Плутарх. Гай Гракх.

I. В первое время после смерти брата Гай Гракх, опасаясь, быть может, врагов, или желая навлечь на них неудовольствие народа, совсем не показывался на трибуне, но спокойно проводил время дома, как человек, который в настоящем ничем значительным не занимается и в будущем намерен жить в том же бездействии. Про него стали даже говорить, что он не только не одобряет политики Тиберия, но совершенно от нее отрекся. В это время Гай был еще очень юн, – он на целых девять лет был моложе брата, а тот умер, не дожив и до тридцатилетнего возраста. В дальнейшем, однако, обнаружилось, что Гай, ведя такой спокойный образ жизни, был далек от праздности, изнеженности, кутежей или стремлений к наживе и что он, наоборот, деятельно трудился над развитием своего ораторского таланта, как бы расправляя крылья для предстоящих выступлений на трибуне. Стало ясно, что бездействовать он не будет. И действительно, выступив для защиты одного из своих друзей Веттия, бывшего под судом, он привел народ в состояние энтузиазма и восторга, показав, что другие ораторы по сравнению с ним не более как дети. На оптиматов снова напал страх, и они стали деятельно совещаться о том, как бы помешать Гаю достигнуть трибуната. Но вскоре Гаю пришлось, по жребию, ехать в Сардинию в качестве квестора при консуле Оресте. Враги были этому рады, но и Гай не огорчился, так как он был воин в душе и так же готов к походам, как и к ораторским выступлениям; к тому же он в это время с отвращением думал о политической деятельности и трибуне и, не имея возможности противостоять призывам народа и друзей, был рад своему отъезду. Между тем, по распространенному мнению. Гай был необузданным демагогом и еще больше своего брата жаждал прославиться перед толпой. Взгляд этот неверен. Всего вероятнее, что ему пришлось стать на путь политической деятельности по необходимости, а не по свободному выбору. Между прочим, и оратор Цицерон рассказывает, будто Гаю, отстранившемуся от всякой общественной деятельности и жившему вдали от политической жизни, явился во сне брат, который сказал: «Что ты медлишь, Гай? Нет отступления, обоим нам суждена одна и та же жизнь, одна и та же смерть в борьбе за народное благо!»...

V. Из законов, внесенных Гаем на пользу народа и для ослабления власти сената, один закон, аграрный, предусматривал наделение беднейших граждан землею, другой, военный, повелевал, во-первых, снабжать солдат одеждою за счет государства без уменьшения их жалованья и, во-вторых, не призывать к военной службе граждан, не достигших семнадцатилетнего возраста; третий закон касался союзников и предоставлял всем италикам право голоса наравне с римскими гражданами; четвертый, хлебный, снижал для бедных граждан цены на хлеб; наконец, пятый закон, касавшийся судопроизводства, лишал сенаторов большей части их славы. Ведая всеми судебными делами, сенаторы держали в страхе народ и всадников. Гай же присоединил к сенаторам-судьям, которых было триста, столько же всадников и, таким образом, учредил смешанный суд из шестисот судей. Проведению этого закона Гай, говорят, придавал особенное значение, и это проявилось, между прочим, в следующем: до него все ораторы говорили становясь лицом к сенату и так называемому комицию, а Гай впервые тогда стал говорить обернувшись к сенату спиной, а лицом к площади, и с тех пор так всегда и поступал. Так Гай простым поворотом, одной лишь переменой позы сделал важное дело: он этим как бы придал аристократическому строю демократический характер, заставив ораторов обращаться в речах к народу, а не к сенату…

VIII. Народ прославлял Гая за все эти труды и выражал готовность исполнить все, что он пожелает, лишь бы угодить ему. И вот однажды он обратился с трибуны к народу с просьбой оказать ему милость, добавив при этом, что исполнение просьбы было бы ему дороже всего, отказ же не вызовет с его стороны ни малейшего неудовольствия. Эти слова были истолкованы как просьба о консулате, причем все ожидали, что он будет вместе с тем домогаться и должности трибуна. Однако в день консульских выборов, среди всеобщего напряженного ожидания, он появился на, Марсовое поле ведя с собой Гая Фанния и затем, при поддержке друзей, выдвинул его кандидатуру. Это дало Фаннию перевес, и он прошел в консулы, а Гай был вторично выбран народным трибуном без каких-либо хлопот и домогательств, а лишь вследствие любви к нему народа. Но убедившись вскоре, что сенат ему явно враждебен и что сам Фанний не проявляет горячего сочувствия ему, Гай стал опять искать опоры в народных массах, внеся новые законы: о выводе колоний в Тарент и Капую и о даровании гражданских прав всем латинянам. Тогда сенат, опасаясь, как бы Гай не усилился настолько, что борьба с ним окажется невозможной, попытался отвлечь от него массы новым, неслыханным до того приемом, угождая и потворствуя народу в противовес Гаю и не считаясь при этом с общим благом. В числе товарищей Гая по трибунату находился некий Ливий Друз, человек, не уступавший никому из римлян ни в знатности происхождения, ни в воспитании; по внутренним же дарованиям, красноречию и богатствам он мог спорить с людьми самыми уважаемыми и влиятельными. К этому-то Друзу и обратилась знать, стараясь уговорить его выступить против Гая и перейти на ее сторону для совместных действий: он должен был не обуздывать народ в его требованиях и не противиться его воле, а угождать народу в таких вещах, отказ от которых, если бы и навлек на него неудовольствие народа, сделал бы ему зато больше чести.

