Аппий Клавдий Децемвиры

В 462 г. Терентилий Арса предложил проект закона об ограничении власти консулов. Мы уже видели, как энергично боролась против этого закона партия патрициев. Когда она увидела, что путем интриг и насилия ничего не добьется, то для спасения главного дела стала пытаться привлечь на свою сторону трибунов разными незначительными уступками. Трибуны принимали эти уступки, но не отказывались от главного требования. Так, в 457 г. патриции позволили увеличить число трибунов с пяти до десяти; это разрешение имело, конечно, сомнительную цену, так как между десятью трибунами легче было найти одного, которого патриции могли бы склонить к оппозиции своим товарищам; но, во всяком случае, значение трибуната усиливалось этим увеличением численности, и десять трибунов, благодаря jus auxilii, могли защищать отдельных плебеев более успешно, чем пять. В следующем году трибун Ицилий провел закон, по которому Авентинский холм, хотя находившийся внутри городской стены, но остававшийся покрытым лесом и почти необитаемым, был отдан плебеям под постройку жилищ (lex Icilia de Aventino publicando). До тех пор эта местность оставалась как общинная земля в пользовании патрициев. Теперь же Авентинский холм, составляющий возвышенность, окруженную со всех сторон свободным пространством и представляющую значительные трудности для восхождения, сделался для плебеев убежищем и крепостью в их борьбе с патрициями. Только в 454 г., вследствие уступок с обеих сторон, возбужденное Терентилием спорное дело пришло к решению. Так как в этом году консулы объявили, что они не допустят голосования относительно Терентилиева закона, то трибуны, чтобы уладить дело, решили отказаться от закона Терентилия в его первоначальной форме и предложили, чтобы образованная из плебеев и патрициев комиссия составила общее для обоих сословий уложение, общий свод гражданских и уголовных законов. Благонамереннейшие и рассудительнейшие из патрициев, по-видимому, устав от ожесточенной борьбы и сделавшись более уступчивыми, вследствие испытанных в последнее время невзгод, выказали готовность согласиться на предложение трибунов, потребовав только, чтобы комиссия была составлена исключительно из патрициев. В то же время прежнее требование Терентилия об ограничении консульской власти было удовлетворено настолько, что оба консула этого года, Атерний и Тарпей, издали закон, которым для устранения консульского произвола определена была мера имущественных штрафов (multae), которые имели право налагать консулы.

Как только последовало соглашение насчет составления свода законов, сенат отправил троих из своих почетнейших членов, Постумия Альба, Манлия и Сульпиция Камерина, в греческие города Нижней Италии и в Грецию для ознакомления с законами и учреждениями греческих государств. В Нижней Италии некто Гермодор, изгнанный из Эфеса грек, оказал им существенные услуги, переведя и объяснив для них греческие законы и постановления. За что римляне воздвигли в честь его на форуме колонну. В Греции римские сенаторы дольше всего пробыли в Афинах, находившихся тогда на высшей стадии процветания вследствие греко-персидских войн, и изучали там законы мудрого Солона. В 452 г. они возвратились в Рим и тогда приступили к осуществлению этого важного дела.

Прежде всего решили избрать десять человек исключительно из сословия патрициев для составления законов (decemviri legibus scribuendis). На все время исполнения этого поручения в их руки была передана вся административная и судебная власть, все чиновники, в том числе и народные трибуны, сложили с себя свои должности, право провокации было уничтожено; но трибуны выговорили себе условие, чтобы в новом законодательстве не были отменены те из существовавших уже между обоими сословиями договоров, которые обеспечивали плебеям их права. Таким образом, децемвиры приобрели неограниченную власть. В состав коллегии входили три сенатора, ездивших в греческие города, оба консула этого года, Аппий Клавдий и Т. Генуций, и, кроме того, еще пять старейших сенаторов, большей частью консуларов (бывших консулов). В майские иды (15 мая) они вступили в должность и установили, чтобы председатель коллегии менялся ежедневно (или каждые 5 дней). Из всех членов только председатель пользовался атрибутами высшей власти – правом иметь около себя 12 ликторов, вооруженных пучками прутьев; остальные пользовались только одним служителем и во время судебных разбирательств считались только присутствующими.

Самым умным и почетнейшим между децемвирами считался, несмотря на то, что он был моложе всех остальных, Аппий Клавдий, сын того самого Аппия Клавдия, с которым мы уже познакомились как с упорным противником закона Публилия и самым заклятым врагом народа. И этот младший Клавдий не уступал жестокостью и надменностью остальным членам своего рода; до этих пор он не раз отличался жестокими преследованиями плебеев и с высокомерной насмешливостью часто называл тюрьму квартирой этого сословия. Но теперь он стал добиваться популярности в народе; он окружил себя плебеями и бывшими трибунами, сделался доступным для каждого, дружески пожимал руку даже последним из низшего класса и действовал кротко и справедливо. Точно так же поступало и все правительство. Члены коллегии отличались образцовым единодушием и удовлетворяли справедливые требования как высшего, так и низшего сословия без замедления и пристрастия. Каждый из децемвиров допускал апелляцию на свое решение к одному из своих товарищей, вследствие чего народ не имел надобности в защите и вмешательстве трибунов и без труда привык к отсутствию этого института.

Главным своим делом – составлением новых законов – децемвиры занялись прилежно и добросовестно. Не следует однако, думать, что они предложили совершенно новые законы. Самая большая часть их деятельности была посвящена пересмотру прежних постановлений, причем они оставляли нетронутыми пункты целесообразные, исключали все устарелое и нецелесообразное, сглаживали противоречия, устраняли все произвольное установлением прочных норм. Но были при этом, конечно, и новые законы, и хотя все законодательство носило чисто римский отпечаток, тем не менее в ограниченной степени были приняты в соображение и законодательства чужие, главным образом Солона. Вообще на дело децемвиров нужно смотреть как на своевременное развитие тогдашнего римского права в новом духе, то есть на началах смягчения прежней жестокости и устранения неравенства прав обоих сословий. При составлении этих законов обращено было должное внимание на мнение всего народа. По совету Аппия, отдельные доски законов выставлялись публично для того, чтобы каждый гражданин мог читать их и делать свои замечания; каждое основательное порицание принималось во внимание при новом пересмотре и исправлении. Когда таким образом дело получило окончательную отделку, все законы, начертанные на десяти досках, были предложены сенату и пароду. Сенат одобрил их, центуристские комиции приняли, а комиции по куриям утвердили постановления центурий. Таким путем законы вошли в силу. Их вырезали на железных досках и выставили публично на форум.

