Суд над Равальяком

Суд над Равальяком был, естественно, предметом всеобщего внимания. Парижане сразу же заподозрили испанский заговор, и пришлось выставить стражу у дома испанского посла, чтобы защитить его от народного гнева. С 23 мая толпа стала обвинять иезуитов.

Кто же был этот человек, замысливший убить короля? Мечтатель, мистик, фантазер. Это сразу {581} поняли и по его словам, и по клочкам бумаги, найденным у него при обыске, — там были молитвы и какие-то таинственные знаки. Протокол допроса он подписал: «Равальяк. Да пребудет всегда Иисус победителем в моем сердце». У него была найдена также ладанка, где, как его уверил ангулемский монах, находилась щепка от Святого Креста, но на самом деле оказавшаяся пустой.

Следствие установило его происхождение. Он родился в Ангулеме в 1578 г., следовательно, ему было тридцать два года. Сначала был слугой, потом школьным учителем, потом даже судейским стряпчим, но его влекло религиозное поприще. Он поступил в монастырь фельянов, но там сочли его слишком неуравновешенным и продержали всего три недели. Потом он обратился к иезуитам, которые не захотели принять послушником такого экзальтированного человека. У него действительно были галлюцинации, он видел огонь, витавшие в воздухе облатки, чувствовал запах серы. Слава Господа была для него превыше всего. А в тавернах и на постоялых дворах он слышал из уст солдат, что король отказывается обратить в католичество гугенотов, более того, он их поддерживает и хочет объявить войну папе и перенести Святой престол в Париж. А воевать с папой — значит воевать с самим Господом.

Поэтому он был одержим идеей отвратить Генриха IV от его нечестивых планов. В начале года он дважды пытался его предупредить, один раз в январе в Лувре, куда его не пропустили, второй раз рядом с кладбищем Сент-Инносан, где он увидел короля в карете и крикнул ему: «Я говорю с вами от имени Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии». На него, {582} естественно, никто не обратил внимания. Отчаявшись повлиять на короля, он вернулся в Ангулем. Там его миролюбивые настроения изменились. Желание умертвить короля возникло у него на Пасху, и он, с одобрения своих исповедников, вернулся в Париж. Там он украл нож и смастерил к нему прочную рукоятку. Но его снова охватила нерешительность, он испугался, сломал лезвие ножа и отправился в Ангулем. В дороге, в Этампе, он почувствовал, как проникается сверхъестественной силой, тогда он сделал новое лезвие, наточил его на камне и вернулся в Париж.

Как Пьер Баррьер и Жан Шатель, он тоже был одиночкой, поддавшимся влиянию общественного мнения. Из проповедей он знал о теории относительно тираноубийства и стал считать этот акт своим наивысшим предназначением. Разумеется, судьи хотели дознаться, не существует ли заговор, но он и под пытками утверждал, что совершил преступление по собственному почину. Он сделает это и в свой последний час, в страшных мучениях, которых мы не станем описывать, в тот самый момент, когда ложь могла стоить ему вечного проклятия и когда несчастный уже не мог ни на что надеяться. Он повторял, что задумал и совершил убийство в одиночку, совершенно самостоятельно.

Доставленный 27 мая на Гревскую площадь на казнь, он изумился ярости толпы. Судя по тому, что он слышал в последние недели, он был уверен, что выполняет народное чаяние. А толпа неистовствовала, она даже пыталась тем или иным способом участвовать в казни и проявляла кровожадность, подобную той, что некогда охватила убийц в Варфмомеевскую ночь. {583}

Один юноша, воскликнувший «Какая жестокость!», едва не стал жертвой самосуда.