IX. И Друз отдал свою трибунскую власть в распоряжение сената. Он стал проводить законы, в которых не было ничего хорошего и полезного, стремясь лишь к тому, чтобы превзойти Гая лестью и угодливостью перед народом, словно в комическом состязании.

Такая политика ясно показывает, что враждебность сената была направлена не против законодательства Гая, а против него лично и что сенат искал лишь способа погубить или, по крайней мере, ослабить его. Так, например, когда Гай внес предложение об отправке двух колоний в составе наиболее зажиточных граждан, знать обвинила его в заискивании перед народом, а когда Ливий отправил целых двенадцать колоний по три тысячи человек в каждой, набрав для них беднейших граждан, то мера эта была одобрена. Затем Гаю было выражено порицание от сената как развратителю народа за то, что он наделил бедняков землею, обусловив пользование ею платежами в государственную казну; Ливий освободил земли от этой повинности, и сенат остался доволен. Гай даровал право гражданства всем латинянам, и сенат встревожился; Ливий внес закон, запрещавший наказывать палочными ударами латинян даже во время прохождения ими военной службы, и сенат поддержал это предложение. Вместе с тем Ливий, выступая перед народом, каждый раз уверял, что такой-то закон вносится им по указанию сената, заботящегося о благе народа, и только эта сторона его политической деятельности была полезной, ибо под влиянием таких речей народ стал мягче относиться к сенату и знати, которую он до этого времени ненавидел и презирал. Ливий смягчил в народе эти чувства злопамятства и вражды, убедив его, что все законы проводились по указанию сенаторов с целью удовлетворить народ и сделать ему угодное.

Х. Глубокая вера в Друза как народолюбца и справедливого человека поддерживалась в массах тем фактом, что ни в одном из проведенных им законов он не имел в виду себя и какой-либо личной выгоды. Так, при отправке колоний, руководителем их всякий раз назначался не он, а кто-нибудь из других граждан. Никогда не принимал он на себя и заведования денежными суммами, тогда как Гай в большинстве случаев брал в свои руки заведование подобными делами, притом наиболее важными.

Одним из трибунов, Рубрием, был проведен закон о выводе колоний в разрушенный Сципионом Карфаген. Руководителем в этом деле был назначен по жребию Гай, который и отплыл в Ливию. Тогда Друз, воспользовавшись отсутствием Гая, начал действовать против него еще более усиленно, стараясь овладеть народом и привлечь его на свою сторону и направляя свои выпады главным образом против друга Гая, Фульвия, одного из триумвиров, избранных одновременно с Гаем для разверстки земель. Это был человек беспокойный, сенату явно ненавистный и неблагонадежный даже в глазах других граждан, так как подозревался в возбуждении союзников против Рима и тайном подстрекательстве италиков к восстанию. Подозрения эти высказывались без каких-либо доказательств и улик, но Фульвий сам поддерживал веру в их справедливость своим поведением, как человек взбалмошный и далеко не миролюбивый. Это главным образом и погубило Гая, навлекши на него ненависть.

XI. Устройство же в Африке, на месте Карфагена, колонии, которую Гай назвал Юнонией, по-гречески Гереей, сопровождалось, как говорят, многими неблагоприятными предзнаменованиями. Первое знамя порывом ветра, несмотря на усилия знаменосца удержать его в руках, было разнесено на части. Тот же порыв ветра раскидал лежавшие на алтарях внутренности жертвенных животных и унес их за намеченную черту города, а сами пограничные столбы были вырыты набежавшими волками и далеко ими унесены.