Эти законы децемвиров, носящие вместе с прибавленными к ним в следующем году двумя таблицами название законов двенадцати таблиц, были великим, составившим эпоху в римской жизни, делом и послужили источником и основанием римскому праву на будущие столетия. До нас, впрочем, дошли от них только немногие отдельные отрывки. Так как децемвиры не могли вполне окончить свою великую задачу в продолжение одного года, то было решено назначить децемвиров и на будущий год для усовершенствования и окончания нового законодательства. Патриции и плебеи были одинаково довольны этим решением – первые потому, что при таком образе правления они имели первенство и не были стесняемы докучливыми трибунами, плебеи же – вследствие того, что могли обойтись без трибунов и получили обещание, что в состав новой коллегии будут выбраны и лица из их сословия. Тут началась ревностная погоня за новыми должностями; усерднее всех хлопотал Аппий Клавдий. Он старался всевозможными обвинениями отстранять патрициев, тщившихся попасть в децемвиры, выдвигал каждого кандидата из самого низшего класса, водил открытую дружбу с бывшими трибунами и через их посредство усиливал свою популярность в народе. Этот образ действий обратил, наконец, на себя внимание товарищей по службе Аппия Клавдия, которому они до тех пор были искренне преданы, и возбудил их подозрения, что подобными заигрываниями с народом он старается удержать за собой должность и на будущее время. Но] так как они не решались открыто восставать против его честолюбия, то под видом любезности – он был самый младший среди них – предложили ему председательство в день выборов; они надеялись, что таким образом он не решится предложить самого себя. Но надежда обманула их. Аппий воспользовался своим председательством, чтобы предложить в кандидаты себя и устроить в то же время избрание таких людей, которые были ему вполне преданы и обязались клятвой действовать совершенно согласно с ним. Между этими последними было много плебеев. Таким образом, Аппий Клавдий сделался неприкосновенным главой нового правления; все остальные были только его покорными орудиями. Теперь-то он сбросил маску, которую носил так долго, и без всякого стыда и страха дал полный простор своему властолюбию и бесчеловечной жестокости 15 мая 450 г. новые децемвиры вступили в должность, сразу же их образ действия принял характер, отнюдь не похожий на тот, которым отличалось прежнее правительство. В первый же день каждый из децемвиров выступил с 12 ликторами, несшими топоры в связках из прутьев, так что площадь наполнилась 120 ликторами. Точно десять царей появилось перед народом, и это зрелище устрашило не только плебеев, но и патрициев. С этими последними, впрочем, обращались снисходительно, но тем более жестоко стали поступать с плебеями. В судопроизводстве установились произвол и пристрастие, ни один плебей не мог быть спокоен за свою собственность; наказание розгами и казни сделались делом самым обыкновенным, так как апелляция одного децемвира на распоряжение остальных уже не допускалась. Вместо бывших трибунов и людей из народа Аппий окружил себя молодыми патрициями, которым было по сердцу своеволие такого правительства и которые, будучи подкупаемы имуществом, остававшимся от приговоренных к наказанию, всегда были готовы охранять и защищать своего патрона. Остальные децемвиры, может быть, и не были довольны этим образом действий, но у них не хватало мужества и силы противиться такому человеку, как Аппий, далеко превосходившему их энергией и умом. Знатнейшие патриции также ненавидели децемвиров, поступавших как неограниченные владыки государства, но они в то же время ненавидели и плебеев, вызвавших это положение дел своим стремлением к свободе. Таким образом, плебеи увидели себя оставленными со всех сторон и отданными на жестокий произвол Аппия.

Прошла уже большая часть года, и две новые доски законов были выставлены и приняты комициями; но децемвиры все еще не принимали никаких мер к избранию на будущий год консулов и трибунов. Наступило 15 мая, когда должен был начаться новый порядок управления, но децемвиры продолжали оставаться на своих местах. Народ с беспокойством и страхом смотрел в будущее: ему казалось, что эта тирания будет продолжаться вечно. Тут к внутренним бедствиям присоединились еще нападения со стороны сабинов и эквов, снова появившихся на Алгиде. Но именно этому обстоятельству было, по-видимому, суждено произнести новый поворот в порядке вещей. Децемвиры увидели для себя необходимость созвать сенат, который не собирался уже очень давно. Тут-то два человека, Л. Валерий и М. Гораций, отважно выступили против децемвиров, которые были теперь в их глазах уже не верховной властью, а частными лицами. Валерий высказал желание говорить о положении государства, и когда Аппий с угрозой отказал ему в разрешении и даже послал судейского чиновника остановить его, Валерий вышел на порог сената и стал звать народ на помощь. Но тут Л. Корнелий, брат одного децемвира, схватил его за руку и ввел обратно в заду. Спокойствие в сенате снова восстановилось, и было решено выждать добровольного сложения должности децемвирами и восстановления таким образом трибуната, а между тем прежде всего произвести набор для отражения внешнего врага.

Все способные к военной службе явились по первому же призыву, так как при отсутствии трибунов не была возможна никакая апелляция против постановления децемвиров. Одна часть децемвиров выступила против сабинян, другая – на Алгид против эквов; Аппий, считавшийся наиболее способным подавить беспорядки в городе на случай, если бы таковые произошли, был оставлен в Риме с децемвиром из плебеев Спурием Оппием, и к ним двоим перешла власть всех остальных их товарищей. Военные дела пошли плохо, потому что войска из ненависти к децемвирам умышленно поддавались неприятелю. Армия на Алгиде покинула даже свой лагерь и постыдно бежала в Тускул.

К этому позору децемвиры присоединили еще два преступления: одно на месте военных действий, другое – в Риме. В войске, сражавшемся с сабинянами, находился старый солдат из плебеев Сикций Дентат, который, как по крайней мере гласила молва, участвовал в 120 сражениях и в девяти триумфах, поразил насмерть восемь врагов в поединках и имел бесчисленное множество знаков отличия. У Него было сорок пять ран на груди и ни одной на спине. Его называли римским Ахиллесом. Этот храбрый воин был также постоянным и мужественным защитником прав своего сословия и часто не стеснялся высказывать резкие осуждения неограниченному господству децемвиров. Теперь он стал энергично порицать малодушие и неумение децемвиров в управлении войском. Такой человек был, само собой разумеется, очень не по сердцу децемвирам, и они решили погубить его. Сикция Дентата отправили выбрать место для лагеря, а солдатам, которых дали ему в виде конвоя, было приказано напасть на него в удобном месте и убить. Дентат дорого продал свою жизнь. Вокруг него и под его ударами пали многие из убийц; остальные, возвратись в лагерь, объявили, что они попали в засаду и что Сикций после храброй обороны погиб с несколькими другими солдатами. Сначала их рассказу поверили; но когда товарищи отправились похоронить павшего Дентата и увидели, что ни один труп не был ограблен, что Сикций в полном вооружении лежал посередине, а все остальные – повернувшись к нему в наступательном положении и что, наконец, здесь не было ни одного неприятельского трупа и ни малейшего следа неприятельского отступления, – тогда для всех сделалось ясным, что Сикций пал от рук своих товарищей. Весь лагерь пришел в негодование, и уже было решено тотчас же отвезти труп убитого в Рим; но децемвиры поторопились похоронить его на общественный счет со всеми воинскими почестями. Это происшествие нанесло чувствительный удар и без того уже поколебавшемуся владычеству децемвиров; другое преступление, совершившееся в городе, окончательно ниспровергло их.

Аппий Клавдий воспламенился нечистой любовью к одной римской девушке, Виргинии, дочери одного из почетнейших плебеев Л. Виргиния, находившегося в то время в войске на Алгиде, и невесты Ицилия, который в бытность свою трибуном провел закон об отдаче Авентинского холма плебеям. Аппий Клавдий воспользовался отсутствием отца и приказал своему клиенту М. Клавдию объявить свои права на Виргинию как на свою рабу и схватить ее. Когда однажды молодая девушка шла через форум в школу – ей было всего 12 лет, но в этом возрасте римские девушки могли уже выходить замуж, – клиент положил на нее руку и готовился унести ее, как свою рабу. На крик няньки сбежался народ; имя отца Виргинии и ее жениха стало переходить из уст в уста, и все столпились вокруг нее с энергичной готовностью защитить ее. Виргиния уже считала себя в безопасности, когда Клавдий объявил, что он поступает по закону, а не насильственно и требует девушку к суду. Тут даже те, которые были за нее, стали советовать ей исполнить это требование, и таким образом все пришли к Аппию Клавдию. Здесь клиент объявил, что Виргиния родилась в его доме от одной из его рабынь, была у него украдена и выдана Виргинием за собственное дитя его бездетной женой. Клавдий прибавил, что он подтвердит свидетельскими показаниями справедливость этого заявления, но что пока девушка должна последовать за своим господином. Защитники Виргинии стали возражать и просили Аппия отсрочить произнесение приговора до возвращения отца из армии; Аппий объявил, что он не произнесет приговора до тех пор, но не может воспрепятствовать истцу увести к себе в дом девушку, которую объявляет своей собственностью, давая в то же время обещание предоставить дело судебному разбирательству, как скоро мнимый отец возвратится.

