Тайна сныть‑травы

Все же наиболее вероятный способ завоевания пространства мелиттобиями – это расползание самочек от места рождения пешим ходом. При своей громадной численности такая орда способна осваивать метр за метром, пока одна из счастливиц не почует вожделенное тепло шмелиного гнезда или запах пчелиных ячей. Но особая удача ее ждет, если это будет не единичное гнездо, а колония. Ведь многие дикие одиночные пчелы (галикты, листорезы, антофоры, дазиподы) селятся бок о бок, образуя на небольшой площади целый пчелиный город. Часто они гнездятся в полых сухих тростниках, которыми кое‑где и сейчас кроют крыши домов и сараев. Население такого тростникового города благоденствует и множится, а человек обычно и не подозревает, скольким полезным насекомым он дал кров, кроме себя, хотя, может быть, и видит иногда «мух», вьющихся у застрехи.

Множество диких пчел гнездится, как правило, и в старых бревенчатых стенах. К несчастью для пчел, камышовые и соломенные крыши, да и деревянные дома, уходят в прошлое, и насекомые, среди которых множество ценных опылителей растений, лишаются удобнейших мест гнездования.

В современных кирпичных и крупнопанельных зданиях с крышами из железа и шифера им, увы, жить негде. В них могут существовать только люди, не подозревающие, как много они потеряли оттого, что лишились возможности хотя бы видеть в окошко «старосветский» уголок освещенной солнцем бревенчатой стены, буйный лопух у ее подножия, бабочек и пчел на лиловых шишках этого лопуха и кусок чистого синего неба над всем этим.

Но я опять отвлекся. Мне хотелось упомянуть всего‑навсего об одном сарае, крытом таким вот старым тростником. Кровля эта, по свидетельству С.И. Малышева, представляла любопытную картину. «Я напрасно старался найти обитаемые гнезда одиночных ос или пчел: всюду виднелись свежие следы опустошения, произведенного мелиттобиями, и, следовательно, главная причина, сделавшая крышу необитаемой для одиночных ос и пчел, лежала в чрезвычайном размножении мелиттобий» , – писал Сергей Иванович.

Стало быть, расселение этого наездника происходит особенно успешно и быстро в пчелиных «городах», население которых он губит подчистую. И тем не менее многие пчелиные и осиные колонии в старых зданиях, на обрывах, у дорог абсолютно не заражены. Допустимо ли такое, чтобы сюда за десятки лет не проникла ни одна мелиттобия? Вообще, каковы причины, сдерживающие размножение и распространение этого наездника в колониях пчел и шмелей и вообще по земному шару?

Больных мелиттобий мне видеть не приходилось. Хищники на такую мелюзгу не обращают никакого внимания. Паразитов из мира членистоногих у крошек‑мелиттобий нет совсем. Вот и думай, отчего мелиттобия не уничтожила до сих пор всех пчел на земле и что именно препятствует им размножаться выше некоей строго установленной нормы. Это одна из многих тайн экологии.

То, какие совершенные способы расселения насекомых придумала мудрая природа, я хочу показать на примере другого, столь же малоизвестного насекомого, с которым мне тоже пришлось иметь дело. Я уже говорил о том, что многие наездники, мухи и другие насекомые очень любят лакомиться нектаром зонтичных растений. В наших краях, окрестностях города Исилькуля Омской области, раскидистые зонтики сибирского борщевика в иные дни буквально истекали нектаром, особенно в тех уголках леса, где мало насекомых. И мы даже нередко лакомились им, прикладываясь языком к ароматным липким соцветиям. А вот другие зонтичные – дягиль, морковник, сныть, хотя нектара дают и меньше, но для насекомых куда привлекательнее.

Дикие зонтичные нектароносы – незаменимая кормовая база для наездников нескольких семейств, чьи личинки паразитируют в телах насекомых‑вредителей. От количества нектара зонтичных, таким образом, косвенно зависит урожайность многих сельскохозяйственных культур.

Чтобы разобраться в этом получше и разглядеть, где и как у зонтичных образуются, хранятся и выдаются насекомым капельки сладкого угощения, я набрал как‑то букет цветущих зонтиков разных диких растений, чтобы затем хорошенько разглядеть цветки в бинокулярный микроскоп.