И тем не менее в течение всего лишь семидесяти дней Гай успел все устроить и сделать нужные распоряжения. Вслед за тем он отплыл в Рим, так как узнал о преследованиях, которым подвергся Фульвий со стороны Друза, и видел, что дела требуют его присутствия в Риме. Луций Опимий, человек, близко стоявший к олигархической группе и пользовавшийся большим влиянием в сенате, потерпел на выборах предшествующего года неудачу в своей кандидатуре на консульскую должность вследствие того, что Гай выдвинул Фанния, устранив Опимия. Но в этом году Опимий, поддержанный многочисленной партией, твердо рассчитывал добиться консульства, а будучи консулом, низвергнуть Гая, тем более что влияние последнего до известной степени уже ослабело, так как народ, привыкший к политике поблажек, поддерживаемой уступчивостью сената, был избалован таким методом управления.

XII. Прибыв в Рим, Гай начал с того, что переселился с Палатинского холма поближе к простому народу, в квартал, расположенный ниже форума и заселенный самым бедным и темным людом. Вскоре затем он выступил с последними своими законами, намереваясь провести их в народном собрании. Видя, какое множество народа стекается к Гаю со всех сторон, сенат уговорил Фанния выслать из города всех неримлян. Но лишь только глашатай оповестил об этом странном и необычном постановлении, воспрещавшем союзникам и друзьям римского народа появляться в городе в эти дни, Гай вывесил объявление с протестом против действий консула и обещанием оказать помощь союзникам, если они пожелают остаться. Обещания своего Гай, однако, не сдержал. Увидев одного из своих хороших знакомых, своего гостеприимна, который был схвачен ликторами Фанния, он прошел мимо, не защитив его. Поступил он так, быть может, из опасения, как бы не обнаружилось, что сила его уже не та, а быть может, не желая, как он сам объяснял, дать повод к уличным беспорядкам и вооруженному столкновению, чего именно и желали враги. Пришлось ему поссориться и со своими товарищами, трибунами, по следующему поводу. Для народа устраивался на площади бой гладиаторов. Вокруг площади сделаны были помосты, места на которых, по мысли большинства распорядителей, были платные. Гай приказал убрать эти помосты, чтобы люди победнее могли смотреть на зрелище бесплатно. Приказания его, однако, никто не послушался. Тогда Гай, дождавшись ночи, предшествовавшей зрелищу, и взяв с собой рабочих, какие оказались в его распоряжении, велел разрушить помосты, а освободившееся место предоставил на следующий день народу. Этот поступок заслужил ему в народе славу смельчака, но трибуны оскорбились и сочли Гая наглецом и насильником.

Этот случай, по-видимому, и послужил главной причиной, почему Гай не попал в третий раз в трибуны. Большая часть голосов, говорят, была подана за него, но трибуны решились на обман и объявили фальшивый результат подсчета. Это оспаривается; но как бы то ни было, потерпев на выборах неудачу, Гай оказался не в силах перенести ее спокойно. Говорят, что врагам своим, насмехавшимся над ним, он ответил высокомернее, чем следовало бы, – что смеются они смехом сардоническим, не сознавая, в какую тьму погружает их его политическая деятельность.

XIII. Однако враги, поставив Опимия консулом, тут же принялись хлопотать об отмене многих законов Гая Гракха и нападали на распоряжения, сделанные им в Карфагене. Они хотели вывести Гая из себя, чтобы он и им дал повод вспылить, а затем, в ожесточении, расправиться с противником, но Гай первое время сдерживался, и только подстрекательства друзей, главным образом Фульвия, побудили его снова сплотить своих единомышленников, на сей раз – для борьбы с консулом. Передают, что в этом заговоре приняла участие и его мать и что она тайно набирала иноземцев-наемников, посылая их в Рим под видом жнецов, – такие намеки, якобы, содержатся в ее письмах к сыну. Но другие писатели утверждают, что Корнелия решительно не одобряла всего происходившего.

В день, когда Опимий намеревался отменить законы Гракха, оба противных стана заняли Капитолий с самого раннего утра. Консул принес жертву богам, и один из его ликторов, по имени Квинт Антиллий, держа внутренности жертвенного животного, сказал тем, кто окружал Фульвия: «Ну, вы, негодяи, посторонитесь, дайте дорогу честным гражданам!» Некоторые добавляют, что при этих словах он обнажил руку по плечо и сделал оскорбительный жест. Так это было или иначе, но Антиллий тут же упал мертвый, пронзенный длинными палочками для письма, как сообщают – нарочито для такой цели приготовленными. Весь народ пришел в страшное замешательство, а оба предводителя испытали чувства резко противоположные: Гай был сильно озабочен и бранил своих сторонников за то, что они дали врагу давно желанный повод перейти к решительным действиям, а Опимий, и вправду видя в убийстве Антиллия удачный для себя случай, злорадствовал и призывал народ к мести.