Народ с ропотом выслушал несправедливое решение, но ни у кого не хватило духу воспротивиться ему, В эту минуту поспешно пробились сквозь толпу и заявили протест против приговора децемвира. Ицилий, жених Виргинии, и ее дядя Нумиторий, только что явившиеся на площадь. Судебный пристав объявил, что приговор уже произнесен, и хотел прогнать Ицилия, но тот не уступил, разразился гневными угрозами против несправедливого судьи и воззвал к народу о помощи. Народ заволновался и приготовился к битве. Видя это, Аппий счел более, удобным уступить и отложить окончательное решение на следующий день, в надежде подавить восстание с помощью своих вооруженных приверженцев. С лицемерной кротостью объявил он, что ему очень хорошо известно, что Ицилий действует здесь не как защитник своей невесты, а как неспокойный человек, который до сих пор не может позабыть свою прежнюю трибунскую власть и только ищет повода к восстанию; но этого повода он, Аппий, не желает предоставить ему и предпочитает уговорить Клавдия отступиться от своих прав и позволить, чтобы девушка осталась до следующего дня в руках своих защитников; на следующий же день приговор будет произнесен в любом случае – явится ли отец Виргинии или нет. Когда истец, отдавая девушку, потребовал у Ицилия поручительства, то народ поднял руки в знак того, что поручителями являются все они. Ицилий со слезами сказал: «Благодарю всех завтра я воспользуюсь вашими услугами». Ближайшие родственники дали свое поручительство, и Виргиния была отдана семейству до решения дела. Как только защитники Виргинии услышали, что децемвир отложил совершение своего преступления до следующего дня, они поспешили отправить двух юношей – брата Ицилия и сына Нумитория – верхом в лагерь, чтобы вызвать оттуда Виргиния для защиты его дочери. Виргиний тотчас взял отпуск и отправился в Рим. Когда на следующее утро децемвиры получили в лагере письмо от Аппия с поручением задержать Виргиния, он был уже в Риме. Рано утром Виргиний и его дочь в траурной одежде и, окруженные своими родственниками и друзьями, явились на площадь, где уже собрался в тревожном ожидании народ. Виргиний переходил от одного к другому, пожимал руки и просил содействия. То же самое делал Ицилий. Но сильнее всех речей действовали на толпу безмолвные слезы женщин, окружавших Виргинию. Бесчувственно относился ко всему этому, с гневным лицом и полный надежды на своих ликторов и на оружие своей многочисленной свиты, воссел Аппий Клавдий на свое судейское кресло. Клиент выступил вперед и еще не изложил он до конца своей претензии, как Аппий, не выслушав возражения Виргиния, присудил своему клиенту временное пользование девушкой до окончательного решения дела. Толпа оцепенела ввиду такого непостижимо позорного приговора и когда Клавдий сделал несколько шагов вперед, чтобы вырвать Виргинию из рук окружавших ее женщин, тогда начались женские вопли и проклятия мужчин. Виргиний протянул руки к децемвиру и воскликнул: «Аппий, я обещал мою дочь в жены Ицилию, а не воспитал ее для того, чтобы она была осквернена тобой! Не надейся, что люди, имеющие оружие, потерпят такое преступление!» Децемвир объявляет, что это бунт; по его словам, ему известно из достоверных источников, что всю эту ночь собирались сходки, возбуждавшие народ к возмущению; но он прибавляет, что приготовился воспротивиться этому вооруженной силой, поддержит достоинство своего сана и сумеет смирить нарушителей общественного спокойствия. «Поэтому, – воскликнул он, – советую вам не шуметь. Эй, ликтор, разгони толпу и очисти место, чтобы собственник рабыни мог взять ее!»

Толпа в испуге отхлынула, и девушка осталась одна, в жертву насилия. Видя, что помощи ждать неоткуда, Виргиний попросил Аппия позволить ему еще раз переговорить с дочерью с глазу на глаз и в ее присутствии спросить ее кормилицу, действительно ли это не его дочь, – для того чтобы скорее утешиться, если он действительно носил звание отца без основания. Децемвир позволил. Виргиний отвел дочь и кормилицу в сторону, схватил в соседней лавке мясника нож и вонзил его в грудь Виргинии со словами: «Дочь моя, это единственное средство спасти твою свободу!» И затем, обратившись к судейскому креслу, воскликнул: «На тебя, Аппий, и на твою голову да обрушится проклятие этой крови!» Аппий приказал его схватить, но Виргиний тем же ножом проложил себе дорогу и, под прикрытием бежавшей вслед за ним толпы, достиг городских ворот.

Ицилий и Нумиторий подняли труп девушки, со слезами и жалобами показали его народу и призывали сограждан свергнуть ярмо беззаконного рабства. Аппий велел схватить Ицилия, но так как судебные приставы не могли пробиться к нему, то децемвир, во главе молодых патрициев, сам кинулся в разъяренную толпу, Это заставило народ еще плотнее сомкнуться вокруг Ицилия, тем более что и два почтенных патриция, Л. Валерий и М. Гораций, присоединились к нему и объявили себя защитниками Ицилия против человека, не состоявшего на государственной службе, – так как срок Аппиева децемвиратства истек уже 15 мая. Началась страшная свалка. Аппий потерпел поражение, связки его ликторов были изломаны. Он попытался еще раз заговорить с трибуны; народ, столпившийся вокруг Валерия и Горация, шумно воспротивился и не дал ему произнести ни слова. Тогда, увидя, что все погибло, и опасаясь за свою жизнь, бывший децемвир спасся бегством в один из соседних домов.

Между тем Виргиний, не выпуская из рук ножа, покрытого кровью его дочери, пришел в лагерь, находившийся и то время на горе Вецилии, в сопровождении огромной толпы, полной единодушного негодования против децемвиров. Здесь он обратился к своим товарищам с воззванием о мщении за убитую дочь и о ниспровержении тиранического правительства. Рассказ его произвел страшное волнение, и когда из города пришла весть, что Аппий бежал с опасностью для жизни, тогда весь лагерь, не обращая внимания на слова своих начальников, кинулся к оружию, вырвал из земли знамена и стремительно двинулся к Риму. Скоро они были в городе и заняли Авентинский холм.

Оппий, второй децемвир, остававшийся в Риме, созвал сенат для обсуждения, что делать в таких затруднительных обстоятельствах.

Сенат не решался прибегнуть к строгим мерам, но в то же время не мог и смотреть сквозь пальцы; поэтому он отправил на Авентинский холм трех консуларов спросить солдат, по чьему приказанию они оставили лагерь.

Толпа не хотела отвечать и требовала, чтобы к ней прислали Валерия и Горация, объявив, что только с ними она вступит в переговоры. Для ведения этих переговоров со своей стороны она, по совету Виргиния, выбрала десять военных трибунов. Между тем и войско, стоявшее в Сабинской области, с которым трудно было справляться уже со времени убийства Сикция, было склонено Ицилием к отстранению от децемвиров и, также выбрав себе десять военных трибунов, присоединилось к стоявшим на Авентинском холме. Сенат пришел в сильное смущение и не знал, что делать. Уничтожить звание децемвиров он все еще не решился; соучастники этих последних боялись мщения и суда; невинные думали, что коль скоро власть уйдет из рук, им придется пострадать наравне с виновными; но единогласно не могли допустить, чтобы плебеи предписывали им законы и вынудили восстановить трибунат, сенаторы совещались, обдумывали – и не находили никакого выхода. Наконец признали необходимым просить Горация и Валерия отправиться на Авентин в качестве уполномоченных. Но они потребовали, чтобы сперва децемвиры сложили с себя власть. Децемвиры отказались.

Между тем один из прежних трибунов, М. Дуилий, принес собравшимся на Авентине известие, что сенаторы только ссорятся и не могут прийти ни к какому решению, и так как он давно уже знал упорство патрициев, то посоветовал войску удалиться на Священную гору. И тем вынудить восстановление трибуната. Войско исполнило это; совет, и вслед за ним направились к Священной горе из народа все, кому возраст позволял еще двигать ногами, в сопровождении жен и детей, которых они не хотели оставить в городе, где ни целомудрие, ни свобода не считались священными.