В лаборатории поставил банку с букетом на стол, снял головку микроскопа со штатива и, действуя ею, как биноклем, «с руки» стал обследовать букет. Как и всегда в таких случаях, я тут же забыл о цели наблюдений. Букет превратился в дивную страну с прохладными зелеными закоулками между стеблями и листьями, с круглыми и гранеными стволами‑колоннами, возносящимися вверх. Если поведешь «биноклем» выше по стеблю, то вдруг он разделится на несколько стволов помельче, а те, в свою очередь, дадут начало новым веткам, расположенным идеально правильным образом. Все дышит прохладой, какой‑то особенной убедительной жизнью. А там, еще выше, цветы каких‑то сказочных неземных растений, которыми всегда предстают в бинокуляр нехитрые цветочки сибирских скромных травок. Очаровательно белые, желтовато‑янтарные, с нежными тычинками и толстенькими, но полупрозрачными лепестками, а каждый лепесток, оказывается, изогнут этаким крутым красивейшим изгибом, напоминающим стилизованные формы коринфских капителей древнегреческих храмов, только куда более изящным и совершенным. Настоящий рай для художника!

«Путешествую» я со своим бинокуляром по этим «амазонским дебрям» и вдруг вижу: непорядок. Лепестки и пестики некоторых цветков дягиля и сныти испещрены мельчайшими коричневыми точками. Не иначе, это помет каких‑то неряшливых и неблагодарных едоков нектара – насекомых. Однако что это – точки вроде бы шевелятся. Интересно! Я сорвал цветок, положил его на столик микроскопа, вновь установленного на штативе, и увидел маленьких пиявочек, которыми был усеян цветок. Они шевелились, при этом напоминали то рыбок, то восклицательные знаки, прикрепленные узким концом к тычинкам, рыльцам и лепесткам растения. Некоторые из них слегка покачивались, медленно и ритмично изгибая тельце в сторону. Иногда одна пиявочка сидела на другой, удлиняя ее, и эта «пирамида» тоже покачивалась, как будто что‑то искала и ловила в воздухе около цветка.

Я так и думал, что это какие‑то крохотные черви, пока не увидел, применив более сильное увеличение, что тельца их явно сегментированны и снабжены головой, в которой просвечивают острые жвалы‑крючочки. Значит, мои «зверюшки» относятся к членистоногим. Но откуда и как они попали на цветы?

И тут я вспомнил: несколькими днями раньше на таких же зонтиках мы с Сережей насобирали преинтереснейших наездников, довольно крупных, очень горбатых, с плотным телом металлически зеленого, почти черного цвета и с чрезвычайно блестящим, сияюще‑черным брюшком, которое, если смотреть сверху, тонкое, а сбоку – странным образом треугольное. Наезднички были очень смирные, и мы собирали их руками, как темно‑зеленые драгоценные камешки, аккуратно разложенные для нас на зонтиках сныть‑травы, морковника и дягиля. И тут я отметил интересную деталь: насекомые эти восседали на еще не распустившихся бутончиках зонтичных, а значит, сладкий нектар их не интересовал. Так вот, не имеют ли связи эти два явления: странные насекомые на зонтичных и микроскопические червячки на их цветах?

Проверить это оказалось нетрудно. Чистое проверенное растеньице морковника помещено в банку, туда же вытряхнуто несколько наездников. И вот результат: через несколько дней в бутонах, там, где сошлись «в звездочку» еще нераспрямившиеся лепестки, кучки овальных микроскопических яиц. Еще неделя – и из яиц появились пиявочки, тостоящие торчком, то качающиеся в стороны и напоминающие вопросительные и восклицательные знаки.

Было ясно: это начало какой‑то неведомой цепи. Пиявочки, несомненно, заняли такие позиции, чтобы прицепиться к насекомому, которое сядет на цветок, а прицепившись, отправиться в чье‑то гнездо и там продолжить (или завершить) свой цикл развития. Но в гнезде какого именно насекомого?

Они мгновенно и очень ловко перескакивали на любой движущийся у цветка предмет: конец иголки, бумажку, пинцет, стоило лишь приблизить приманку на досягаемое расстояние. Но убедившись, что это обман, пиявкообразные личинки проявляли признаки тревоги и начинали ползать по игле или бумажке, забавно прикрепляясь к ней то головкой, то подтягиваемым к ней хвостиком.

