Прекрасные, но... неверные
XVII век во Франции — это век хорошего вкуса, галантности и разума. Одновременно — это век дамских салонов, диктовавших обществу «правила изысканных манер». Именно в этот период во Франции возникает явление, получившее в истории литературы название «прециозности». Прециозность — термин, образованный от французского слова les précieuses (1654), обозначавшего женщин, проповедовавших в XVII в. утонченность чувств и изысканность речи3, — не могла не повлиять и на переводческую
1 См.: Mounin G. Les belles infidèles. P. 60.
2 Ibid. P. 61.
3 Мольер по поводу реакции светских дам на его пьесу «Смешные жеман
ницы» {«Les Précieuses ridicules») говорил, что настоящие изысканные дамы на
прасно обижались бы, увидев на сцене, как смешны те, кто пытается неумело
им подражать. Однако, как мы видим, жеманство и изысканность уже тогда не
редко смешивались.
практику. Переводчики продолжали обращаться к тем же авторам, что и в предыдущее столетие, но отношение к классическому наследию было уже совершенно иным. Если в XVI в. повсеместно слышалось сетование на недостаточную разработанность французского литературного языка, на его неспособность выразить все богатство смыслов классических текстов с присущим им изяществом, то уже в следующем веке французская словесность представляется как образец для подражания. Застенчивый пиетет к античной классике сменился критическим отношением к ней. Критические настроения набирали силу по мере того как совершенствовались французская словесность и философская мысль французов, достигнув своего апогея во второй половине XVII в., в эпоху абсолютной монархии Людовика XIV. Лучшие писатели Франции активно занимаются «очищением» языка, созданием нормы письменной литературной речи.
Велика и роль переводчиков, доказывающих своими переложениями классиков величие, неисчерпаемые выразительные возможности и изящество форм французского языка. Переводчиков приглашают в Академию, созданную кардиналом Ришелье в 1634 г. Благосклонное отношение «сильных мира сего» к литераторам, занимавшимся переводом, не могло не привлечь к этой деятельности лучших писателей века. В списке переводчиков оказываются такие имена, как Корнель, Расин, Мольер, Лафонтен, Буало и др. После некоторого охлаждения, вызванного в известной степени трактатом Дю Белле о «предателях-перелагателях», перевод снова становится престижным занятием.
Один из первых членов Французской академии Антуан Годо в «Речи о творчестве Малерба» утверждал: «Многие полагают, что заниматься переводом недостойно смелого человека и что разумной личности дозволено отвлекаться на разъяснение того, что сказали другие, только если она сознает себя неспособной произвести что-либо сама. Но я придерживаюсь иного мнения. Напротив, мне кажется, что для того чтобы хорошо перевести великого автора, требуется не менее способностей к рассуждению, не менее мыслей, не менее красноречия, чем у тех, кто выдумывает оригинальное произведение»1. Почему это обнадеживающее утверждение, столь актуальное и сегодня, автор помещает в работе, посвященной творчеству Франсуа де Малерба, утвердившего классицизм в его французском варианте?
Порвав с «Плеядой» и проповедовавшимся ей подражанием классическим авторам, Малерб становится одним из основоположников классицизма, реформатором языка и поэзии. Его первые
См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 80.
произведения представляли собой свободные переложения с итальянского. Но в конце жизни он обращается к переводу. Его авторами оказываются Сенека и Тит Ливии.
В «Предисловии» к своему переводу 33-й книги «Истории Рима от основания города» Тита Ливия Малерб формулирует концепцию перевода, которая окажется господствующей не только в современной ему Франции, но и во всей Европе вплоть до первой половины XIX в. «Есть места в этом переводе, где я добавил некоторые вещи, коих не хватало в латинском тексте, и другие, где я изменил слова, ложность которых была очевидной. Если те, кто заметят эти трудности, не согласятся со мной, пусть сделают лучше, я буду доволен», — признавался поэт и объяснял причины своих переводческих решений по «преображению» текста оригинала: «Если в некоторых местах я добавлял или выбрасывал что-то, так было раз пять или шесть, то первое я делал, чтобы прояснить неясности, которые создали бы затруднения людям, вовсе не желающим их иметь; второе — чтобы не впасть в повторы или иные неуместности, против которых восстал бы, без сомнения, тонкий ум. Что касается истории, то я следовал ей точно и пунктуально, однако я не хотел гротеска, которого невозможно избежать, когда обращаешься в рабство дословного перевода»1.
Французские писатели и поэты, обратившиеся к переводу, почувствовав выразительную силу французского языка, его способность соперничать с классическими языками, а также осознав высокий уровень мышления своих современников, авторитетность французской философской мысли, взялись за переделку классических произведений. Подражания предшествующего века постепенно стали уступать место «переводам-переделкам». Стратегия перевода строится на представлении о том, что переведенный текст должен прежде всего соответствовать изысканным вкусам публики, нормам хорошего тона, установленным престижными салонами госпожи Рамбуйе, госпожи Скюдери и других, которые могли расточать похвалы переводчикам или, напротив, подвергать их критике. «Нравиться» — становится девизом переводчиков эпохи2, получившей в истории перевода определение как эпоха «прекрасных неверных»3. Совершенство речи, которое не-
1 См.: Ibid. P. 78.
2 См.: Van Hoof H. Op. cit. P. 48.
3 Французское словосочетание les belles infidèles содержит определенную
трудность для перевода, так как оба составляющие его слова belles и infidèles и
результате внутриязыковой транспозиции (перехода одной части речи в другую
без изменения морфологической формы) могут выступать как в функции суще
ствительного, так и в функции прилагательного. Поэтому словосочетание мо
жет быть передано по-русски либо как неверные красавицы, либо как прекрасные
неверные. Вторая форма представляется предпочтительной в связи с тем, что в
ней в большей степени сохраняется двойственность французского словосочета
ния, позволяющая игру слов.
посредственно связывается с совершенством мысли, оказывается главным критерием оценки результатов труда переводчика. Как не вспомнить здесь известный афоризм: кто ясно мыслит, тот ясно излагает.
Истинным предводителем течения «прекрасных неверных» в переводе считается Николя Перро Д'Абланкур. Метафорическое определение этого переводческого течения — «прекрасные неверные», которое иногда ошибочно связывают с именем Амио в силу того, что именно он еще в XVI в. попытался уйти от дословной верности, положив в основу своей стратегии сделать текст перевода удобным для чтения, понятным и правильным с точки зрения норм переводящего языка, также обязано Перро Д'Абланку-ру. Именно по поводу его переводов французский филолог, автор первого большого этимологического словаря французского языка Жиль Менаж воскликнул: «Они напоминают мне женщину, которую я очень любил в Туре. Она была прекрасна, но неверна»1. Деформации оригинала Перро Д'Абланкур объяснял заботой о совершенстве, чистоте, элегантности, ясности выражения, поиском точности и краткости, превосходством вкуса и письменного красноречия над устным, а также принципами искусства, анализом души и возвышенности духа2.