Увидев, что площадь опустела и весь город точно вымер, сенаторы потребовали у децемвиров сложения с себя должности и затем отправили Горация и Валерия на Священную гору для переговоров с народом. Народ принял их с величайшей радостью и приветствовал как своих освободителей. Ицилий повел речь от лица плебеев. Он потребовал восстановления трибуната и права провокации, амнистии всем участвовавшим в возмущении и выдачи децемвиров, которых народ грозил сжечь живыми. Уполномоченные от сената нашли эти условия справедливыми и умеренными и просили только отказаться от требования выдачи децемвиров для того, чтобы день примирения и свободы не был тотчас же осквернен казнями, и в том соображении, что виновных можно было, на основании законов, привлечь к суду и впоследствии. Сенат принял требования плебеев тем охотнее, что они не настаивали на наказании децемвиров. Эти последние публично сложили с себя звание, и народ возвратился в город. На Авентине он выбрал десять трибунов, в том числе Виргиния. Ицилия, Нумитория, Дуилия и К. Сициния, потомка того Сициния, который предводительствовал первым удалением на Священную гору. В консулы были избраны Гораций и Валерий, немедленно вступившие в должность. Для укрепления восстановленного образа правления и обеспечения прав народа они издали следующие три закона, так называемые Leges Valerias Horatise: 1) Неприкосновенность плебейских чиновников, трибунов и эдилов, восстанавливается. 2) Точно так же восстанавливается право провокации, которым можно пользоваться даже относительно диктатора. 3) Комиции по трибам получают значение общего народного собрания, так что все постановляемое в них обязательно для всего народа.

С тех пор законодательство стало все более и более исходить из комиций по трибам и от руководивших этими учреждениями трибунов; но постановления их (плебисциты) не имели силы без одобрения сената и, вероятно, также утверждения комиций по куриям.

После восстановления прежней формы правления трибуны потребовали к суду двух ненавистных децемвиров – Аппия Клавдия и Сп. Оппия. Первого обвинял Виргиний. Когда в день, назначенный этим последним для разбирательства дела, Аппий явился на площади, окруженный молодыми патрициями, Виргиний объявил, что не желает суда над ним за все нечестивые поступки, которые он совершал в течение двух лет, но требует одного – чтобы он перед лицом самим им избранного судьи засвидетельствовал, что противозаконно признал свободное лицо рабом; в случае же отказа он будет считаться сознавшимся в преступлении и подвергнется тюремному заключению. Аппий просил заступничества у остальных трибунов и, встретив с их стороны отказ, обратился с воззванием к народу. Глубокое впечатление произвел на толпу вид этого человека, молившего о защите у того самого народа, права которого он же попирал ногами, – человека, который сам уничтожил этот род апелляции. Все видели в этом кару праведных богов, приходящую поздно, но непременно постигающую преступника. Виргиний настаивал на своем требовании, и так как Аппий не решался подвергнуться приговору добровольно избранного судьи, то его отвели в тюрьму, в ожидании дальнейшего судебного разбирательства. Но прежде чем наступил этот день, Аппий в тюрьме лишил себя жизни. Оппий, которого обвинял трибун Нумиторий, тоже покончил с собой в тюремном заключении. Остальные децемвиры избавились от судебного обвинения тем, что добровольно отправились в изгнание. Их имущество было конфисковано.

До времени учреждения децемвирата борьба сословий состояла главным образом в стремлении плебеев освободиться от тяжелого гнета патрициев и защитить себя от злоупотреблений консульской власти; после того, с тех пор как для обоих сословий установилось одно общее уголовное и гражданское право, борьба завязалась из-за полной равноправности в политическом и религиозном отношении и из-за слияния патрициев и плебеев в одно нераздельное государство. Уже в 444 г., через несколько лет после уничтожения децемвирата, трибун Канулей провел свое предложение о браках между патрициями и плебеями (lex Canuleja). С этих пор государство уже не признавало принципа патрициев, что они составляют более высокую часть человеческого рода, чем плебеи, и тесному слиянию обоих сословий открылся свободный путь. В этом же самом году трибуны потребовали разделения консульской власти между патрициями и плебеями. Первые употребляли все усилия для удержания этой власти исключительно за собой и наконец согласились на сделку, в силу которой вместо консулов могли быть избираемы из обоих сословий и военные трибуны (числом 3, или 4, или 6) с консульской властью (tribuni militum consulari potestate); что касается вопроса, должны ли были каждый раз в одном и том же году стоять во главе правления консулы или военные трибуны, то решение его было предоставлено сенату. В это же время было отделено от консульства и цензорство, как особая, доступная только для патрициев должность. Цензоров, числом два, избирали на 5, а впоследствии на 11,2 года; они вели ценз, составляли списки сенаторов, всадников, граждан, сообразно имущественному положению их, и имели надзор за финансовым управлением и общественными сооружениями.

Марк Фурий Камилл

Одним из величайших людей древней Республики был Марк Фурий Камилл, истребитель города Вейев, победитель галлов и восстановитель разоренного галлами родного города, прославленный за это римлянами, как отец отечества и второй основатель Рима, второй Ромул, – энергичный, неутомимый воин, стоявший во главе правления семь раз в качестве военного трибуна и пять в качестве диктатора, и при этом ревностный представитель патрицианских интересов.

Такой славы Марк Фурий достиг собственной силой и даровитостью, потому что род Фуриев не отличался до него особым почетом и значением. По дошедшим до нас свидетельствам, молодой Фурий впервые отличился в кровопролитном сражении, происходившем в 431 г. до P. X. на Алгиде между римлянами, под предводительством диктатора Постумия Туберта, и эквами и вольсками: впереди войска Фурий с неприятельским копьем в боку ринулся в середину войска противника и обратил всех в бегство. С тех пор он стал получать одно почетное звание за другим и исполнял даже должность цензора, т. е. ту, которая предоставлялась только лицам, пользовавшимся общим уважением и доверием. Долго после его смерти сохранялось прекрасное воспоминание о том, как он, в бытность свою цензором, склонял ласками и угрозами неженатых к вступлению в брак со вдовами павших в сражениях воинов; он же, будучи цензором, провел закон, чтобы сироты, бывшие до тех пор свободными от налогов, были привлечены к платежу их.

Военную деятельность в значительных масштабах Камилл начал в то время, когда Рим предпринял войну против Вейев с целью уничтожить их. Из всех этрусских городов Вей и находились от Рима на самом близком расстоянии, часах в пяти, и потому этот город издавна был авангардом в борьбе этрусков с городами Лациума, оплотом которых на севере был Рим. Вейи лежали к северу от Тибра, на обрывистом со всех сторон и крутом возвышении, между двумя ручьями, соединявшимися у подошвы этого возвышения в речку Кремеру, приток Тибра. Это был один из обширнейших и могущественнейших городов Этрурии. Его высокие, прочные стены тянулись на пространстве одной мили. Таким образом, он был не меньше Рима по объему и, вероятно, также по населению; красотой же общественных и частных построек он далеко превосходил город римлян. Окруженный великолепными плодородными землями, этот город обладал громадными богатствами; но богатство рано приучило жителей к изнеженности и роскоши; потому-то Вейям приходилось в последнее время постоянно терпеть поражение со стороны суровых, закаленных в боевом труде римлян, тем более что поселенный на окрестной земле народ составлял массу угнетенных батраков, которые, в противоположность римским поселянам, бывшим свободными землевладельцами, не чувствовали никакого побуждения сражаться со стойкостью и мужеством за честь и неприкосновенность государства.