Шли дни. Личинки явно не росли, ничем не питаясь, и, все так же рассевшись по краям уже начавших вянуть лепестков, терпеливо тянулись в пространство, слегка покачиваясь. Кого только не сажал на цветок с пиявочками: диких пчел, лесных клопов, мух, жуков! Все думал, что угадаю хозяина. Иногда брал в пинцет отдельную ножку или усик насекомого и под микроскопом подсовывал их личинкам. Правда, некоторые из них прицеплялись к приманке и ползали по ней, но всеобщего энтузиазма я не замечал и в общем так ничего и не добился.

Взрослые наездники также не давали ключа к отгадке и, постарев, вскоре погибли. Вскрыв брюшко одного из взрослых наездников, я обнаружил массу яиц, очень напоминающих те, что я видел в бутонах. Только они, будучи еще не отложенными, имели какие‑то отростки, которыми, вероятно, должны были при откладке крепиться к растению; благодаря этим «шейкам» яйца удивительно походили на гусят. Такими я и изобразил их на рисунке. А сами же наездники, отложив яйца и постарев, как и положено в природе, погибали, так и не дав ключа к отгадке тайны.

Родившиеся же личинки отказывались от всякой еды: меда, сладкой воды, мясного сока. Они ждали таинственного Хозяина, который увез бы их куда‑то для дальнейших превращений. Пришла уже осень, отцвели последние цветы сибирских луговин и опушек, исчезли и наездники, похожие на зеленоватые блестящие угольки, а их крохотные, не видимые глазом личинки, несмотря на все мои старания и давний опыт энтомолога, погибли в моей лаборатории все до одной. Остались лишь рисунки в моем альбоме, скупые строчки записей да неразгаданная тайна.

Позднее я нашел объяснение. Оказывается, им нужны были... муравьи.

Цикл развития эвхаритид (так зовутся эти наездники) оказался таким. Микроскопическая личинка первого возраста (планидий), едва коснувшись тела муравья‑работяги, пришедшего за сладким лакомством (или на охоту, или на «дойку» тлей), прицепляется незаметно к волоскам его тела, «едет» с ним в муравейник, а там переползает в муравьиную личинку. Тогда уж малютка‑планидий превращается в обычную червеобразную личинку и проникает внутрь жертвы. Паразит растет, питаясь за счет хозяина. Если бы он оставался снаружи, то муравьи‑няньки немедленно бы его уничтожили. Личинка муравья успевает перед смертью свить себе традиционный шелковый кокон. Но из него выходит уже не муравей, а крылатая взрослая эвхаритида, которая быстренько выбирается из муравейника и улетает.

Вообще эвхаритиды изучены в экологическом и иных отношениях слабо, как и подавляющее большинство других невзрачных и бесполезных насекомых, на самом деле являющихся определенными промежуточными звеньями сложнейших цепей живого мира. Муравьиным семьям эвхаритиды существенного урона, по‑видимому, не наносят. В общем‑то очень немногим планидиям удается попасть к личинкам, причем строго определенных видов муравьев. Для растений же крохотные пиявочки‑планидии эвхаритид совершенно безвредны.

Теперь мне понятно преимущество горбатой грудки эвхаритиды и гладкого полированного брюшка с острыми кромками:такое бронированное существо выберется целым из самого воинственного муравейника. Возможно также, что острия, шипы и прочные покровы необходимы для быстрого рассекания материала муравейника при выходе наездника из его недр.

Подгибая брюшко эвхаритиды к спине, убеждаешься в очень точном совпадении деталей некоего копательно‑режущего инструмента, в который превращается тело наездника на определенных этапах его жизни. На схематическом рисунке я попытался изобразить этот предполагаемый аппарат в действии.

Собранные нами наездники были довольно крупные. Это давало основание предполагать, что сравнительно маленькой личинки рыжего или лугового муравья для развития одной эвхаритиды недостаточно и что наездники воспитаны на более объемистом пайке. Подозрение мое падает на древоточцев‑кампонотусов, за чьей семьей я частенько наблюдал на опушке и откуда не раз брал небольшие отводки для поселения в лабораторных муравейниках. Обидно: материал для успешных экспериментов находился в лаборатории на том же самом рабочем столе, а в голову не приходило посадить на цветок с планидиями муравья‑кампонотуса, жителя замысловатого стеклянного «дворца», специально устроенного для наблюдений.

Однако паразитирование эвхаритид именно на этом виде муравьев – пока только догадка, которую нужно еще проверять. Только вот трудность: все без исключения опушки и поляны наших лесов стали сплошь и тщательно обкашивать. Многие травы не успевают обсеменяться, многие насекомые лишаются пищи – нектара. От этого растительный и животный мир полян и опушек несет невосполнимый урон. Разрываются многие, большей частью тончайшие и неведомые нам звенья хрупких природных взаимосвязей, таинственные, но благотворные союзы трав и насекомых. Вывод напрашивается сам собой: хотя бы часть этих «травяных джунглей» нужно сохранить.

