слава Богу, мне уже не придется ночевать на скамейке парка.

— Обожаю лимузины. Чувствуешь, как гладко едем?

— Скользим, а не едем. Скользим прямо в ад. Дай-ка я тебе подолью.

— Чудесное вино.

— О да.

Мы вывернули вверх на шоссе Харбор и въехали на северную часть фривэя Сан-Диего. Ненавижу этот Сан-Диего. Всегда там пробки. Начал накрапывать дождик.

— Ну вот, — сказал я. — Дождь пошел. — Сейчас все машины станут. Калифорнийские водители не умеют ездить в дождь. Либо начинают гнать, либо едут, как на похоронах. В основном — как на похоронах едут.

— Ну, теперь опоздаем, — сказала Сара.

— Как пить дать, крошка.

Дождь разошелся. Водители в тачках обезумели от ужаса. Пялились сквозь ветровые стекла, по которым елозили «дворники». Радовались, небось, что у них хоть «дворники» есть. У меня как-то имелась тачка без «дворников». Ничего, я наловчился. Возил с собой разрезанную картофелину. Когда заряжал дождь, я останавливался, вытирал стекла картошкой и чесал дальше. Только эту работу надо производить умеючи: легкими такими движениями.

А эти чудилы вели себя, будто их к смерти приговорили. Можно было просто физически осязать их паническую вибрацию. Глупая паника. Бесполезная. Зряшная. Если уж паниковать, так по делу.

— Зато, крошка, вина у нас хоть залейся.

Я подлил в фужеры.

Надо отдать должное шоферу. Он был настоящий профи. Каким-то чутьем угадывал, на какой полосе возникнет затор, а где движение оживится, и легко лавировал громоздкой штуковиной, ловко встраиваясь в нужный ряд. Я почти простил его за то, что он не читал моих творений. Люблю профессионалов, которые знают свое дело. Редкий случай, между прочим. Мир кишит никуда не годными спецами — тут и врачи, и адвокаты, и президенты, и слесари, и хафбэки, и дантисты, и полицейские, и авиапилоты и прочие, прочие.

— А ведь, похоже, мы проскочим, — сказал я ему.

— Похоже, — согласился он.

— А кто ваш любимый писатель? — спросил я.

— Шекспир.

— Если проскочим, я вас прощу.

— Я и сам себя прощу, если проскочим.

Нет, никак не удавалось втянуть его в разговор. Он мне на каждом шагу вставлял фитиль в задницу.

Мы с Сарой потягивали винцо.

Так и добрались до места. Шофер вышел и открыл дверцу. Мы высадились.

Машина стала на углу огромного торгового центра. Нам надо было пройти во двор.

— Спасибо, Фрэнк, — сказал я.

— Не за что. Я поеду на парковку. Когда кончится, я вас найду.

— Каким образом?

— Найду!

Он сел на водительское место, и длинный белый лимузин смешался с потоком машин. А дождь все шел.

Я огляделся — нас поджидали человек пять под зонтиками. Навеса над зданием не было, и дождь хлестал будь здоров. Люди с зонтами кинулись нам навстречу. Они очень заботились, чтобы нас не замочило.

Я засмеялся.

— Смешно!

— Здорово! — рассмеялась в ответ Сара.

Мы вместе с встречающими вошли в здание. Засверкали фотовспышки. Звездный час. Прощай, моя парковая скамейка.

На пороге я сказал одному из этих ребят: «Черт побери, мы забыли бутылку в машине! Нам никак нельзя без вина смотреть кино!»

— Я принесу, мистер Чинаски, — сказал он. Понятия не имею, кто он такой. Он сразу от нас оторвался.

— И открывалку не забудьте! — крикнул я вдогонку.

Мы пошли дальше. Слева засверкали вспышки — я увидел Франсин Бауэре. Она выглядела, как королева. Последняя из великих.

Мы шли, куда нас вели. Впереди замаячила телекамера. И еще больше вспышек. Я узнал одну репортершу.

— Генри Чинаски! — приветственно крикнула она.

Но прежде чем она успела перейти к вопросам, я сказал:

— У нас неприятность. Вино забыли в лимузине. Сейчас его, наверно, шофер допивает. А нам нужны две бутылки.

— Как вам показался фильм с точки зрения сценариста?

— Режиссер прекрасно сработался с двумя замечательными «звездами». Мы снимали множество настоящих алкашей, ни один из которых не смог сегодня прийти на премьеру. Операторская работа великолепна, а сценарий написан хорошо.

— Эта история автобиографична?

— Один житейский эпизод десятилетней давности.

— Благодарю вас, мистер Чинаски.

— Рад служить.

Появился и Джон Пинчот.

— Привет, Сара, привет, Хэнк. Идемте.

Мы наткнулись на кучку людей с диктофонами. Вспышки мелькали уже не так часто. Меня атаковали вопросами.

— Вы полагаете, что пьянство следует прославлять?

— Не более, чем что-либо другое.

— Разве алкоголизм не опасен?

— Дышать тоже вредно.

— Но ведь пьяницы несносны, разве нет?

— В большинстве — да. Как и трезвенники.

— Кому может быть интересна жизнь забулдыги?

— Другому забулдыге.

— Вы считаете пьянство социально приемлемым?

— В Беверли Хиллз — да. На автотрассе — нет.

— Вы попали в ловушку Голливуда?

— Вряд ли.

— Зачем вы написали этот сценарий?

— Когда я пишу, никогда не задумываюсь, зачем.

— Кто ваш любимый актер?

— Такого нет.

— А актриса?

— Тоже нет.

Джон Пинчот потянул меня за рукав.

— Пойдем, пожалуй. Вот-вот начнут крутить кино.

Мы с Сарой послушно последовали за ним. Мы правда чуть не опоздали. Все уже были в зале. Вдруг я услышал за спиной чей-то голос: «Минуточку!»

Это был тот парень, что обещал принести бутылку. Он протиснулся к нам и вручил мне большой бумажный пакет.

— Вы один из лучших людей в целом свете, — сказал я ему.

Он в ответ повернулся и побежал прочь.

— Кто таков? — спросил Джон. — Из «Файерпауэр»?

— Понятия не имею.

— Пошли, — сказала Сара. — Опоздаем.

Двери уже были закрыты. Джон рванул ручку на себя. В кромешной тьме мы двигались за ним по проходу. Кино уже началось.

— Гады, — сказал я, — не могли подождать. Мы все-таки авторы сценария.

— Держитесь за меня, — ответил Джон. — Я занял для вас места. Мы дошли до первого ряда, там, у стены, было два пустых кресла.

— Ну, пока, — сказал Джон.

В том же ряду сидели две девицы. И одна сказала другой: «И чего мы сюда приперлись! Я терпеть не могу этого Генри Чинаски. Отвратный тип».

Я нащупал в темноте бутылку и открывалку. Экран посветлел.

— Генри Чинаски, — продолжала девица, — женоненавистник, он не любит детей, бирюк, не понимаю, что в нем находят.

Подружка узнала меня при свете, лью