Рим стал во враждебные отношения к Вейям с первых дней своего существования. Уже Ромул вел войну с этим городом; остальные цари следовали его примеру. После изгнания царей Вейи дали приют и поддержку Тарквинию, и после того честный мир уже редко существовал между этими двумя соседними городами. Риму приходилось страдать чаще, чем Вейям. Когда же, вскоре после падения Фабиев, было заключено перемирие на 400 месяцев (474), римляне добились по крайней мере восстановления той территории, которой они владели, так как Вейи возвратили им те римские земли, которые были отняты Порсенной. По истечении этого перемирия война разгорелась снова (в 445); но на первых порах она ограничилась хищническими набегами и взаимным опустошением владений. Более ожесточенный характер борьба приняла после того, как город Фидены. который, будучи расположен на левом берегу Тибра, против долины речки Кремеры, служил для обеих сторон важным пунктом опоры и потому был между ними постоянным яблоком раздора, – перешел в руки римлян. Подстрекаемые вейентским царем Толумнием, жители Фиден напали римский гарнизон, убили посланников и признали верховную власть Толумния. Но римский диктатор Мамерк Эмилий разбил вейентинцев и фиденцев. Толумний паи в битве от руки консула Корнелия Косса, город Фидены был взят и разрушен (426). Вейи заключили перемирие па 200 месяцев.

В это время могущество этрусков, бывших прежде главнейшим народом Италии как на суше, так и на море в царствование Порсенны едва не погубивших Рим, уже близилось к упадку. Господство их на море было уничтожено греками Сицилии, Нижней Италии и Массилии. На ре вторгнувшиеся галлы отняли у них богатую равнину реки По с ее восемнадцатью городами, на юге самниты овладели их колониями в Кампании, а затем и Рим, во главе Лациума, стал действовать более энергично против собственно Этрурии. По истечении вышеупомянутого перемирия римляне в 405 г. взялись за оружие с целью уничтожить Вейи и покорить Южную Этрурию. После десятилетней осады Вейи были завоеваны. Для взятия такого большого и могущественного города потребовалась, конечно, особенная энергия и устойчивость, и весьма вероятно, что немалое влияние на твердость римлян в этой борьбе оказал геройский дух Камилла, игравшего в продолжение этих десяти лет (405-396) значительную роль, бывшего три раза военным трибуном и избранного наконец в диктаторы. В 402 г., когда он в первый раз вступил в должность военного трибуна, Вейи, по его распоряжению, были окружены укреплениями, из которых одни были обращены против самого города, а другие предназначались для защиты от нападения извне; это являлось необходимым потому, что хотя этрусский союз городов был в то время очень слаб, северным городам приходилось бороться с напиравшими на них галлами, и все этруски ненавидели монархическую форму правления, еще существовавшую в Вейях, – но ожидать нападения со стороны ближайших этрусских городов, которым движение римлян грозило опасностью, можно было в любое время. В этих укреплениях римское войско оставалось без перерыва зимой и летом – первый пример этого рода в римской истории, так как до сих пор делались только кратковременные летние походы. Точно так же со времени этой осады впервые стали выплачивать солдатам жалованье из государственного казначейства для вознаграждения их за такое долгое отсутствие на родине. В целях защиты от зимней непогоды в этих укреплениях строили глиняные шалаши. Вейентинцы поняли, что тут дело идет об уничтожении их города, и защищались с отчаянной храбростью; они неоднократно делали удачные вылазки и раз рушили неприятельские укрепления, будучи поддержаны в этом деле капенцами и фалисками, напавшими на римский лагерь извне. Но эти последние были жестоко наказаны Камиллом во время его второго и третьего военного трибунатства (400 и 397). Он вторгся в их владения, забрал огромную добычу и опустошил все огнем и мечом.

Среди больших потерь с обеих сторон наступил десятый год осады, а римляне все еще не предвидели конца своим трудам. Мало того, вследствие засады, устроенной капенцами и фалисками, военные трибуны Генуций и Тициний потерпели в этом году такое поражение, что римский лагерь уже считали погибшим и Рим ожидал появления неприятельского войска перед своими стенами. Тогда римляне назначили диктатором своего величайшего полководца Камилла. Он быстро восстановил римскую военную силу, разбил наголову капенцев и фалисков при Непете и за реку стянул все войска к Вейям, твердо решив положить конец войне, так как знал, что таинственное условие, от которого зависела победа над Вейями, уже исполнилось. Дело было вот в чем.

В 398 г., в самый разгар каникулярных дней, в то время как все остальные воды Италии высохли, Альбанское озеро, без всякой видимой причины, вдруг поднялось до такой высоты, что наполнило до краев жерло, в глубине которого находилась его вода, и даже, пробив окружавшую его горную окраину, начало изливаться в долину. В этом обстоятельстве увидели знамение судьбы, не лишенное значения. Но так как с этрусками шла в это время у римлян война, то оказывалось невозможным, как обыкновенно делалось в подобных случаях, обратиться за разъяснением этого чуда к этрусским гадателям (гаруспексам). Римляне имели полное основание опасаться, что спрошенные дадут ложный ответ. Поэтому решили отправить посольство к Аполлону Пифийскому; но, прежде чем оно успело возвратиться, счастливый случай доставил римлянам другого толкователя. Один престарелый вейентинец подошел однажды к часовым обоих враждебных лагерей и издеваясь над тщетными усилиями римлян, объявил пророческим тоном, что римлянам не завладеть Вейями до тех пор, пока из Альбанского озера не вытечет вода. Эти слова, распространившиеся по римскому лагерю, подвигли одного центуриона основательно разведать тайну. Под предлогом желания посоветоваться с этим прорицателем относительно явившегося ему знамения он выманил его за стены города и, как только тот отдалился на некоторое расстояние от своих, схватил его на свои могучие сильные руки и на виду у всех принес в римский лагерь. Перевезенный в Рим, неосторожный прорицатель принужден открыть перед сенатом предопределение, написанное в вейентинских книгах судьбы и состоявшее в следующем: пока Альбанское озеро будет переполнено водой, Вейи не могут быть завоеваны; если эти воды, выступив из своих берегов, достигнут моря, Рим погибнет; если же их отведут так, чтобы они до моря не дошли, то римляне одержат победу над Вейями. Вскоре после того вернулось из Дельф посольство с ответом Аполлона, который оказался одинаковым с заявлением этрусского жреца и в котором повелевалось восстановить древнее богослужение, с некоторого времени находившееся у римлян в пренебрежении, и возвратить ему подобающий почет Сообразив этот ответ, римляне догадались, что богослужение, о котором говорилось в нем, было не что иное, как латинские праздники, сопряженные с жертвоприношениями на Альбанской горе, чествование которых совершалось ненадлежащим образом из-за распоряжения неправильно избранных трибунов. Погрешность эта была тотчас же исправлена; вслед за тем принялись за тяжелое дело отвода воды из Альбанского озера. Под верхним краем кратера прокопали мину в 342 фута глубиной, потом сквозь затвердевшую лаву провели канал в 6 футов высотой, 4 шириной и 4 ООО длиной. При выходе из этой галереи устроили сводчатый резервуар, из которого вода стекала в равнину пятью различными струями и, вследствие такого разделения, не достигала моря. Окончание этого колоссального сооружения, которое, подобно римским клоакам, до сих пор возбуждает удивление путешественников, относит уже к началу 396 г., но наравне со многими другими подробностями рассказа о последней войне с Вейями и это повествование о такой быстрой постройке, равно как и о связи ее с падением Вейев, принадлежит, по всей вероятности, к области вымысла.

С восстановлением латинских праздников и окончанием работ на Альбанском озере судьба Вейев была решена. Когда диктатор Камилл стал во главе войска, новая надежда и новое мужество пробудились во всех сердцах. Диктатор приказал теснее сдвинуть укрепления и снова окружил город со всех сторон; потом, по его же распоряжению, принялись копать подземный ход в город до храма Юноны в крепости. Работа продолжалась день и ночь без перерыва, так как рабочие, разделенные на шесть групп, сменялись каждые шесть часов, – и скороход был доведен до конца. Оставалось только пробить пол храма. Не сомневаясь более в победе, диктатор обратился в сенат с запросом, как распорядиться богатой добычей после завоевания города. Сенат отвечал, что ее следует предоставить войску, и, кроме того, объявил в Риме, что кто желает получить долю этой добычи, пусть идет к диктатору в лагерь. Вследствие этого туда отправилось множество народа, усилившее собой численный состав войска.