Первый шаг уже сделан. Те самые «Шмелиные Холмы», о которых я уже упоминал, специальным решением Омского облисполкома объявлены заказником полезной энтомофауны. Здесь, на белых и желтых соцветиях зонтичных, неподалеку от подземного города кампонотусов, я очень надеюсь вновь увидеть черно‑зеленые драгоценные камешки – таинственных эвхаритид, и разгадать их загадку окончательно.

Тайнам нет конца

Совершив краткие путешествия в букет цветов или энтомозаказник и познакомившись бегло с родственницами мелиттобий – эвхаритидами, мы вернемся к нашим крохотным героиням, но уже совсем ненадолго, так как я давно уже начал подозревать, что мои воспетые на все лады любимицы изрядно наскучили читателю.

Вспомним еще раз первородка‑самца, повергшего меня в изумление своей внешностью и повадками. Что, к примеру, будет, если самца поблизости от гнезда не было и самка мелиттобии, притом единственная в гнезде, осталась неоплодотворенной? Не прервется ли тогда (хотя бы в этой ячейке пчелы) цепь мелиттобиевых поколений?

Нет, не прервется – природа предусмотрела и такой вариант. Создание с тонкой талией и радужными крылышками, оказавшись одиноким, все же отложит яйца, правда, немного. Но отношение такой матери к детям резко отличается от поведения оплодотворенных самок. В этом случае мать совершенно не отходит от своих немногочисленных детей, лелеет их, ощупывает усиками, облизывает. Эти повадки удивительно схожи с заботами о первом потомстве молодой матери‑муравьихи. Мелиттобия печется о своих детишках до той самой поры, пока они не окуклятся и не превратятся во взрослых насекомых, среди которых непременно родится особь мужского пола – сын. И вот через несколько минут долгожданный сынок делается... супругом. И оплодотворенная несушка резко увеличивает кладку яиц, быстро засевая ими почти нетронутую живую обездвиженную жертву. А если такой мамаше‑одиночке оставить одно‑единственное яйцо, то из него разовьется самец. Это блестяще доказал в своих опытах С.И. Малышев.

Не уникальное ли это явление в животном мире вообще: при критической ситуации насекомое‑самка так «программирует» все таинства, происходящие не то в ее яичниках, не то в уже снесенном яйце, что происходит по меньшей мере волшебство: на свет появляется только супруг. И не какой‑нибудь худосочный, а вполне нормальный, бравый, активный мелиттобий мужского пола, что резко увеличивает численность потомства. Не окажутся ли крошки‑мелиттобии благодарным материалом для генетических и многих других биологических исследований?

Нельзя ли попытаться использовать мелиттобий в биологических методах борьбы с вредителями сельского хозяйства? В моих пробирках и чашках мелиттобий, лишенные традиционных жертв, успешно обездвиживали личинок и куколок муравьев, ос‑помпилов, паразитических мух, жуков‑навозников и даже куколок бабочек. Не удастся ли разведенными в лабораториях мелиттобиями «засевать» поля и огороды, пораженные вредителями? Ведь другой крохотный наездничек – трихограмма уже широко применяется для уничтожения яиц вредных насекомых.

Однако мелиттобии были и остаются пока паразитами диких пчел, ос и шмелей – насекомых, являющихся нашими признанными друзьями и помощниками. А их враги – наши враги.

Но зачем крайности, и нужно ли ставить вопрос так прямо: вредны или полезны мелиттобии и разные там эвхаритиды? Нужно ли изучать их только по этим примитивным грубым меркам?

...Кладу чашечку Петри с мелиттобиями на столик бинокуляра и снова забываю обо всем на свете: передо мной, как вчера и раньше, открывается удивительный, вечный, неведомый, невообразимо сложный мир. Мне его сразу не понять – разве что подгляжу некоторые явления да сделаю несколько набросков со своих крохотных моделей.

Но даже просто созерцать его – этот мир живых существ нашей планеты – наслаждение, ради которого я не оторвусь от окуляров до поздней ночи. А может быть, и до самого утра.