Слогом этого выдающегося переводчика XVII в. восхищались многие современники, среди которых поэт Буало, пурист Вожла и другие. В предисловии к своим переводам произведений Тацита Перро Д'Абланкур сформулировал переводческое кредо, определявшее его переводческую стратегию: «Средство достичь славы оригинала не в том, чтобы следовать ему шаг за шагом, а в том, чтобы отыскивать красоты в своем языке подобно тому, как автор оригинала отыскивал их в своем. Одним словом, следует смотреть не столько на то, что он сказал, как на то, что нужно сказать, и иметь в виду более его цель, нежели его слова»3. Интересно, что Перро Д'Абланкур, как и его предшественники Иероним, Доле и Другие, объясняя и оправдывая свои переводческие решения, вновь ссылается на Цицерона: «Цицерон, который был великим Мастером Красноречия, переведя речи Эсхина и Демосфена, сказал, что сделал это non ut Interpres, sed ut Orator, зная, что иначе бы не преуспел»4. Вновь высказывание Цицерона всплывает из глубины веков как главный аргумент в спорах о переводческих стратегиях.
1 См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 76; Van Hoof H. Op. cit. P. 48.
2 См.: Cordonnier J.-L. Traduction et culture. P. 103.
3 См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 92.
4 См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 93.
Перро Д'Абланкур оставил немало заметок, в которых объяснял свои переводческие решения. Это свидетельствует о том, что у него были верные представления об этической стороне переводческого труда. Можно согласиться с мнением современного французского критика переводов Антуана Бермана, который рассматривает как переводческое «предательство» лишь те деформации, о которых переводчик умалчивает. «Но переводчик обладает всеми правами, — пишет он, — если играет в открытую»1.
Стремясь создавать прекрасные, с точки зрения вкуса общества, переводы, литераторы «золотого века» не стеснялись вносить изменения в текст. Они брали на себя смелость не только исправлять стиль речи автора оригинала, но иногда и вносить изменения в ход его рассуждений, когда им казалось, что автору не хватает логичности. Они оправдывали свои действия тем, что способствуют славе своего автора, представляя его французскому просвещенному читателю во всем блеске.
Подобная переводческая стратегия была принята столь многими литераторами, что говорили уже о школе или даже о «секте перротистов». Дух «прекрасных неверных» не обошел стороной и великих мужей Франции. Прекрасные и неверные переводы выходили из-под пера Корнеля, Расина, Мольера, Лафонтена, Буа-ло и многих других мастеров французской словесности.
Обычно «прекрасные неверные» оцениваются в истории переводческого опыта со знаком минус. Переводы, выполненные в этом ключе, называют предательством, идевательством, измывательством, надругательством и т.п. над автором оригинала. Но на «прекрасных неверных» можно взглянуть и с другой стороны. При всей их неверности они были прекрасны.
Эта переводческая стратегия, вряд ли похвальная с точки зрения представлений о верности и эквивалентности перевода, во многом способствовала дальнейшему развитию французской словесности, установлению норм французского классицизма в литературе. Распространение «прекрасных неверных» в немалой степени способствовало просвещению века. Массовый читатель, появившийся еще в XVI столетии, стремился к получению знаний, содержавшихся в классических произведениях, на своем родном языке. Ему не важен был стиль автора оригинала, не всегда даже важен ход его рассуждений, если по-французски мысль можно было выразить иначе. Передавая систему смыслов автора, переводчики облекали ее в изящную словесную и логическую форму. Они не только соответствовали вкусам салонов, но и прививали вкус к изящной словесности массовому читателю.
1 Berman A. Pour une critique des traductions: John Donne. Paris, 1995. P. 93.
В то же время практика «прекрасных неверных» показывает определенный уровень осознания трудности достижения подобия в переводе. «Прекрасные неверные» — это своего рода реакция на непреодолимые трудности в переводе, на так называемую «непереводимость». Если перевод не может быть слепком с оригинала, его полным подобием, он не может быть верным. А раз так, то пусть будет хотя бы прекрасным с точки зрения норм переводящего языка. Понимая невозможность создания точного слепка с оригинального произведения, переводчики сменили верность и преданность автору на верность и преданность читателям, решив создать на основе оригиналов такие произведения, которые услаждали бы их слух.
С точки зрения современной семиотической теории перевода, «прекрасных неверных» можно рассматривать как интересный образец прагматически адекватного перевода. Переводчики облекали смыслы, извлеченные из оригинального произведения, в ту форму, которая оказывалась наиболее приемлемой для получателей перевода, форму, которую надеялся, ожидал получить читатель.
Не следует полагать, что все переводчики того периода строили свои стратегии таким же образом. Как хорошо известно, весь переводческий опыт состоит из противоборства противоположных тенденций. Противостояние «переводческой вольницы» и «переводческого рабства», существовавшее всегда, продолжается и сейчас. Реакция на «прекрасных неверных» сформировалась уже во второй половине XVII в., вылившись в горячие споры о правах и обязанностях переводчика. Наряду с прекрасными и неверными переводами создавались совершенно иные произведения, авторы которых стремились не отступать ни на шаг от оригинального текста, передать полностью всю систему смыслов оригинала, ход рассуждений автора, воспроизвести его стилистику и систему образов. В 1661 г. выходит трактат «О переводе» (De interpretatione) Пьера-Даниэля Юэ, в котором он порицает вольный перевод и ставит под сомнение справедливость известных высказываний о переводах Цицерона и Иеронима. Он доказывает, что высказывание Горация (Nec verbum verbo...), которое использовал Иероним Для оправдания вольного перевода, не имеет никакого отношения к переводчикам. Юэ показывает, что манера перевода во Многом зависит от жанра переводимого текста. Сакральные тексты следует переводить только буквально, в противном случае — это ересь. Точно, слово за словом, должны переводиться и научные произведения. «Можно ли представить себе без улыбки Архимеда, изливающегося в красноречии о цилиндре или о шаре,
5-18593 129
или Птолемея, декламирующего о движении звезд? Эти предметы изучаются, а вовсе не украшаются»1, — заявляет он.
Для Юэ этика поведения переводчика заключается в бережном отношении к автору. Переделки и исправления в угоду читателю не являются переводом: «Переводчик, слишком самоуверенный и слишком стремящийся понравиться, имеет склонность присваивать себе роль судьи; он стремится подчинить своим желаниям автора, которого он якобы переводит, выбрасывая места, которые ему не нравятся, заменяя их собственными выдумками. Такой человек — путаник, а не переводчик, он латает, а не переводит»2.
