Генри Миллер (Henry Miller) 1891-1980

Тропик Рака (Tropik of Cancer)

Роман (1934)

Опытным полем, на котором развертывается парадоксальное и про­тиворечивое течение одной человеческой жизни — жизни неимущего американца в Париже рубежа 1920—1930-х гг., — становится, по существу, вся охваченная смертельным кризисом западная цивилиза­ция XX столетия.

С Генри, героем книги, мы впервые сталкиваемся в дешевых меблирашках на Монпарнасе на исходе второго года его жизни в Европе, куда его привело непреодолимое отвращение к регламентированно-деловому, проникнутому духом бескрылого практицизма и наживы образу жизни соотечественников. Не сумев прижиться в мелкобуржу­азном кругу бруклинских иммигрантов, из семьи которых он родом, «Джо» (как называют его иные из теперешних приятелей) стал добровольным изгоем из своего погрязшего в материальных заботах отечества. С Америкой его связывает лишь память о вернувшейся на родину бывшей жене Моне да постоянная мысль о денежном перево­де из-за океана, который вот-вот должен прийти на его имя. До поры делящий крышу с перебивающимся случайными приработками литератором-эмигрантом Борисом, он постоянно одержим мыслью о

том, как добыть денег на пропитание, и еще — спорадически нака­тывающими приступами эротического влечения, от времени до вре­мени утоляемого с помощью жриц древнейшей профессии, ко­торыми кишат улицы и переулки богемных кварталов французской столицы.

Герой-повествователь — типичное «перекати-поле»; из бесчислен­ных житейских передряг, складывающихся в цепь осколков-фрагмен­тов, его неизменно выручает интуитивный здравый смысл и приправленная порядочной дозой цинизма неистребимая тяга к жизни. Он ничуть не лукавит, признаваясь самому себе: «Я здоров. Неизлечимо здоров. Ни печалей, ни сожалений. Ни прошлого, ни бу­дущего. Для меня довольно и настоящего».

Париж, «точно огромный заразный больной, разбросавшийся на постели <...> Красивые улицы выглядят не так отвратительно только потому, что из них выкачан гной». Но Генри/Джо обитает в естест­венном для него окружении шлюх, сутенеров, обитателей борделей, авантюристов всех мастей... Он с легкостью вписывается в жизнь па­рижского «дна», во всей его натуралистической неприглядности. Но мощное духовное начало, тяга к творчеству парадоксально сосущест­вуют в натуре Генри/Джо с инстинктивным гласом утробы, превра­щая шокирующий физиологичностью деталей рассказ о теневой стороне бытия в феерическую полифонию возвышенного и земного.

Презирающий отечество как образцовую цитадель вульгарной бур­жуазности, не питающий ни малейших иллюзий относительно пер­спектив всей современной цивилизации, он движим честолюбивым стремлением создать книгу — «затяжное оскорбление, плевок в морду Искусству, пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Аюбви, Красоте...» — ив процессе этого на каждом шагу сталкивает­ся с неизбывной прочностью накопленной человечеством за века Культуры. И Спутники, к которым прибивает Генри/Джо полуголод­ное существование, — тщетно взыскующие признания литераторы Карл, Борис, Ван Норден, драматург Сильвестр, живописцы Крюгер, Марк Свифт и другие — так или иначе оказываются перед лицом этой дилеммы.

В хаосе пораженного раковой опухолью отчуждения существова­ния неисчислимого множества одиночек, когда единственным прибе­жищем персонажа оказываются парижские улицы, каждое случайное столкновение — с товарищем по несчастью, собутыльником или про­ституткой — способно развернуться в «хэппенинг» с непредсказуе­мыми последствиями. Изгнанный с «Виллы Боргезе» в связи с появлением экономки Эльзы Генри/Джо находит кров и стол в доме

драматурга Сильвестра и его подруги Тани; затем обретает пристани­ще в доме промышляющего торговлей жемчугом индуса; неожиданно получает место корректора в американской газете, которое спустя не­сколько месяцев по прихоти случая теряет; потом, пресытившись об­ществом своего помешанного на сексе приятеля Ван Нордена и его вечно пьяной сожительницы Маши (по слухам — русской княгини), на некоторое время становится преподавателем английского в лицее в Дижоне, чтобы в конце концов весною следующего года снова ока­заться без гроша в кармане на парижских улицах, в еще более глубо­кой убежденности в том, что мир катится в тартарары, что он — не более чем «серая пустыня, ковер из стали и цемента», в котором, од­нако, находится место для нетленной красоты церкви Сакре-Кёр, не­изъяснимой магии полотен Матисса («...так ошеломляет торжест­вующий цвет подлинной жизни»), поэзии Уитмена («Уитмен был поэтом Тела и поэтом Души. Первым и последним поэтом. Сегодня его уже почти невозможно расшифровать, он как памятник, испещ­ренный иероглифами, ключ к которым утерян»). Находится место и царственному хороводу вечной природы, окрашивающей в неповто­римые тона городские ландшафты Парижа, и торжествующему над катаклизмами времени величавому течению Сены: «Тут, где эта река так плавно несет свои воды между холмами, лежит земля с таким бо­гатейшим прошлым, что, как бы далеко назад ни забегала твоя мысль, эта земля всегда была и всегда на ней был человек».

Стряхнувший, как ему кажется, с себя гнетущее ярмо принадлеж­ности к зиждущейся на неправедных основах буржуазной цивилиза­ции Генри/Джон не ведает путей и возможностей разрешить противоречие между охваченным лихорадкой энтропии обществом и вечной природой, между бескрылым существованием погрязших в мелочной суете современников и вновь и вновь воспаряющим над унылым горизонтом повседневности духом творчества. Однако в страстной исповедальности растянувшейся на множество томов авто­биографии Г. Миллера (за «Тропиком Рака» последовали «Черная весна» (1936) и «Тропик Козерога» (1939), затем вторая романная трилогия и полтора десятка эссеистических книг) запечатлелись столь существенные приметы и особенности человеческого удела в нашем бурном и драматичном веке, что у эксцентричного американца, сто­явшего у истоков авангардистских исканий литературы современного Запада, и сегодня немало учеников и последователей. И еще боль­ше — читателей.

Н. М.Пальцев