МОИ ШМЕЛИ

Теплым весенним днем, когда уже вовсю цветут ивы, но в лесу местами еще лежит снег, я отправляюсь в лес. Иду и прислушиваюсь: не раздастся ли где шмелиное гудение. Одни из первых насекомых, пробуждающихся от зимней спячки, – перезимовавшие самки шмелей. В кармане у меня несколько алюминиевых коробочек из‑под диафильмов, исколотые дырочками. И вот под кустом послышался знакомый звук: низко, на бреющем полете, самка малого земляного шмеля. Летит, не торопясь, часто садится, внимательно осматривает каждую дырочку: ищет место для закладки гнезда. Только присела – я ее тихонько прикрываю коробочкой.

К концу экскурсии у меня из кармана слышится необычная музыка – разноголосое жужжание самок. Временно заточенные в алюминиевые дырчатые контейнеры, они отправились из леса в город.

Через неделю‑другую в моей домашней лаборатории наступает необычное оживление. Над шкафами, столами, микроскопами реют шмели самого разнообразного облика: одни громадные, ярко окрашенные, другие мелкие, сероватые, рыжие, похожие на пчел. Все это самки, поселенные в лаборатории. Кругом в банках и вазах охапки цветущей ивы, караганы, букеты первых весенних цветов. И повсюду развешены и расставлены домики для шмелей: коробочки, ящики, банки. Внутри них вата, либо пакля, либо подстилка из мышиного гнезда. В природе ведь многие виды шмелей специально разыскивают старые норы грызунов, привлекающие их не только видом входного отверстия, но и запахом гнездовой подстилки; у меня же в лабораторных условиях поставщиками этого душистого материала служит парочка белых мышей да еще маленький джунгарский хомячок Мишка. У всех же гнездовых помещений для шмелей, разнообразных по конструкции, есть нечто общее: зияющее черное, издалека видное отверстие летка.

Через два‑три дня мои пленницы окончательно свыкаются с условиями городской жизни. Они прекрасно ориентируются в квартире, запоминают расположение дверей, всех приманочных гнезд (их всего в лаборатории 30–40), а лучше всего усваивают, где стоят кормушки. Для подкормки идет пчелиный мед – и густой, и разведенный наполовину водой. Лакомство подается в посудинах, вставленных в ярко окрашенный картонный цветок. Ведь свежего нектара не напасешься, даже с десяти охапок цветущей ивы его хватит только лишь для поддержки духа моих шмелей. Назначение этих цветов другое.

Я внимательно осматриваю шмелей и кормовые растения по нескольку раз в сутки. Дни текут, и шмелихи мои все возбужденнее летают по комнате, обследуя все черное; летки ульев, электровыключатели, микроскопы, глаза, бороду... Просыпаюсь я однажды от необычного будильника: сильной струи воздуха и мощного гудения самки, зависшей над лицом. Одна шмелиха попыталась устроиться у меня в брюках, проникнув в них снизу, другой понравилось ватное одеяло на кровати. Исключительная любознательность! Но и в то же время миролюбивость необыкновенная: нельзя так нельзя, полечу, дескать, дальше.

Но, увы, настоящих признаков гнездования, когда уже на выходе созревшие яйца, я все еще не вижу. Неужели эксперимент сорвется? И вот – победа!

Одна из самок деловито хлопочет у ивовых сережек. Повозится на одной, отлетит чуть назад и сгоняет желтую пыль цветка к своим задним ногам, на которые уже налеплено два больших комка обножки. Обработан еще цветок, еще, еще... Куда же направится шмель с обножкой, в какой из множества приготовленных мною домиков?

Через минуту выясняется: самка облюбовала деревянный ящичек, выкрашенный изнутри черноземом и начиненный мышиной подстилкой. Прекрасно! Здесь возникнет семья!

На следующий день ящик тихонько переношу в просторную вольеру, устроенную на окне. Это не заточение: от комнаты вольера отгорожена весьма условно (просто марлей), а на улицу проделана лазейка – отколот уголочек стекла. Поработав на цветах, стоящих в вольере, самка находит эту «дверь» в большой мир. Осторожно выползает, поворачивается к «двери» головой, отлетает недалеко и, пристально глядя на леток, начинает описывать в воздухе все увеличивающиеся дуги. Это ориентировочный полет: шмель запоминает вид летка и его окрестностей. Но вот ориентировка закончена – в крохотном мозгу насекомого отпечаталось несколько нужных картин. Последняя, широкая дуга, и самка уносится вдаль.