Диктатор сделал все приготовления к окончательному штурму. Но прежде чем нанести его, он произнес в присутствии всего войска следующую молитву: «Под твоим предводительством, Пифийский Аполлон, и влекомый твоим божественным духом приступаю я к разрушению города Вейев и даю обет принести в дар тебе десятую часть добычи. И тебя, царица Юнона, в настоящую минуту обитаемая в Вейях, молю я последовать за нами, победителями в наш город, который скоро сделается и твоим, так как тебя примет опять в свои стены достойный твоего Beличия храм!» После этих слов войска ринулись со всех сторон к городу и громкими криками вызвали испуганных жителей на стены, между тем как отряд избранных воинов двинулся подземным ходом и скоро очутился в храме Юноны в крепости. Вейентинцы, занятые только отражением приступа на стенах, и не подозревали, что римляне находятся и с тыла, в самом центре города; они заметили это только тогда, когда неприятель ворвался в город и зажег дома с крыш которых женщины и рабы кидали в него камнями и черепицей. Скоро весь город огласился криками нападающих римлян и осажденных вейентинцев, воплями женщин и детей. После долгой резни битва стала мало-помалу ослабевать, и герольд возвестил приказание диктатора пощадить невооруженных. Кровопролитие прекратилось; те кто остались в живых, сдались, и солдаты, с разрешения диктатора, принялись за грабеж. Когда же диктатор счел, что добыча оказалась гораздо многочисленнее и крупнее, чем он рассчитывал, то – как рассказывает предание – он воздел руки к небу с молитвой: если такое счастье, выпавшее на долю ему лично и римскому народу, кажется слишком великим кому-нибудь из богов или людей то пусть бы все это обошлось для римлян тем, что они обогатились бы из-за этой зависти возможно меньшим способом. Но произнеся эту молитву, он нечаянно поскользнулся и упал, и на это обстоятельство впоследствии посмотрели как на предзнаменование кары, постигшей Марка Фурия Камилла, и завоевания Рима галлами.

Предание гласит также, что в то самое время, когда римляне, пробравшиеся подземным ходом, намеревались проломить пол храма Юноны, вейентинский царь находился в этом храме для принесения жертвы Юноне, и гадатель предсказал, что победа достанется тому, кем будет совершено это жертвоприношение. Вдруг из-под пола – как некогда в Трое из деревянного коня – выскочили римские воины, схватили жертву и отнесли ее диктатору, который исполнил над ней обычный обряд и тем склонил победу на свою сторону. «Но, – говорит Ливий, – при рассказах о столь отдаленном времени я довольствуюсь, когда принимают за несомненное то, что вероятно».

День завоевания прошел в резне и грабеже. На следующий день диктатор продал пленных, и вырученные деньги, не без ропота народа, были переданы в государственное казначейство. Потом, когда из города было наконец повытаскано все, что составляло человеческую собственность, приступили к такой же операции с вещами, посвященными богам, и с самими богами. Отборному отряду юношей было поручено перевезти в Рим статую Юноны, Омывшись в ванне и облекшись в белые одежды, юноши отправились в храм и благоговейно наложили руки на богиню. Один из них спросил: «Юнона, желаешь ты отправиться в Рим?» – и большинство юношей закричало, что богиня утвердительно кивнула головой; другие рассказывали, что она явственно ответила «да». Статую без труда сняли с пьедестала и затем перевезли в Рим, на Авентинский холм, где четыре года спустя Камилл построил храм в честь этой богини.

«Такой конец постиг Вейи, один из могущественнейших городов Этрурии, который доказал свое величие даже своей погибелью, ибо если после осады, длившейся десять лет и десять зим, – причем он причинил неприятелю гораздо больше вреда, чем потерпел сам, – он наконец пал, то завоевание его было следствием не осады, а священнодействий» (Ливий).

Весть о завоевании Вейев вызвала в Риме неописуемый восторг. Все храмы наполнились матерями, спешившими возблагодарить богов. Сенат приказал праздновать победу в продолжение четырех дней; так долго не длилось празднество такого рода еще никогда. Точно так же невиданной до сих пор торжественностью ознаменовалось триумфальное вступление Камилла в Рим. Он въехал в Капитолий на колеснице, запряженной четырьмя белыми лошадьми, и тут торжественно сложил с себя диктатуру. Но белые кони показались гражданам проявлением слишком большого тщеславия со стороны победителя. «Он хочет – говорили они, – поставить себя наравне с богами; только Юпитеру и солнцу прилична такая упряжка». Если то обстоятельство произвело неудовольствие в народе, еще больше раздражил Камилл своих сограждан объявлением, что до завоевания Вейев он дал обет принести в дар Аполлону десятую часть добычи и что народ должен оплатить этот священный долг. Объяви он это раньше, отделить десятую часть из награбленного имущества было нетрудно, но теперь большинство участвовавших в этом деле уже истратило свою долю, и возвращение даже такой ничтожной части добычи оказывалось почти невозможным. Граждане увидели в этом поступке Камилла только предлог к недоброжелательному уменьшению доставшейся на их долю части завоеванного имущества. Так как о возращении всей добычи для отделения из нее десятой доли нечего было и думать, верховные жрецы приказали, чтобы каждый гражданин, руководствуясь собственной меркой, но сделанной не иначе как под присягой, отдал Аполлону десятую долю полученной им добычи. После исполнения этого распоряжения Камилл объявил, что к этому пожертвованию десятины в пользу дельфийского бога следует привлечь также город Вейи и его территорию. Сделали смотрение и оценку, и государственное казначейство выделило десятую долю стоимости. На все эти суммы было решено сделать золотую кружку и принести ее в дар Аполлону. Но так как для этого надо было выменять медь на золото, а золота в городе было мало, то римские женщины предложили свои золотые украшения, и таким образом составилось восемь талантов золота. В награду за эту великодушную жертву сенат предоставил матронам почетное право ездить внутри города в экипажах. Доставление подарка было возложено на трех почетнейших граждан, и они отправились в Дельфы на богато разукрашенном корабле. Недалеко от Сицилийского пролива липарские пираты напали на депутацию и увели корабль в Липару; но липарский стратег Тимазитей освободил его и проводил сперва в Дельфы, а потом обратно в Рим. За это сенат почтил его римским гостеприимством.

Раздражение народа против Камилла было вызвано еще одним обстоятельством, находившимся в связи с завоеванием Вейев.

Обширные и прекрасные поля вейентинцев сделались теперь римской государственной собственностью, и трибуны требовали, чтобы народу было предоставлено пропорциональное участие в пользовании этими землями. Но такое требование было совсем не по сердцу корыстолюбивым патрициям. Начались обсуждения и прения; трибун Сициний предложил, чтобы одна часть римских патрициев и плебеев переселилась в Вейи, а другая осталась в Риме, но чтобы при этом оба города составляли одно нераздельное государство. То была крайне неудачная мысль; трудно даже поверить, что Сициний смотрел на нее серьезно. Патриции очень хорошо поняли, что с исполнением этого предложения была сопряжена опасность для существования государства, и клялись, что готовы скорее умереть, чем согласиться на это. «Уже и одном городе, – говорили они, – мы не оберемся раздоров и неудовольствий; что же будет, когда их очутится два? И притом, кто же решится предпочесть победоносному Риму побежденные, покинутые богами Вейи? Никакая сила не принудит нас покинуть Ромул а, божественного основателя нашего государства, для того чтобы последовать за каким-нибудь Сицинием в город, на котором лежит гнев и проклятие богов!» Но плебеям очень улыбалась мысль трибуна; им нравился обширный город с его прекрасными домами и великолепными полями, с его здоровым и красивым местоположением. Споры по этому делу длились два года с лишком. Наконец наступил день окончательной и общей подачи голосов. Патриции, как старые, так и молодые, отправились на площадь, каждый из них со слезами умолял ту трибу, к которой принадлежал, не покидать родного города, за который они сами и их отцы сражались так храбро и счастливо, не отрывать римский народ, как беглеца-изгнанника, от родной почвы и родных богов для того чтобы прогнать его в город врагов, не доводить до того, чтобы в сердцах римских граждан возникло сожаление и раскаяние в победе над Вейями, как повлекшей за собой запустение Рима. Просьбы и слезы подействовали успешнее, чем насилие. Предложение Сициния было отвергнуто большинством в один голос. Обрадованный этой победой, сенат обнародовал на следующий день постановление об отводе всем плебеям без исключения по семи десятин принадлежавшей юроду Вейи земли.