В 1681 г. выходит в свет сборник стихов Анакреонта и Сапфо в переводе Ан Дасье. Перевод имел неожиданно огромный успех благодаря непривычной простоте и верности. Одновременно он вызвал горячие споры о манере перевода поэтических произведений, так как госпожа Дасье перевела стихи феческих поэтов прозой. Включившись в споры, переводчица заявляла, что только проза может точно передать все мысли автора, сохранить красоту его образов, сказать все то, что говорит автор; если иногда, что бывает крайне редко, она и оказывается вынужденной придать ему что-то, то это «что-то» она черпает в нем самом3. Однако нормы благозвучия, морали, установленные французским классицизмом и выработанные в известной степени благодаря именно «прекрасным неверным», не могли не оказать влияния даже на тех переводчиков, которые видели свою задачу в точном следовании тексту оригинала. В 1711 г. Дасье опубликовала прозаический перевод «Илиады». Она не смогла перешагнуть через нормы словесности и в переводе выпускала или заменяла более мягкими грубые слова, ругательства и другие выражения, способные возмутить изысканное ухо. «Что можно ждать от перевода на язык такой, как наш, всегда рассудительный, даже скорее застенчивый; в нем почти нет такой необходимой горячности, он — заложник обычая, лишенный всякой свободы, не знает, что делать со словами низкими, фубыми, неприятными»4, — сокрушалась Дасье в предисловии к переводу.
В 1714 г. Антуан Удар де ля Мот (Ля Мот-Удар), опираясь на прозаический перевод госпожи Дасье, сделал новый поэтический перевод «Илиады». В «Слове», открывающем перевод, он выступил с критикой в адрес Дасье, открыв тем самым жаркую дискуссию о принципах перевода. В этом же «Слове» Удар де ля Мот высказал
1 См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 103.
2 Ibid. P. 104.
3 См.: Van Hoof H. Op. cit. P. 51.
4 См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 113.
весьма интересную мысль, позволяющую глубже понять идеоло-гию «прекрасных неверных». Он писал, что обороты и выражения Гомера — это почти всегда самые прекрасные формы его (рыка, в то время как отвечающие им обороты и выражения французского языка не являются самыми прекрасными в языке перевода. Поэтому переводчик, поняв смысл оригинального произведения, должен абстрагироваться от форм оригинала и постараться передать оригинал равно совершенными формами, такими, какие бы выбрал сам писатель, если бы писал в XVIII в. по-французски. Таким образом, Удар де ля Мот ставит во главу угла прагматику перевода: текст перевода должен вызывать у читателя то же впечатление совершенства, что и текст оригинала. Семантическая верность оказывается подчиненной прагматической. Следует отметить, что подобный подход вовсе не устарел. И в XX в. многие теоретики перевода предпочитали утверждать примат динамической (функциональной, прагматической и т.п.) эквивалентности.
Удар де ля Мот утверждал также, что существуют два вида перевода. Первый — буквальный. К нему само слово перевод подходит лучше всего. Второй — более смелый. Его, скорее, можно определить как элегантное подражание. Он располагается между простым переводом и парафразом. Первый вид перевода полезен тем, кто стремится к эрудиции и хочет изучить предметы, описанные автором, и ход его мыслей. Второй вид более дерзкий и малополезный, но он должен нравиться. Даже если он и не передает смысла оригинала, он передает его красоту и силу, а иногда и украшает его, если красоты ему где-то недостает.
Тезис о двух видах перевода, разумеется, не нов. Мы встречали его еще у Цицерона. Интересно то, что он продолжает повторяться из века в век. Мы встретим его и в работах критиков перевода XIX в., и в работах современных теоретиков перевода. Возникает вопрос: не является ли такое упорное разделение перевода на два вида попыткой решить самый сложный, но и самый главный вопрос теории перевода, от которого зависит само определение этого явления, а именно вопрос об эквивалентности, т.е. о Том, что же можно считать эквивалентным при сравнении текста оригинала с текстом его перевода?
Практика «прекрасных неверных» продолжалась в XVIII и в Первой половине XIX в. Но в этот период объектом переводческих экспериментов стала уже не только классическая литература, но и литература других народов. Естественно, чем самобытней и оригинальней оказывался автор, тем больше он страдал от переделок и исправлений, когда переводчики стремились «уложить» его в жесткие рамки изящной словесности. «Прекрасные неверные»
оставили яркое пятно в истории переводческого опыта во Франции. Это явление еще раз продемонстрировало значимость переводческого труда для развития словесности, для совершенствования философской мысли, для формирования литературного вкуса читателя. «Прекрасные неверные» показали, что переводческая практика, точнее, доминирующие тенденции в ней оправдываются определенным состоянием словесности, степенью развитости языка и литературы. Иначе говоря, не только перевод воздействует на словесность, ускоряя или, напротив, замедляя ее развитие, но и уровень развитости языка и литературы, общее состояние культуры народа предопределяют те или иные тенденции в переводе. «Прекрасные неверные» французских переводчиков происходили из всеобщего убеждения в совершенстве французской словесности, в ее превосходстве над словесностью других народов. Это убеждение было действительно всеобщим, т.е. выходило за пределы Франции.
«Прекрасные неверные» остались бы ярким, но все же национально ограниченным пятном в истории перевода, если бы французский язык не занял положение языка межнационального общения в Европе, если бы словесность французов, а также главные направления и тендеции в литературном творчестве, в том числе и в переводе, не стали образцом для подражания другими народами Европы. Однако роль этого подражания в развитии словесности других народов далеко не однозначна.
§ 4. Влияние французской словесности на ход развития русской
Les traducteurs sont les chevaux de trait de la civilisation.
Joseph de Maistre Переводчики — почтовые лошади просвещения.
A.C. Пушкин
Пожалуй, нет ни одной европейской культуры, о которой Пушкин высказывался бы столь противоречиво, сколько о французской. «Mon ami, je vous parlerai la langue de l'Europe, elle m'est plus familière que la nôtre»1 — «Мой друг, я обращаюсь к Вам на языке Европы, он мне более привычен, чем наш» — так начинается письмо Пушкина П.Я. Чаадаеву, написанное, как всегда, на французском языке. Роль французского языка в русском обществе первой половины XIX в. общеизвестна. Россия — часть Европы. Она приняла французский язык в качестве языка межнационального общения. Несмотря на политическое недоверие к Франции, вызванное наполеоновским походом в Россию, русское общество продолжает
1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. М., 1958. Т. 10. С. 363. 132
в салонах говорить на французском языке, читать в подлиннике произведения французских авторов, а также пользуется французским языком в официальной и частной переписке. «Монархия французского языка», по определению Жозефа де Местра1, не только не рухнула в результате роста национального самосознания народов Европы, но, напротив, еще более укрепила свои позиции.