XIV. Но начался дождь и все разошлись. А на другой день рано поутру консул созвал сенат, и, меж тем как он занимался в курии делами, нагой труп Антиллия, по заранее намеченному плану, положили на погребальное ложе и с воплями, с причитаниями понесли через форум мимо курии, и хотя Опимий отлично знал, что происходит, он прикинулся удивленным, чем побудил выйти наружу и остальных. Ложе поставили посредине, сенаторы обступили его и громко сокрушались, словно бы о громадном и ужасном несчастии, но народу это зрелище не внушило ничего, кроме злобы и отвращения к приверженцам олигархии: Тиберий Гракх, народный трибун, был убит ими на Капитолии, и над телом его безжалостно надругались, а ликтор Антиллий, пострадавший, быть может, и несоразмерно своей вине, но все же повинный в собственной гибели больше, нежели кто-нибудь другой, выставлен на форуме, и вокруг стоит римский сенат, оплакивая и провожая наемного слугу ради того только, чтобы легче было разделаться с единственным оставшимся у народа заступником.

Затем сенаторы вернулись в курию и вынесли постановление, предписывавшее консулу Опимию спасать государство любыми средствами и низложить тиранов. Так как Опимий велел сенаторам взяться за оружие, а каждому из всадников отправил приказ явиться на заре с двумя вооруженными рабами, то и Фульвий, в свою очередь, стал готовиться к борьбе и собирать народ, а Гай, уходя с форума, остановился перед изображением отца и долго смотрел на него, не произнося ни слова; потом он заплакал и со стоном удалился. Многие из тех, кто видел это, прониклись сочувствием к Гаю, и, жестоко осудив себя за то, что бросают и предают его в беде, они пришли к дому Гракха и караулили у дверей всю ночь – совсем иначе, чем стража, окружавшая Фульвия. Те провели ночь под звуки песен и рукоплесканий, за вином и хвастливыми речами, и сам Фульвий, первым напившись пьян, и говорил и держал себя не по летам развязно, тогда как защитники Гая понимали, что несчастие нависло надо всем отечеством, и потому хранили полную тишину и размышляли о будущем, по очереди отдыхая и заступая в караул.

XV. На рассвете, насилу разбудив хозяина, – с похмелья он никак не мог проснуться, – люди Фульвия разобрали хранившиеся в его доме оружие и доспехи, которые он в свое консульство отнял у разбитых им галлов, и с угрозами, с оглушительным криком устремились к Авентинскому холму и заняли его. Гай не хотел вооружаться вовсе, но, словно отправляясь на форум, вышел в тоге, лишь с коротким кинжалом у пояса. В дверях к нему бросилась жена и, обнявши одной рукою его, а другой ребенка, воскликнула: «Не народного трибуна, как в былые дни, не законодателя провожаю я сегодня, мой Гай, и идешь ты не к ораторскому возвышению и даже не на войну, где ждет тебя слава, чтобы оставить мне хотя бы почетную и чтимую каждым печаль, если бы случилось тебе разделить участь общую всем людям, нет! – но сам отдаешь себя в руки убийц Тиберия. Ты идешь безоружный, и ты прав, предпочитая претерпеть зло, нежели причинить его, но ты умрешь без всякой пользы для государства. Зло уже победило. Меч и насилие решают споры и вершат суд. Если бы Тиберий пал при Нуманции, условия перемирия вернули бы нам его тело. А ныне, быть может, и я буду молить какую-нибудь реку или же море поведать, где скрыли они твой труп! После убийства твоего брата есть ли еще место доверию к законам или вере в богов?» Так сокрушалась Лициния, а Гай мягко отвел ее руку и молча двинулся следом за друзьями. Она уцепилась было за его плащ, но рухнула наземь и долго лежала, не произнося ни звука, пока наконец слуги не подняли ее в глубоком обмороке и не отнесли к брату, Крассу.