В этой долгой и упорной борьбе Камилл оставался главой и предводителем партии патрициев, постоянно высказывался очень решительно против предложения Сициния и подстрекал своих единомышленников к сопротивлению. Неудивительно поэтому, что народ ненавидел его как своего сильнейшего противника.

После падения Вейев римляне тотчас же обратили оружие против тех городов Этрурии, которые поддерживали Вейи в войне. Уже в 395 г. капенаты, вследствие опустошения своей территории римлянами, изъявили им покорность. Фалиски сопротивлялись дольше. Против них выступил в следующем году Камилл, избранный в четвертый раз консулом-трибуном; он разбил неприятеля в одном сражении и заставил отступить за стены Фалерии. По этот город, построенный на высоком и крутом утесе и обнесенный сильной каменной стеной, мог сопротивляться победоносному врагу тем легче, что был богато снабжен боевыми и съестными припасами. Предвиделась долгая осада; но дело приняло благоприятный оборот быстрее, чем можно было ожидать. Одному школьному учителю, которому аристократы города Фалерии поручали своих детей, пришла в голову изменническая мысль отдать этих детей в руки римского полководца. Он ежедневно выводил своих учеников за город для гимнастических упражнений и постепенно приучил их дальше и дальше уда литься от стен города; наконец, он дошел с ними до римских аванпостов и там объявил, что желает переговорить с полководцем.

Приведенный к Камиллу, изменник сказал ему, что ставит его благосклонность выше своего долга и вместе с этими мальчиками, отцы которых стоят во главе фалерианского правления, передает в руки римлян враждебный город. Выслушав эти слова, Камилл ужаснулся и отвечал: «Ни народ, ни полководец, к которому ты, злодей, явился со своим нечестивым даром, не разделяют твоего образа мыслей. Правда, что между нами и фалисками не существует союза, какой обыкновенно заключают между собой люди; но тот союз, которым соединяет людей природа, существует и должен оставаться неразрывным. Война, как и мир, имеет свои права, и мы умеем охранять их настолько же справедливо, насколько и храбро. Мы ведем войну не с этими детьми, которых щадят даже при завоевании городов, но с людьми вооруженными, которые, не получив от нас никакого вреда или оскорбления, нападали на римский лагерь перед Вейями. Ты победил их, насколько это тебе было возможно, с помощью твоего неслыханного преступления; я же хочу одержать победу теми же римскими средствами, которые помогли мне завладеть Вейями, т. е. храбростью, окопами и оружием».

После этого он велел раздеть изменника донага и связать ему на спине руки, а детей снабдил розгами и плетьми для того, чтобы они погнали его обратно в город. Как раз в это время фалиски узнали об измене учителя; город огласился воплями и криками негодования, но в ту минуту, как знатные отцы и матери в отчаянии кинулись к стенам и за ворота города, дети появились перед ними, погоняя голого и связанного учителя. Камилла прославляли они как спасителя и отца. Весь народ умилился и дивился справедливости и великодушию Камилла. Тотчас же было созвано народное собрание, на котором решили отправить к Камиллу посольство с заявлением, что город передает свою судьбу в его руки. Камилл отправил этих посланников в римский сенат, и они обратились к этому последнему со следующими словами: «Вы, почтенные отцы, и ваш полководец одержали над нами победу, которая не может быть осуждена ни богами, ни людьми, и мы сдаемся вам в убеждении, что под вашей властью будем жить счастливее, чем под управлением наших собственных законов. Исход этой войны представляет человеческому роду два благих примера: вы предпочли в войне честность несомненной победе, мы, тронутые этой честностью, принесли вам победу добровольно. Мы – ваши подданные. Отправьте кого хотите для принятия нашего оружия, наших заложников и нашего города, который ждет вас с открытыми воротами. Вам никогда не придется быть недовольными нашим подданством, точно так же, как нам – вашим владычеством».

Сенат предоставил определение условий мира на личное усмотрение Камилла. Последний возложил на фалисков уплату жалованья воинам за этот год, чтобы избавить от этого расхода римский народ, заключил с ними мир и дружественный союз и возвратился в Рим, где сенат и граждане приняли его с выражениями глубокой благодарности.

В следующих, 392 и 391 гг. покорились также и этрусские города Сальпинум и Вольсинии; таким образом, в руках римлян находилась уже большая часть Южной Этрурии; а так как они в последнее время так же победоносно воевали с южными народами – вольсками и эквами, то их господство простиралось теперь от реки Лириса вверх до Циминийского леса. Благосостояние Рима быстро возрастало, ни одно государство не могло поспорить с ним могуществом; но вдруг, совершенно неожиданно, с севера пронеслась буря, которая опрокинула это здоровое, роскошное здание и почти уничтожила его. То были галлы.

Незадолго до того римляне изгнали из своих стен своего величайшего согражданина, Камилла, который, может быть, был бы в состоянии отвратить это позорное несчастье. Мы уже знаем, что завоеватель Вейев возбудил против себя гнев и ненависть народа гордой обстановкой своего триумфального въезда, требованием возврата добычи и сопротивлением раздачи вейентинских полей. В последнем походе против фалисков он тоже вы дал воинам не всю отнятую у неприятеля добычу. Благодаря этим обстоятельствам народ скоро забыл великие заслуги Камилла и стал смотреть на него только как на надменного главу эгоистов патрициев и жестокосердного притеснителя низших классов. Долго сдерживавшееся негодование наконец прорвалось наружу. В 391 г. трибун Л. Апулей обвинил Камилла перед народным собранием в сокрытии части вейентинской добычи. Как ни несправедливо было показание обвинителя, что у бывшего диктатора видели железные ворота, входившие в состав этой добычи, но толпа была до такой степени раздражена против Камилла, что об оправдании его нечего было и думать. В это время Камилл был в трауре по случаю смерти сына и, по тогдашнему обычаю, не выходил никуда из дому; узнав о случившемся, он созвал к себе своих друзей, прежних соратников и товарищей и просил их не допускать, чтобы его несправедливо осудили по такому позорному обвинению и чтобы он сделался посмешищем своих врагов. Друзья отвечали ему, что не предвидят возможности защитить его перед судом, но что они готовы помочь ему в уплате денежного штрафа, к которому он, по всей вероятности, будет приговорен; тогда разгневанный Камилл решил не дожидаться суда и уйти на чужбину. Он обнял жену и сына и вышел из дому. Дойдя до городских ворот, он остановился, обернулся и, воздев руки по направлению к Капитолию, молил богов, чтобы римляне вскоре раскаялись в несправедливом и позорном обвинении его и чтобы весь мир видел, что они нуждаются в его помощи и жаждут его возвращения. После этой молитвы он вышел из города и отправился в Ардею. На суде его заочно приговорили к денежному штрафу в 15 тыс. ассов.