Роль французского языка в русском обществе не ограничивается, однако, только выполнением функций средства устного и письменного общения в высшем свете. Нельзя недооценивать значение французского языка для развития русского языка, особенно в его письменной форме, русской словесности. Вспомним, как оценивал Пушкин состояние языка русской прозы в 1825 г. в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова»: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны»2. Слово создавать выделено в тексте самим Пушкиным. И, как известно, это «создание» оборотов речи родного языка осуществлялось Пушкиным в немалой степени по моделям французского языка, т.е. путем перевода, калькирования французских оборотов речи.
Но не следует и переоценивать роль французского языка в развитии и совершенствовании языка русской прозы, а точнее, письменной формы русского литературного языка.
Как известно, Пушкин не жаловал французскую поэтическую традицию и возможности французского языка в области стихосложения: «Нет сомнения, что стихосложение французское самое своенравное и, смею сказать, неосновательное»3. Досталось и «великим французам»: «Всем известно, что французы народ самый антипоэтический. Лучшие писатели их, славнейшие представители сего остроумного и положительного народа, Montaigne, Voltaire, Montesquieu, Лагарп и сам Руссо, доказали, сколь чувство изящного было для них чуждо и непонятно»4. Не в чести оказалась и французская философия: «...мысли собственно французские уже стары; следовательно, не мысли, а общие места: сами французы заимствуют их у немцев и англичан»5; «она (немецкая философия. — Н.Г.) спасла нашу молодежь от холодного скептицизма
1 См.: Duron J. Langue française langue humaine. Paris, 1963. P. 67.
2 Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 31.
3 Там же. С. 243.
4 Там же. С. 264.
5 Там же. С. 113.
французской философии и удалила ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!»1 И наконец, апофеоз критики в адрес французских писателей: «В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!»2
Эти и многие другие аналогичные высказывания о словесности, поэзии, философии, театре «остроумного и положительного народа», казалось бы, с достаточной очевидностью демонстрируют отношение Пушкина к французской культуре. Но в чем причины такого сарказма? Почему Пушкин столь пренебрежительно высказывался о французской словесности, о французских культурных традициях?
Возможно, с высоты гения русской поэзии, достигшей уже к тому времени значительного расцвета, он с некоторым скептицизмом смотрел на то, что создавалось поэтами других стран, его современниками и предшественниками, чье мастерство он уже превзошел. Или он был уже blasé (Пушкин любит это французское слово и довольно часто употребляет его в письмах, заметках, статьях, не находя достаточно точного эквивалента для перевода в современном ему русском языке), т.е. пресыщен французской культурой, окружавшей его с самого детства, и утомлен подражаниями французским образцам в русской литературе, театре, философии.
Попытаемся разобраться в том, что стоит за этими оценочными высказываниями, и определить истинное отношение Пушкина к французской словесности, французской поэзии, французскому языку, его выразительным свойствам и их влиянию на русскую словесность.
Прежде чем проанализировать характер влияния французской словесности на русскую и попытаться установить факторы, сдерживавшие ее развитие или, напротив, способствовавшие ему, попробуем определить, что понимал Пушкин под термином словесность. В современном русском языке это слово во всех значениях пока считается архаизмом. Правда, сейчас словесность вновь входит в употребление, заменяя собой словосочетание язык и литература или слово филология. Во времена же Пушкина, если судить по заметкам, письмам и статьям того периода, термин словесность был весьма употребим и прежде всего обозначал литературу, совокупность литературных произведений какого-либо народа и уже потом филологические науки и учебный предмет. Поэтому можно предположить, что, говоря о французской словесности, Пушкин
1 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 276.
2 Там же. С. 644.
впервую очередь имел в виду французскую литературу и язык литературы, т.е. тот пласт французского языка, который исполь-
зовался французами в письменной речи.
В черновой заметке, озаглавленной «О причинах, замедливших ход нашей словесности», явившейся откликом на статью А. Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 г.», опубликованную в «Полярной звезде» в 1824 г., Пушкин писал: «У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии...»1 Таким образом, говоря о словесности, Пушкин имеет в виду литературный язык в целом, способности языка выражать сложные и важные «предметы размышления» в интересах просвещения. Иначе говоря, словесность понимается Пушкиным достаточно широко. Интересное подтверждение тому можно обнаружить у самого Пушкина. О. Холмская, анализировавшая черновые записи поэта, обратила внимание на любопытную деталь. В черновике статьи «Об альманахе "Северная лира"» (1827) Пушкин, сравнивая заслуги перед отечеством Петрарки и Ломоносова, первоначально написал: «В самом деле сии два великие мужа имеют между собою сходство. Оба сотворили язык своего отечества...» Слова сотворили язык в рукописи были зачеркнуты и сверху написано: основали словесность, отметила О. Холмская2. Таким образом, понятия язык и словесность оказываются у Пушкина тесно связанными.
Поэтому для того чтобы понять, как оценивал Пушкин французскую словесность, а также то, как воздействовала она через переводы и подражания на русскую, необходимо, насколько это возможно, отделить понятие художественной литературы от понятия словесности как всей системы выразительных средств языка. Что же касается художественной литературы, то и внутри ее, видимо, следовало бы отделить поэзию от прозы, так как отношение Пушкина к французской поэзии и к французской прозе, а также к выразительным способностям французского языка в поэзии и в прозе было различным.
В черновых записках, сделанных в 1822 г. и представляющих собой план так и не написанной статьи «О французской словесности», Пушкин резко выступает против подражания французским литературным образцам, французской словесности: «...как
' Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 18.
2 Холмская О. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры // Мастерство перевода. М., 1959. С. 311-312.
можно ей подражать: ее глупое стихосложение — робкий, бледный язык — вечно на помочах...»1 Однако, говоря о французской словесности, он на самом деле имел в виду лишь французскую поэзию и французское стихосложение, так как в первую очередь называл имена Малерба, Буало, Менара и других поэтов, т.е. тех самых, с которыми связывается понятие «прекрасных неверных» в истории перевода. Именно эти поэты не только своими оригинальными произведениями, но и переводами-переделками во многом способствовали совершенствованию французского литературного языка и французского стихосложения. Пушкин критикует французов: «Малерб держится четырьмя строками оды к Дюперье... Менар чистый, но слабый... Ракан, Воатюр — дрянь... Буало убивает французскую словесность...»2
В то же время подражание остается еще доминирующей тенденцией в русском творчестве. Подражание предполагает и определенное заимствование форм выражения. Иноязычные формы, модели изящной словесности наводняют русский литературный язык. Правда, уже не только французская словесность представляется единственным образцом для подражания. Пушкин в поиске источников для развития национальной словесности анализирует литературу разных народов и убеждается, что нет оснований для того, чтобы отказывать русской словесности в достаточной поэтической силе: «Не решу, какой словесности отдать предпочтение, но есть у нас свой язык; смелее! — обычаи, история, песни, сказки — и проч.»3
В 1823—1824 гг. в письмах П.А. Вяземскому он развивает эту мысль и, вновь говоря о словесности, имеет в виду поэзию, причем поэзию романтическую, освобожденную от канонов классицизма: «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность»4, а также: «...я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе»5.