Возвращается она домой, нагрузившись обножкой и свежим натуральным нектаром. Теперь такие вылеты будут происходить по нескольку раз в день.

Так проходит недели две. И вот из вольеры вместо басовитого гудения мамаши слышится другой, тоненький, голосок. Это вылетел первый крохотный рабочий шмеленок, размером с муху. Он внимательно ориентируется у летка, облетает вольеру, находит наружную «дверь»...

Отныне у меня наступает неспокойная пора – сплошные переживания. Первые шмелята – глупыши. Сделает не совсем внимательно первую ориентировку у окна (скорее, видите ли, в поле хочется!) и тычется потом в окно к соседке. А у той, на грех, форточка открыта. «Простите, пожалуйста, к вам никакое насекомое не залетало?» – «Залетал шмель какой‑то, так я его прихлопнула, вот на окне валяется». И очень трудно сдержать себя в этот момент, когда вместо того, чтобы высказать, что на душе, ты должен вежливым понятным языком прочитать небольшую научно‑популярную лекцию о важности экспериментов по одомашниванию шмелей.

Шмелишек‑рабочих первого поколения в гнезде очень немного (5–8), каждые «руки» в этот период – на вес золота, а она, видите ли, прихлопнула. Зато как облегченно вздыхаешь, когда после двухчасовых поисков крохотное насекомое находит леток и оказывается в вольере. Это ведь только первый вылет труден, в дальнейшем шмели будут пулей проноситься через отверстие и туда, и обратно, не тратя на его поиски ни секунды.

Проходят недели. Шмелиная семья растет. Рабочие последующих генераций отрождаются все более крупными, иные ростом почти с самку. У окна вьется гудящий рой шмелей. Гудит и гнездо на все голоса. Я делал попытку записать различные, издаваемые шмелями голоса на пленку: и писк‑пароль, подаваемый рабочим шмелем при возврате в гнездо, и ритмичные сигналы самки, насиживающей яйца, и рабочую песнь шмеля, сбивающего обножку. Но на радио, куда посылал пленку, ее признали негодной: окно лаборатории выходило на шумную, многолюдную улицу.

Кстати, переезжая зимой на другую квартиру, я опасался одного обстоятельства. Предки моих питомцев многие сотни тысяч лет селились на ровной местности, многие – в глубоких подземных гнездах. Понравится ли шмелям третий этаж? Но опасения были напрасными. Они сразу повели себя так, будто все шмели всегда только и гнездились в комнатах многоэтажных зданий. Их вовсе не интересовало, что там такое этажом ниже или что там в самом низу, на земле. Лихой вылет из вольеры, размашистая петля над кварталом, и – в поле! А через несколько десятков минут с грузом пыльцы и нектара – домой...

Ближе к осени из улья выходят молодые крупные самки и самцы‑трутни – небольшие шмели с более длинными усиками и очень приятным душистым запахом. Все они покидают родное гнездо и разлетаются по окрестностям. А на зиму остаются лишь оплодотворенные самки, все же остальные шмели погибают. Самочки эти прячутся до весны в самые укромные места; впрочем, замечено, что далеко от родного гнезда они не разлетаются. Мои бывшие соседи по квартире рассказывали, что в окна им по весне настойчиво стучался большой яркий шмель.

Каждую весну я совершаю экскурсию на природу еще с одной целью. Вооружившись заступом, ломом, мешочком с накопленной за зиму подстилкой из мышиных гнезд, я отправляюсь в те места, где в прошлые годы видел особенно много ищущих самок. Выкапываю аккуратную ямку, кладу туда комок утепляющего материала, протыкаю ломиком в земле ход‑сообщение длиной 0,5–1 метр, прикрываю землянку веточками и дерном.

Добро пожаловать, шмели! Особое внимание уделяю отделке входов: черная дырочка должна быть хорошо заметна издали. Такие землянки закладываю сериями, штук по 5–10 в каждой, на расстоянии 2–3 шага друг от друга.

Закапываю в землю также домики иного рода, изготовленные еще зимой: деревянные ящики с шмелепроводами метровой длины и квадратного сечения, сколоченные из реек. Через неделю‑другую проверяю. Увы, разочарований хватает. Мои старые друзья муравьи здесь оказываются злейшими врагами: открываешь крышку подземного улья, а там полно муравьев. Это значит, никакой шмель сюда и нос не подумает сунуть. В другом улье тоже муравьи, а в третьем тоже... Сколько из‑за этих негодников потеряно времени, сколько понапрасну вырыто земли, сколько рухнуло надежд! Или внутри домишка сырость и плесень – неудачное я выбрал место...