XVI. Когда все были в сборе, Фульвий, послушавшись совета Гая, отправил на форум своего младшего сына с жезлом глашатая. Юноша, отличавшийся на редкость красивой наружностью, скромно и почтительно приблизился и, не отирая слез на глазах, обратился к консулу и сенату со словами примирения. Большинство присутствовавших готово было откликнуться на этот призыв. Но Опимий воскликнул, что такие люди не вправе вести переговоры через посланцев, – пусть придут сами, как приходят на суд с повинной, и, целиком отдавшись во власть сената, только так пытаются утишить его гнев. Юноше он велел либо вернуться с согласием, либо вовсе не возвращаться. Гай, как сообщают, выражал готовность идти и склонять сенат к миру, но никто его не поддержал, и Фульвий снова отправил сына с предложениями и условиями, мало чем отличавшимися от прежних. Опимию не терпелось начать бой, и юношу он тут же приказал схватить и бросить в тюрьму, а на Фульвия двинулся с большим отрядом пехотинцев и критских лучников; лучники, главным образом, и привели противника в смятение, метко пуская свои стрелы и многих ранив.

Когда началось бегство, Фульвий укрылся в какой-то заброшенной бане, где его вскоре обнаружили и вместе со старшим сыном убили, а Гай вообще не участвовал в схватке. Не в силах даже видеть то, что происходило вокруг, он ушел в храм Дианы и хотел покончить с собой, но двое самых верных друзей, Помпоний и Лициний, его удержали – отняли меч и уговорили бежать. Тогда, как сообщают, преклонив пред богиней колено и простерши к ней руки, Гай проклял римский народ, моля, чтобы в возмездие за свою измену и черную неблагодарность он остался рабом навеки. Ибо громадное большинство народа открыто переметнулось на сторону врагов Гракха, едва только через глашатаев было обещано помилование.

XVII. Враги бросились вдогонку и настигли Гая подле деревянного моста, и тогда друзья велели ему бежать дальше, а сами преградили погоне дорогу и дрались, никого не пуская на мост, до тех пор, пока не пали оба. Теперь Гая сопровождал только один раб, по имени Филократ; точно на состязаниях, все призывали их бежать скорее, но заступиться за Гая не пожелал никто, и даже коня никто ему не дал, как он ни просил, – враги были уже совсем рядом. Тем не менее он успел добраться до маленькой рощицы, посвященной Фуриям, и там Филократ убил сначала его, а потом себя. Некоторые, правда, пишут, что обоих враги захватили живыми, но раб обнимал господина так крепко, что оказалось невозможным нанести смертельный удар второму, пока под бесчисленными ударами не умер первый.

Голову Гая, как передают, какой-то человек отрубил и понес к консулу, но друг Опимия, некий Септумулей, отнял у него эту добычу, ибо в начале битвы глашатаи объявили: кто принесет головы Гая и Фульвия, получит столько золота, сколько потянет каждая из голов. Воткнув голову на копье, Септумулей явился к Опимию, и когда ее положили на весы, весы показали семнадцать фунтов и две трети. Дело в том, что Септумулей и тут повел себя как подлый обманщик – он вытащил мозг и залил череп свинцом. А те, кто принес голову Фульвия, были люди совсем безвестные и не получили ничего. Тела обоих, так же как и всех прочих убитых (а их было три тысячи), бросили в реку, имущество передали в казну. Женам запретили оплакивать своих мужей, а у Лицинии, супруги Гая, даже отобрали приданое. Но всего чудовищнее была жестокость победителей с младшим сыном Фульвия, который не был в числе бойцов и вообще не поднял ни на кого руки, но пришел вестником мира: его схватили до битвы, а сразу после битвы безжалостно умертвили. Впрочем, сильнее всего огорчила и уязвила народ постройка храма Согласия, который воздвигнул Опимий, словно бы величаясь, и гордясь, и торжествуя победу после избиения стольких граждан! И однажды ночью под посвятительной надписью на храме появился такой стих:

Злой глас Раздора храм воздвиг Согласию

XVIII. Этот Опимий, который, первым употребив в консульском звании власть диктатора, убил без суда три тысячи граждан и среди них Фульвия Флакка, бывшего консула и триумфатора, и Гая Гракха, всех в своем поколении превзошедшего славою и великими качествами души, – этот Опимий впоследствии замарал себя еще и взяткой: отправленный послом к нумидийцу Югурте, он принял от него в подарок деньги. Опимий был самым позорным образом осужден за мздоимство и состарился в бесславии, окруженный ненавистью и презрением народа, в первое время после событий униженного и подавленного, но уже очень скоро показавшего, как велика была его любовь и тоска по Гракхам. Народ открыто поставил и торжественно освятил их изображения и благоговейно чтил места, где они были убиты, даруя братьям первины плодов, какие рождает каждое из времен года, а многие ходили туда, словно в храмы богов, ежедневно приносили жертвы и молились.

(Пер. С. П. Маркиша)

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Т. III. СПб., 2001.