Это внутреннее противоречие, выраженное последней фразой, как нельзя лучше характеризует отношение Пушкина к французской словесности и к ее роли в развитии русской словесности.
1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 527.
2 Там же. С. 533.
3 Там же. С. 527.
А Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 55. 5 Там же. С. 76.
В поэтическом творчестве Пушкин расценивал влияние французской словесности как помеху, как дурную привычку. Он был убежден в потенциальном превосходстве русского языка над французским в поэтической речи. А уже в 1836 г. в одной из последних своих работ «Мнение М.Е. Лобанова о духе и словесности, как иностранной, так и отечественной» Пушкин с полной уверенностью утверждает, что русская поэзия «осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзиею германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики»1. Это позволяет сделать вывод о том, что скептически относится Пушкин главным образом к французской поэзии, французским традициям стихосложения, выразительным способностям французского языка именно в поэтической речи. В этой сфере он стремился к полному освобождению русской поэзии, русского поэтического слога от французского воздействия.
Но для Пушкина существовала и еще одна словесность — русская проза и, соответственно, язык русской прозы. По отношению к ней французская словесность играла несколько иную роль.
В конце первой трети XIX в. проза в России еще не стала жанром, равноправным с поэзией. Пушкин неоднократно сетует на ее недостаточную отработанность и в качестве одной из причин ее несовершенства опять же называет влияние французского языка. Но это влияние уже совсем иного свойства: если в поэзии следование французским образцам — это следование литературной моде, то в прозаической речи положение иное: русское просвещенное общество не может полноценно изъясняться по-русски. Французский язык принят в личной и официальной переписке, самые разные идеи легче выражать по-французски. Таким образом, с одной стороны, привычка и леность заставляют обращаться к французскому языку, что, разумеется, тормозит развитие русского языка прозы. С другой — недостаточное развитие русского языка прозы в отличие от поэтического языка не позволяет использовать его в качестве единственной и полноценной формы общения.
В заметках «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» Пушкин отмечает, что «ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует»2. Язык прозы нужно было создать, и Пушкин принимается за это в основном в ЗО-е годы, когда им Уже были написаны основные произведения художественной и исторической прозы.
1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 405.
2 Там же.
Необходимость развития русской словесности в области научной прозы признавали не все современники Пушкина. В этой связи интересно вспомнить довольно резкую отповедь Пушкина известному переводчику Н. Полевому в критической статье «История русского народа. Сочинение Николая Полевого», опубликованной в 1830 г. «Г-н Полевой, — пишет Пушкин, — в своем предисловии весьма искусно дает заметить, что слог в истории есть дело весьма второстепенное, если уже не совсем излишнее... По крайней мере, слог есть самая слабая сторона "Истории русского народа"... искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, все обезображено, перепутано и затемнено»1.
Заботясь о совершенствовании русского языка прозы, Пушкин довольно высоко оценивал роль французского влияния на русскую словесность. Уже в 1825 г. в письме Вяземскому он писал: «Ты хорошо сделал, что заступился за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т.е. языка мыслей)»2. Влияние же на развитие русской словесности оказывалось именно через переводы.
Пушкин обращается к переводу во все периоды своего творчества. Он переводил произведения французских поэтов Парни и Шенье, Вольтера и Мериме, итальянцев Ариосто и Альфери, латинских авторов Катулла, Горация, Ювенала, баллады и поэмы Мицкевича, поэзию Байрона и драматургию Шекспира. В последние годы жизни Пушкин занимался переводом прозаической историко-мемуарной литературы. Он работал над переводом «Железной маски» и «Записок бригадира Моро де Бразе» Вольтера.
В переводах Пушкина с французского «цели перевода... ведут не столько к передаче подлинника, сколько к обогащению языка, на который делается перевод», отмечал Б.В. Томашевский3. Пушкин нередко вводил в свою речь французские заимствования, а также переводил на русский язык французские слова и выражения, стараясь подобрать им наиболее точные эквиваленты.
Прямые заимствования из французского в форме транскрипций у Пушкина встречаются не так уж часто. Многие из французских слов, употреблявшихся им в русской транскрипции, так и не задержались в русском языке. Одни из них оказались переведены и заменены русскими эквивалентами (бон-мо — изречения,
1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 139.
2 Там же. Т. 10. С. 153.
3 Томашевский Б. В. Пушкин и французская литература // Литературное
наследство. Т. 31—32. М., 1937. С. 11.
аматёр — любитель, регулы — месячные и пр.), другие ушли из языка, не оставив соответствий (репортуюсь, прюдство и пр.).
Основной же формой обогащения языка русской прозы за счет французского для Пушкина был перевод, поиск эквивалентных форм в родном языке иногда путем развития значений русских слов. Нередко, найдя эквивалент, который казался ему наиболее подходящим, но все же сомневаясь в его точности, Пушкин добавлял в скобках французское слово или выражение. Так в обиход письменной речи вводились многие русские слова и словосочетания, значения которых требовалось уточнить с помощью хорошо знакомых французских слов: преувеличение (exagération), влияние (ascendant), рассуждение (discussion), простонародность (vulgarité), народный [поэт] (populaire et national), общественные mua (hommes publics), довольство (confort), притворный (forcé), занимательность (intérêt), творчество (fantaisie), понятие о чести (point d'honneur), вольнолюбивый (libéral) и др. Большинство из них усвоены современным языком, некоторые немного видоизменились (ср. общественные лица — общественные деятели), какие-то заменены другими, напр.: восстановление (Restauration) — совр. Реставрация, отдельные слова из предложенных Пушкиным переводов с французского не задержались в русском языке, напр.: простомыслие (niaiserie).
Интересно отношение Пушкина к собственным нововведениям. Некоторые из них кажутся ему несколько неуклюжими. Так, по поводу слова вольнолюбивый, которое не понравилось цензуре в стихотворении «Чаадаеву» (В стране, где я забыл тревоги прежних лет), Пушкин писал издателю журнала «Сын Отечества» Н.И. Гречу: «Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее libéral, оно прямо русское, и верно почтенный A.C. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем»1. Позднее он вновь использовал это слово в «Евгении Онегине»: «Он из Германии туманной / Привез учености плоды: / Вольнолюбивые мечты». Но в этом тексте слово вольнолюбивый уже довольно сильно отличалось от французского libéral (благоприятное отношение к личным свободам) и означало свободомыслие и вольнодумство. В современном русском языке прилагательное вольнолюбивый характеризует стремление к свободе, а значение вольнодумства сохранилось как устаревшее в заимствованном из Французского слове либеральный.