Крышку пятого подземного улья молниеносно захлопываю: изнутри слышится тревожное жужжание шмеля. Победа! Здесь обосновалась самка нового для моих опытов вида – Бомбус дистингвэндус.

На остальных участках дела обстоят куда хуже: сохранить шмелятники не удается. Они затоптаны коровами, запаханы, а многие обнаружены кем‑то из ребятишек (а может, и из взрослых) и нарочно разорены, да так, что их уже не восстановить. Вся надежда на «Шмелиные Холмы» – в совхозе «Лесной» Омской области. Впрочем, это никакие не холмы – просто мое кодовое название необдуманное и случайное, но теперь я именно так называю эту поляну среди березовых колков. Ее официально закрепили за шмелями, объявив заказником. Здесь не косят траву, не пасут скот, не собирают грибы и ягоды. Площадь в шесть с половиной гектаров обнесена оградой. Это первый в стране заказник для охраны полезной энтомофауны. На этой площади обитает большая колония шмелей нескольких видов и несколько популяций других интереснейших насекомых.

Находить природные гнезда шмелей гораздо труднее. Случайно они попадались, наверное, каждому. Но когда ищешь шмелей специально, тебе, как правило, не везет. Тут нужны особые приемы. Стоишь под вечер где‑нибудь на краю поляны и внимательно слушаешь. Среди жужжаний пролетающих мимо случайных мух, пчел и других насекомых нужно услышать голос рабочего шмеля, возвращающегося домой из последнего (дело уже к закату) фуражировочного рейса. Но пока ничего такого не слышно. Шагов десять в сторону, и снова навостришь уши. Но труд вознаграждается: вот гудит шмель. Сейчас нужно проследить за его полетом, может быть, даже пробежать сколько‑то шагов, чтобы узнать, где он приземлился – в траву или трещину в земле. Отметишь гнездо на плане, на другой день роешь окоп длиной иногда несколько метров. Ведь иные виды шмелей используют норы грызунов с чрезвычайно длинным ходом.

Именно такое гнездо степного шмеля я принес однажды домой и поместил его в застекленный ящик, от которого к окну шел шмелепровод трехметровой длины. Шмелишки на следующее же утро быстро освоили эту конструкцию и великолепно прижились. Чтобы наблюдать за движением шмелей по трубке, я сделал небольшой отрезок ее из сетки. Это оказалось очень полезным и для самих шмелей: ветер, задувающий с улицы в леток, выходит через сетку, и сквозняки в гнезде были таким образом предотвращены. А тепло – важнейшее условие для развития шмелиного потомства. Температура внутри гнезда шмелей примерно равна температуре человеческого тела в любую погоду. Сохранить тепло помогает вата или пакля, в природе – выстилка мышиных или птичьих гнезд, а у наземных видов шмелей – толстая шапка над гнездом, сделанная из сухого мха, соломы или мелко искрошенной шмелями прошлогодней листвы. Большая часть природных гнезд найдена колхозниками, горожанами, школьниками после того, как местная газета опубликовала статью о шмелях с просьбой сообщать о их гнездах.

В наших краях (окрестности города Исилькуль Омской области) мною обнаружено семнадцать видов шмелей. Что ни вид, то новые повадки, новые характеры и новые трудности при работе с ними. Например, самки полевого, изменчивого и степного шмелей упорно не хотят закладывать гнезда в лаборатории и в конце концов гибнут. Разводить полевого шмеля я пытался неоднократно. Это первоклассный опылитель клевера, так как принадлежит к группе шмелей, обладающих особенно длинным хоботком.

В моей лаборатории все время происходит что‑либо новое. Закрытые на ночь в ящичек несколько рабочих степного шмеля выковыряли пластилин, которым были зашпаклеваны щели, и вылепили на дне ящика четыре аккуратные вазочки, перетаскав в них мед из кормушки. Я запросил фабрику, изготовлявшую пластилин: оказалось, что в его составе совершенно нет пчелиного воска, на который я грешил. Все дело было не в химическом составе, а в физических свойствах материала.