Незадолго до этого происшествия гражданин М. Цедиций, считавшийся очень порядочным и честным человеком, заявил консулам-трибунам, что накануне ночью он проходил по так называемой новой улице и вдруг услышал, что кто-то громко назвал его по имени.

Он обернулся, огляделся кругом – улица была пуста; но тот же голос крикнул ему с нечеловеческой силой следующие слова: «Марк Цедиций, пойди рано утром к начальству и скажи, что к римлянам скоро будут в гости галлы!» Консулы посмеялись над этим известием, зная, что галлы были в это время очень далеко. Но не прошло и года, как этот страшный народ уже двинулся против Рима.

По приводимому у Ливия преданию, причиной, побудившей первые толпы кельтов или, как их называли римляне, галлов, перейти через Альпы из Галлии, или Франции, в верхнюю Италию, была соблазнившая их сладость тамошних плодов и особенно вина. С этим последним, зная, что оно послужит для них приманкой, познакомил их один знатный житель этрусского города Клузиума, Арунс; он сделал это с целью отомстить за тяжелое оскорбление, нанесенное ему одним из его сограждан, юношей Лукумоном, превосходившим его значением и влиянием; Арунс указал галлам дорогу через Альпы и довел их до Клузиума, «Я не стану отрицать, – говорит Ливий, – что галлы были приведены к Клузиуму Арунсом или каким-нибудь другим жителем этого города; но что осаждавшие Клузиум не были первыми галлами, перешедшими через Альпы, в этом нет ни малейшего сомнения. Уже за двести лет до осады Клузиума и завоевания Рима этот народ появился в Италии, и первую свою войну здесь он вел не с этими этрусками, а гораздо раньше с теми, которые обитали между Апеннинами и Альпами. До установления верховного господства Рима власть этрусков простиралась весьма далеко. Как могущественны были они на верхнем и нижнем море, доказывается уже названиями того и другого; последнее народы Италии называли Тусским морем, а первое, по этрусскому городу Адрии – Адриатическим».

О переходе галлов в Италию Ливий собрал следующие сведения. В царствование Тарквиния Приска, Амбигатус, царь битуригов, главного народа тогдашней Галлии, видя, что население его государства возросло до крайней степени, решил выселить за границу своих обоих племянников Велловеза и Сиговеза с частью своего народа. По полету птиц на долю Сиговеза выпали Геркинийские леса, Белловезу же боги указали более приятный путь – в Италию. С войском, набранным у различных галльских народов, он перешел через Альпы, разбил этрусков около Тичинуса (Тессино) и построил город Медиоланум (Милан). Поселившиеся в этой местности галлы назвались инсубрами. За этими первыми выходцами двинулись по тому же пути новые, как, например, ценоманы, избравшие для себя местность к востоку от инсубров, вокруг городов Бриксии (Брешиа) и Вероны. После занятия галльскими народами всего пространства между По и Альпами на южный берег реки По переправились бойи и лингоны; они вытеснили не только живших здесь этрусков, но и умбров, однако ограничились местностями к северу от Апеннинов. Последними появились сеноны, поселившиеся вдоль Адриатического моря на пространстве от Ариминума (Римини) до Анконы. Эти сеноны и были тем самым народом, который в 391 г., под предводительством Бревна, осадил Клузиум.

Галлы были грубые, дикие и воинственные варвары исполинского роста, со свирепым выражением лица, длинными и косматыми волосами и огромными бородами. Мирное обрабатывание земли собственными руками казалось свободному галлу занятием постыдным; они любили кочующую пастушескую жизнь, дикие свалки и сражения, веселые странствия с целью грабежа. При таких наклонностях у них не могло быть и речи об установлении прочного государственного порядка. Кельты являются во всемирной истории только разрушителями, ничего не создавшими и распространявшими ужас всюду, куда ни приходили они, – в Италии, Македонии и Греции, Малой Азии. Отличительные черты их – подвижность, необузданность, отсутствие выдержки, нерасположение к порядку и дисциплине; тщеславие и хвастовство у них в характере, оттого между ними в таком ходу поединки. На бой выступали они в пестрых и ярких одеждах, с широким золотым ожерельем на шее, с раззолоченным оружием; они кичливо выставляли напоказ свою храбрость, даже свои раны, и часто нарочно растравляли эти последние, чтобы дать более обильную пищу своему хвастовству. Сражались они без шлемов и обыкновенно без пращей длинными, дурно закаленными мечами, держа в руке исполинской величины щит, большей частью пешком, а в тех случаях, когда в деле участвовал маленький отряд – верхом; колесницы были тоже в употреблении. Как бешеные бросались они на врага, оглашая воздух страшным ревом и воем и сопровождая эти крики оглушительными звуками бесчисленного множества рожков. Такой неприятель был для итальянских народов совершенно новым явлением, и понятно, что при первой стычке он приводил в ужас и обращал в бегство даже мужественного, испытанного в боях римлянина.

Когда эти страшные варвары расположились перед стенами Клузиума и стали опустошать принадлежавшие этому городу земли, его жители, испуганные этими массами совершенно незнакомого, невиданного народа, отправили в Рим посольство с просьбой о помощи, хотя до этого времени никогда не находились в каких бы то ни было дружеских отношениях с Римом. Предпринимать поход в такой отдаленный город римляне не имели никакого желания, но вместо того чтобы благоразумно воздержаться от всякого вмешательства в это дело, они послали в Клузиум депутацию, которой было поручено склонить галлов к добровольному отступлению. Депутация состояла из трех Фабиев, сыновей верховного жреца М. Фабия Амбуста, людей молодых и легкомысленных. Явившись к галлам, они передали им просьбу римского сената не нападать на людей, не сделавших им никакого зла и бывших союзниками и друзьями римского народа, и прибавили, что римляне, если это окажется нужным, сумеют защитить Клузиум оружием, но что они предпочитают жить с галлами в мире и согласии. В этих словах не было ничего оскорбительного и враждебного, но депутаты произнесли их самоуверенно и надменно. Галлы отвечали, что хотя они слышат название римлян в первый раз, но верят, что это народ храбрый, так как иначе клузинцы не обратились бы к нему с просьбой о заступничестве. «Если же, – прибавили они, – вы для защиты ваших союзников предпочитаете ходатайство посольства оружию, то и мы не отвергнем предлагаемого нам мира, если клузинцы уступят нам часть своих земель, которых у них слишком много, а не согласятся – мы сразимся с ними в вашем присутствии, чтобы вы могли засвидетельствовать дома, до какой степени галлы превосходят всех остальных людей храбростью». Тогда римляне спросили, на основании какого права можно отнимать земли у их собственников и чего, собственно, ищут галлы в Этрурии. «Наше право, – надменно отвечали галлы, – в нашем оружии; храбрым людям принадлежит мир».

За этим словопрением последовала схватка между галлами и клузинцами. Римские депутаты, побуждаемые негодованием против пришельцев-варваров и своей воинственностью, имели неосторожность, вопреки началам международного права, стать в ряды клузинцев. Один из них, Квинт Фабий, налетел на одного из галльских предводителей и пронзил его копьем. В ту минуту, когда он снимал с убитого вооружение, галлы узнали его и тотчас же прекратили сражение.

Это нарушение международного права так рассердило их, что многие советовали немедленно двинуться к Риму и отомстить; но старейшие настояли на том, чтобы предварительно было отправлено в Рим посольство с требованием выдачи Фабиев, Послами были избраны самые рослые люди из всего войска. Сенат, правда, не одобрил поступка Фабиев и нашел требование галлов справедливым, но тем не менее не мог решиться собственной властью отдать членов такого знатного рода на произвол жестокости варваров. Поэтому он предоставил решение дела народу. Народ отказал в выдаче и даже избрал трех Фабиев консулами-трибунами на следующий год. Галлам отвечали, что, пока римлянин занимает такую должность, личность его неприкосновенна и что они могут вернуться через год, если негодование не уляжется в них до тех пор.

Эта насмешка привела галлов