Один из путей развития языка русской научной прозы Пушкин видел в переводческой перифразе. В этом его взгляды близки
1 Пушкин A.C. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 31.
взглядам на перевод реформатора французского языка Жака Амио. В письме И. В. Киреевскому в 1832 г. Пушкин призывал избегать ученых терминов: «старайтесь их переводить, то есть перефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку»1.
Переводы Пушкина не только обогатили русский язык отдельными словами и словосочетаниями. Они привнесли в русскую культуру и некоторые «крылатые выражения». Обратимся к известному изречению «Переводчики — почтовые лошади просвещения». Это высказывание, опубликованное под рубрикой «Заметки и афоризмы разных годов», датировано 1830 г. и не сопровождается никакими комментариями. Но, открыв книгу «История перевода на Западе» (Histoire de la traduction en Occident) бельгийского исследователя проблем истории и теории перевода Ван Офа (Henri Van Hoof), написанную в 1990 г., мы обнаруживаем в качестве эпиграфа следующую фразу: «Les traducteurs sont les chevaux de trait de la civilisation» (букв.: «Переводчики — упряжные лошади цивилизации»), с подписью: Жозеф де Местр (Joseph de Maistre). Жозеф Мари де Местр (1763—1821) — известный французский политический деятель, философ и публицист, автор книги «Петербургские вечера»; Пушкин упоминает о нем в «Записках Самсона», опубликованных также в 1830 г. Это свидетельствует о том, что творчество де Местра Пушкину было знакомо.
Аналогия образа и структуры высказываний де Местра и Пушкина очевидны. Первичность высказывания де Местра тоже не вызывает сомнений, даже если сравнить только даты: книга де Местра была опубликована во Франции в год смерти ее автора, а высказывание Пушкина относится лишь к 1830 г. Более того, анализ высказывания де Местра позволяет обнаружить интересные детали, касающиеся значений слов trait и civilisation, т.е. тех слов, которые и создают различия во французском и русском высказываниях и позволяют усомниться в том, что афоризм Пушкина есть не что иное, как перевод афоризма де Местра. Французское словосочетание cheval de trait означает упряжная лошадь, т.е. лошадь, предназначенная тянуть повозки (cf.: cheval bête de trait, destinés à tirer une voiture2). В этом значении слово trait восходит к устаревшему переходному глаголу traire, уступившему место в современном французском языке глаголу tirer (тянуть, тащить). Слово trait в прошлом имело и еще одно значение, восходящее к тому же глаголу traire, но уже в непереходной форме, а именно связующее звено, посредник. Таким образом, во француз-
' Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 404. 2 Le Petit Robert. Paris, 1970. P. 1812.
скомвыражении cheval de trait угадывается не только идея передвижения в карете (повозке), но и идея посредничества, установления связи между городами, людьми и т.п. Те же идеи обнаруживаются в русском выражении почтовые лошади, так как во времена Пушкина почтовыми назывались лошади, на которых осуществлялась регулярная перевозка пассажиров в конных экипажах, находившаяся в ведении учреждений связи. Более того, русское прилагательное упряжной тоже связано с такими перевозками, так как слово упряжка в прошлом обозначало помимо всего прочего еше и расстояние, которое проезжали обычно, не меняя и не кормя лошадей. Поэтому можно сделать вывод о том, что почтовые лошади — вполне подходящий контекстуальный (несловарный) вариант перевода французского словосочетания chevaux de trait в данном высказывании.
Не менее интересным представляется и соотношение значений французского слова civilisation y де Местра и русского просвещение у Пушкина. Словарный эквивалент французского слова civilisation — цивилизация, культура — не позволяет поставить знака переводческого равенства между этим словом и русским словом просвещение. Однако французское слово в качестве первого значения, зарегистрированного во французском языке с 1734 г. и вынесенного в словарной статье на первое место (т.е. первого и с этимологической, и с семантической точек зрения), имеет продвижение вперед, развитие, прогресс, т.е., как и слово просвещение, имеет семантику действия, прогрессивного развития. Значение же цивилизации, культуры появилось позднее и зарегистрировано во французском языке лишь в 1828 г. Можно предположить, что это французское слово было известно Пушкину лишь в первом, ныне устаревшем значении, семантически, безусловно, связанном со словом просвещение.
Подтверждением этому могут служить следующие рассуждения Пушкина. Анализируя характер воздействия французского языка на русский в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова», Пушкин писал: «Приводя в пример судьбу сего (французского. — Н.Г.) прозаического языка, г. Ле-монте утверждает, что и наш язык, не столько от своих поэтов, сколько от прозаиков, должен ожидать европейской своей общежи-телъности. Русский переводчик оскорбился сим выражением; но если в подлиннике сказано civilisation Européenne, то сочинитель чуть ли не прав. Положим, что русская поэзия достигла уже высокой степени образованности: просвещение века требует пищи Для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия
еще по-русски не изъяснялись»1. Пушкин проводит очевидную параллель между просвещением века и тем, что обозначено французским словом civilisation. Слова же цивилизация, заимствованного, кстати, из французского, в русском языке в то время еще не было. Более того, в русском языке оно не восприняло первого значения французского этимона и перешло лишь с более поздним значением, с которым и функционирует в современном русском языке. Поэтому слово просвещение вполне могло быть избрано Пушкиным в качестве переводного эквивалента французского слова.
Таким образом, есть все основания предположить, что «крылатое выражение» о переводчиках — удачный перевод фразы француза де Местра. Некоторые современные исследователи полагают, что фраза де Местра характеризует переводчиков с известной долей иронии2. В ней можно увидеть определенную иронию, так как концепт «лошади» постоянно ассоцируется с изнурительным, а часто и неблагодарным трудом. Но и в этом случае ирония касается, скорее, не труда переводчиков, а отношения общества к этому труду, пренебрежения к тем, кто несет новые знания, просвещение. Пренебрежение это вызвано не неумением переводчиков, не их необразованностью и бесталлантностью, а лишь тем, что они перевыражают то, что было кем-то уже сказано. Монтескье в «Персидских письмах» вынес приговор переводчикам: «Если вы все время переводите, вас не будут переводить никогда». Пушкин повторил эту идею, но уже в персонифицированной форме: «Жуковского перевели бы все языки, если б он сам менее переводил»3. Он записал яркое выражение о «почтовых лошадях», возможно, планируя использовать его в какой-либо работе: он нередко переносил в свои произведения французские фразеологические формулы. Как отмечала О. Холмская, «это было законное присвоение русскому поэтическому языку оборотов французской лирики»4.