Или такое. В улье малого земляного шмеля исчезла самка. Этого следовало ожидать: за время работы над гнездовой камерой она так поистерлась и обтрепалась, что крылья, укороченные почти наполовину, не могли ее удерживать в воздухе, особенно когда она нагружалась медовым раствором из кормушки и рисковала после этого вылететь на улицу. Заглянул в гнездо – там не менее десятка коконов. Шмелята сами не вылупятся, а вскрывать коконы теперь некому. Пришлось подсадить в улей другую, комнатную, самочку. И что же – через несколько минут она выползает из гнезда и делает ориентировочный полет, описывая дуги у летка. Это верный признак того, что самка здесь останется, что семья обрела теперь новую мать. В природе шмелей смена самок – довольно обычное явление, но происходит оно большей частью насильственно, путем изгнания мачехой матери‑основательницы или даже уничтожения последней. В природе бывает три, пять и больше смен самок в гнезде.

Изучением жизни шмелей я увлекся случайно. Мне предложили как‑то проиллюстрировать книгу о шмелях известного писателя‑энтомолога И.А. Халифмана «Трубачи играют сбор». До этого о мохнатых натурщиках я имел довольно общее представление, но с первого же дня работы с живыми шмелями мне очень полюбились эти красивые насекомые. Высокоразвитый интеллект и необыкновенная гибкость инстинктов шмелей делают их очень благодарными объектами для этологических (этология – наука о поведении животных) исследований.

Меня привлекает и такая картина (пусть меня простит строгий читатель, ведь я художник): клумбы с цветами в центре города, а на цветах крупные яркие бархатистые шмели. По‑моему, это не только красиво: маленькая частица почти забытой многими дикой природы, кусочек такой далекой теперь от городского жителя лесной жизни.

Тщательное изучение шмелей очень нужно еще и потому, что число их в природе за последние годы заметно убавилось, особенно в зоне интенсивного земледелия, и вопрос охраны шмелей – этих важнейших опылителей растений – уже стал злободневным.

У шмелей длинный хоботок, приспособленный для цветков с длинным узким венчиком. Медоносная же пчела из‑за своего короткого хоботка посещает клевер далеко не всегда, особенно при низком стоянии нектара в цветочных трубках клевера. А шмели работают на клевере в 3–5 раз быстрее домашних пчел, совершая перекрестное опыление этой ценнейшей кормовой культуры и надежно обеспечивая завязывание семян. Но именно из‑за недостатка природных опылителей урожаи семян клевера во многих местностях становятся недопустимо низкими. Отлично работают они и на люцерне.

Еще в 1948 году профессор А.Н. Мельниченко говорил: «Необходимо соблюдать и совершенствовать простейшие меры охраны шмелей. Запрещая разорение шмелиных гнезд, необходимо повсеместно организовать лесные заказники, на территории которых шмели будут кормиться весной и летом и где многие из них будут устраивать гнезда. Организация в пределах каждого колхоза и совхоза хотя бы небольших лесных заказников диктуется и более широкими задачами – создания полезащитных и водоохранных лесных насаждений» .

Отстоим мы или нет хотя бы эти сравнительно крохотные кусочки естественной природы для полезных насекомых? Надо, очень надо отстоять. Не позволять кое‑где пасти скот, не давать местами косить траву, не пахать вплотную к лесу. Все эти полянки, опушки, луговинки, колки уже стали во многих местах последним прибежищем многих представителей нашей флоры и фауны.

Шмелям я посвятил много лет своей жизни. Увидено, пережито, сделано, открыто, написано столько, что в этой книге не хватит места – нужен толстый том, да не один. Главное же – разработаны надежные способы массового разведения шмелей и применение их на полях клевера как опылителей: урожаи семян мои шмели увеличивали вдвое. Подробно я описал это в книге «Шмели – опылители клевера» (Россельхозиздат, 1984), где, кроме инструкций по шмелеводству, есть основные сведения о биологии шмелиной семьи, о многочисленных вратах и «нахлебниках» шмелей, там же даны советы по устройству заказников и микрозаповедников для насекомых‑опылителей. Хотя книжечка эта считается научно‑производственной, предназначенной для агрономов, я писал ее так, чтобы она была понятной даже ребятам. Жаль только вот, что она вышла крохотным тиражом – 6 тысяч книжек на всю страну. Так что, если вы не найдете ее в своем поселке или городе, попросите библиотекарей – пусть ее закажут для вас на время по межбиблиотечному абонементу.

Очень я рад тому, что моя многолетняя «шмелеагитация» достигла‑таки цели: многие тогдашние школьники и студенты – теперь заправские практики‑шмелеводы или ученые‑шмелеводы в разных концах страны.

Уж очень это интересное дело – можете мне поверить.