В 1836 г. в ответ на полемику, развернувшуюся в английских и французских журналах по поводу перевода «Потерянного рая» английского поэта XVII в. Джона Мильтона, сделанного в том же году французским поэтом Рене де Шатобрианом (1768—1848), Пушкин начал писать статью «О Мильтоне и Шатобриановом
1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 30—31.
2 Ср.: «Отношение Пушкина к переводу было далеко не таким восторжен
ным, как обычно изображают историки перевода. Не случайно в его записях
сохранился перевод иронической, в сущности, фразы Жозефа де Местра: "Пе
реводчики — почтовые лошади просвещения"». Левин Ю. Об историзме в под
ходе к истории перевода // Мастерство перевода. М., 1962. С. 391.
3 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 19.
4 Холмская О. Указ. соч. С. 306.
переводе "Потерянного рая"». В поле зрения Пушкина попадает уже не французская словесность, задержавшая, по его мнению, род развития русского поэтического искусства, а французская ма-нера перевода, которая также серьезно повлияла на перевод худо-жественных произведений в России.
Пушкин с нескрываемым сарказмом говорит о французской переводческой традиции исправительных переводов, традиции тех самых «прекрасных неверных», которая расцвела во Франции в XVII в. в отношении классических произведений и была перенесена в XVIII в. на произведения современников, «соседей» французов. «Долгое время, — пишет он, — французы пренебрегали словесностию своих соседей. Уверенные в своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных писателей иностранных относительно меры, как отдалились они от французских привычек и правил, установленных французскими критиками. В переводных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя прочесть ни одного предисловия, где бы не находилась неизбежная фраза: мы думали угодить публике, а с тем вместе оказать услугу и нашему автору, исключив из его книги места, которые могли бы оскорбить образованный вкус французского читателя... вот к чему ведет невежественная страсть к народности!..»1 В этом высказывании, как нельзя лучше характеризующем эпоху «прекрасных неверных» во французском переводе, особый интерес вызывает, однако, последняя мысль о народности. Ведь категория народности широко обсуждалась в XIX в., особенно в первой половине, и довольно часто касалась народности перевода. Что имел в виду Пушкин, говоря о ложном стремлении французских переводчиков к народности? Создается впечатление, что народность у Пушкина — не что иное, как перевод французского popularité, появившегося во французском языке в середине XVIII в. и обозначавшего факт признания, любви народа или большого числа людей, т.е. понятие, которое сейчас обозначается в русском языке словом популярность.
Вспомнив ситуацию во Франции в XVII—XVIII вв., можно предположить, что речь идет именно о стремлении переводчиков завоевать любовь и признание читателей, прививая им литературный вкус, выработанный в салонах, т.е. утвердить в обществе нормы изящной словесности. В самом деле, французские литераторы, убежденные в том, что их язык и литература достигли полного совершенства, старались продемонстрировать это совершенство всем читателям, делая совершенными, с их точки зрения, в переводах произведения, созданные изначально на других, менее
1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 487.
развитых языках. Доказав в XVII в. превосходство французского языка над классическими, они уже без особого стеснения стали убеждать читателя в превосходстве французского над современными.
Но в начале XIX в., по мнению Пушкина, ситуация во французском переводе изменилась. Изменился прежде всего читатель. Ему уже стали интересны иностранцы не переодетыми во французов, а такими, как они есть. «От переводчиков стали требовать более верности и менее щекотливости и усердия к публике, пожелали видеть Данте, Шекспира и Сервантеса в их собственном виде, в их народной одежде и с их природными недостатками»1. Соответственно изменилась и критика перевода. И критики, и читатели задумались, насколько точно могут они судить о зарубежных авторах по выполненным ранее французским переводам. Изменилось и отношение к переводу, точнее, к задачам перевода и к нормам перевода, к категории переводческой верности. Перевод приобретает, так сказать, этнографическую значимость. Одновременно возникает интерес и к тому, как чужой мир отражается в чужом языке, чем интересна иноязычная словесность.
В этот период и появляется перевод поэмы Мильтона «Потерянный рай», сделанный Шатобрианом, который не только делает перевод, но и предпосылает ему свои комментарии, иначе говоря, «играет в открытую». Разъясняя избранную им для этого произведения стратегию перевода, он признает, что буквальный перевод всегда представлялся ему самым лучшим. Подстрочный перевод был бы полным совершенством, если бы можно было убрать из него все, что есть в нем дикого2.
Пушкин с радостным удивлением комментирует этот фрагмент комментариев французского поэта: «Ныне (пример неслыханный!) первый из французских писателей переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы верхом его искусства, если б только оный был возможен! Таковое смирение во французском писателе, первом мастере своего дела, должно было сильно изумить поборников исправительных переводов и, вероятно, будет иметь большое влияние на словесность»3. Как обычно, последний тезис оказывается наиболее интересным и значимым. Даже не переводческая деятельность в целом, а лишь изменение переводческой манеры уже способно оказать влияние на словесность. Таким образом, Пушкин, скептически относившийся к переводу, по сути, признает серьезное влияние перевода на развитие словесности.
1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 488.
2 См.: Horgueün P.A. Op. cit. P. 161.
3 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 488.
Восторженное отношение Пушкина к эксперименту Шато-бриана может иметь разные объяснения. A.B. Федоров полагал, что подобное отступление от переводческой традиции XVIII в., которая во многом диктовалась парижской модой, было обусловлено политической обстановкой в Европе. После поражения Франции в наполеоновских войнах во многих странах, особенно в России, произошел подъем национального самосознания. Париж перестал играть роль абсолютного диктатора в литературном творчестве. Возрос интерес писателей как к национальному прошлому своей страны, так и к творчеству других народов1.
Возможно, Федоров прав, указывая на эту причину отхода от моды исправительных переводов. Косвенно подтверждает это и характерная для той поры волна «очищения» русского языка, предполагавшая, кроме всего прочего, искоренение французских заимствований из научных и специальных терминологий. Так, составители Военно-энциклопедического лексикона 1854 г. настоятельно рекомендовали воздержаться от употребления таких, например, военных терминов, как деплояда, деплоирование, деплои-ровать, дублировавших русские термины развертывание, развертывать.
Однако причина отхода от «исправительного», чрезмерно вольного перевода, на мой взгляд, не только в политике. Нельзя забывать и того, что если в какой-либо отрасли знаний борются две противоположные тенденции, а в переводе это тенденции к буквальному и вольному переводу, то в определенные исторические периоды более сильной оказывается одна из тенденций, затем она уступает место своей противоположности, и так происходит постоянно, хотя возврат сопровождается обязательными качественными изменениями, т.е. происходит как бы уже на качественно ином уровне.
Разумеется, и в XIX в. сохранились некоторые черты, свойственные «исправительному» переводу XVIII в. Отдельные же черты перевода-переделки: сокращения, перестановки, добавления, адаптации под национальную специфику переводящей культуры — продолжают бытовать в переводах художественной литературы. Вместе с тем для литературного перевода середины XIX в. уже характерно стремление к большой точности, к сохранению в переводе самобытности оригинала, желание передать все своеобразие той эпохи, того народа, той культуры, с которыми он знакомит читателя перевода.
Шатобриан надеялся, что его перевод, если не будет признан слишком неудачным, сможет произвести революцию в перевод-
См. : Федоров A.B. Указ соч. М, 1963. С. 29.
ческой практике. «Во времена Д'Абланкура, — писал он, — переводы называли прекрасными неверными. С тех пор мы видели много неверных, которые далеко не всегда были прекрасными. Может быть, мы поймем, что верность, даже если ей и недостает красоты, имеет свою цену»1.
В рассуждениях Пушкина по поводу комментариев Шатобриана вновь всплывает вопрос о возможностях буквального перевода. Пушкину удается сформулировать некоторые положения общей теории перевода, которые, не отличаясь новизной, в известной степени отражают представления о переводе в России в первой половине XIX в. Восторгаясь по поводу перевода Шатобриана, противопоставившего себя доминирующей тенденции в переводе и загладившего вину других писателей Франции, представивших Мильтона в уродливом, почти карикатурном виде, Пушкин в то же время признает, что Шатобриан совершил «труд тяжелый и неблагодарный, незаметный для большинства читателей и который может быть оценен двумя, тремя знатоками»2. В этом высказывании отчетливо проявляется невысокая оценка социальной значимости буквального перевода, его весьма узкой адресности. Пушкин, по сути, повторяет то, о чем писали Удар де ля Мот, Гердер и многие другие европейские критики перевода, различав-шие две его разновидности — буквальный и вольный — и отчетливо сознававшие разное общественное предназначение каждой из них. На какую же революцию в переводческой практике надеялся Шатобриан и почему Пушкин полагал, что перевод Шатобриана способен оказать серьезное воздействие на словесность? Возможно, и русский и французский поэты думали о том, что перевод Шатобриана может открыть новую эпоху в переводе, ту самую третью эпоху, когда перевод достигает своей высшей стадии. Ведь положение о трех эпохах перевода и соответственно о трех (а не двух) типах перевода, сформулированное Иоганном Вольфгангом Гёте в «Западно-восточном диване», вполне могло быть им известно. Гёте располагал три типа перевода в исторической плоскости. Первый тип, исторически предшествующий остальным, представляет собой прозаический перевод поэтических произведений, благодаря которому читатели знакомятся с чужой реальностью, выраженной в знакомых им понятиях. На следующем этапе переводчики уже стараются показать все проявления чужой реальности. Но на самом деле они осваивают лишь дух чужого автора, чужой культуры и передают его в духе собственной культуры. Французы, отмечал немецкий поэт, приспосабливают
1 См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 162.
2 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 496.
не только иностранные слова к своим, но также чувства, мысли и даже предметы. Но нельзя долго пребывать ни в убогости, ни в совершенстве, так как всякое изменение неизбежно влечет за собой другое, поэтому наступает третий, высший и последний, период, когда переводчики стремяться сделать текст перевода во всем тождественным оригиналу. Такие переводы сначала встречают сопротивление публики, так как переводчик, точно следующий за подлинником, отказывается в большей или меньшей степени от собственной национальной оригинальности. Вкус публики должен еще дорасти до понимания и оценки такого перевода. Гёте полагал, что в литературе эти три типа перевода могут наступать и в обратной последовательности, а также сосуществовать одновременно, Но во всех случаях с точки зрения развития концепции перевода они развертываются в данной последовательности, замыкая круг. Именно поэтому третий тип перевода представляет собой не только высшую, но и последнюю стадию перевода. Стремление переводчика максимально отождествить текст перевода с текстом оригинала приводит к подстрочному переводу, который, по словам Гёте, максимально облегчает понимание чужого. Это приближает третий тип перевода к первому, примитивному, и таким образом круг, в котором происходит переход от чужого к своему и от известного к неизвестному, замыкается1.
В.Г. Белинский в критической статье «"Гамлет, принц датский". Драматическое представление. Сочинение Виллиама Шекспира. Перевод с английского Николая Полевого» в известной степени развивает идеи Гёте. Но он вновь возвращается к двухчастной оппозиции, противопоставляя поэтический перевод переводу художественному. Он как бы исключает из типологии первый, примитивный, тип перевода. В его двухчастной структуре остаются лишь поэтический (вольный) перевод и перевод художественный, где «не позволяется ни выпусков, ни прибавок, ни изменений. Если в произведении есть недостатки — и их должно передать верно. Цель таких переводов есть — заменить по возможности подлинник для тех, которым он недоступен по незнанию языка, и дать им средство и возможность наслаждаться им и судить о Нем»2. Поэтический перевод предназначен для широкой публики, и его принципы совершенно иные, ведь и цель его иная — познакомить широкого читателя с чужой действительностью, познакомить с иностранным автором. «Если бы искажение Шекспира было единственным средством для ознакомления его с нашей публикой, — и в таком случае не для чего было б церемониться; Искажайте смело, лишь бы успех оправдал ваше намерение: когда
1 См.: Коптев П.И. Указ. соч. С. 189-192.
2 Цит. по: Русские писатели о переводе. М., 1960. С. 198.
две, три и даже одна пьеса Шекспира, хотя бы искаженная вами, упрочила в публике авторитет Шекспира и возможность лучших, полнейших и вернейших переводов той же самой пьесы, вы сделали великое дело, и ваше искажение и переделка в тысячу раз достойнее уважения, нежели самый верный и добросовестный перевод, если он, несмотря на все свои достоинства, более повредил славе Шекспира, нежели распространил ее»1. Не в этом ли высказывании Белинского кроется ключ к пониманию требования «народности» литературы, столь распространенного в XIX в. в России.
Но Шатобриан, видимо, не стремился к такой народности. Можно предположить, что он рассматривал свой революционный переводческий опыт именно как начало нового, третьего (по типологии Гёте), этапа в истории французского перевода, когда целью оказывается создание художественного перевода, максимально приближенного к оригиналу. Возможно, так же оценивал труд французского поэта и Пушкин. Но восторга текст перевода, выполненный в данном ключе, у Пушкина не вызвал. «Нет сомнения, — пишет он, — что, стараясь передать Мильтона слово в слово, Шатобриан, однако, не смог соблюсти в своем преложении верности смысла и выражения»2. Пушкин сомневается в состоятельности подстрочного перевода. Он восхищается опытом Ша-тобриана, противопоставившего свою работу тенденции французских переводов-переделок, но довольно скептически относится к возможностям подстрочника. «Подстрочный перевод никогда не может быть верен», — заявляет он и приводит хорошо известный аргумент о
Дата добавления: 2016-06-24; просмотров: 705;