Версия убийцы-одиночки была принята. Следствие длилось недолго, ибо признания Равальяка не вызывали никаких сомнений. Однако смерти короля так желали, столько раз ее предсказывали, кое-кому она была так полезна, что поводы для подозрений все же оставались. Но кто? Иезуиты или кто-то другой?.. Подозрительная смерть прево Плювье в тюремной камере направила взоры на закоренелых заговорщиков — графа д'Антрага и его дочь, маркизу де Верней. Через несколько месяцев после казни разразился скандал. Некая мадемуазель д'Эскамон, посещавшая аристократические дома как посредница в различных делах, много чего слышала и видела, пока жила у маркизы и ее сводной сестры Шарлотты-Екатерины д'Антраг. В январе 1611г. она рассказала, что после неоднократных попыток поговорить с королем, с королевой Марией или отцом Котоном, ей удалось войти в доверие к королеве Маргарите, которой она сделала страшные признания: герцог д'Эпернон и маркиза де Верней состояли в сговоре, и это именно они манипулировали Равальяком и направляли его руку.

Мадемуазель Эскамон была арестована, и начался новый судебный процесс. Регентша и герцог д'Эпернон пытались остановить судебное следствие, но судьи — президент Сегье и первый президент Ашиль де Арле — отвергли их просьбы и продолжали дознание. Маркиза де Верней четырежды подвергалась допросам, и когда у президента Арле спросили, какие доказательства имеет Эскамон для обвинения самых знатных людей королевства, он воскликнул: {584} «Их больше, чем достаточно!» 5 марта был вынесен первый приговор о содержании в тюрьме мадемуазель Эскамон, а через две недели старого президента Арле отправили в отставку. Судебное следствие продолжал новый человек, и окончательным вердиктом клеветница была приговорена к пожизненному заключению.

Другое разоблачение исходило от бывшего солдата из полка Бирона Пьера Дюжардена, но позже, в 1615—1616 гг. Заключенный в Консьержери после своих первых признаний, Дюжарден утверждал, что в 1609 г. находился в Неаполе, где встречался с бывшим секретарем Бирона Шарлем Эбером и бывшим лейтенантом крепости Шатле Ла Брюйером. Они искали тогда убийцу, чтобы послать его в Париж, но тут появился Равальяк с рекомендательными письмами от д'Эпернона и предложил свои услуги. Потом, как заявил Дюжарден, один испанский иезуит уговаривал его взять на себя ту же миссию, и он сразу же сообщил королю о планах, угрожающих его жизни.

Дело Равальяка остается одной из самых больших загадок французской истории, и не стоит ввязываться в этот туманный спор, не имея новых доказательств. Само существование заговора с целью умертвить короля полностью отрицать нельзя. То, что в Неаполе, Милане, Брюсселе, очагах яростной оппозиции французской политике и прибежищах эмигрировавших сторонников Лиги и Бирона, пытались завербовать убийц, следует из свидетельств Дюжардена и из многих других косвенных улик. Этим объясняются слухи о смерти Генриха IV во Франции и в Европе еще до свершившегося факта, подозрительные разговоры в тавернах, а также {585} взрыв нескрываемой радости в некоторых католических кругах.

И все же, когда читаешь заявления мадемуазель Эскамон и Дюжардена, то их описание Равальяка не согласуется с тем, что мы знаем об этом человеке. Можно ли представить себе бедного малого из Ангулема, щеголяющего в ярко-красном бархатном камзоле в испанских кругах Неаполя и утверждающего, что убьет короля, в то время как подлинный Равальяк поначалу пытается мирным путем убедить короля изменить свое поведение? И почему мадемуазель Эскамон, приглашенная королевой Маргаритой, чтоб описать Равальяка, сравнила его с маленьким и черноволосым пажем королевы, тогда как он был рыжеволосым великаном? И почему этот человек, которого якобы поддерживал герцог д'Эпернон, так долго пребывал в колебаниях, одиночестве и в такой нищете, что когда его арестовали, в кармане у него обнаружилось лишь несколько су?

Однако заговор против жизни короля герцога д'Эпернона и маркизы де Верней, каким его описывает мадемуазель Эскамон, как и заговор в Неаполе, имеют все признаки правдоподобности, если их датировать концом 1608 г. Это был момент, когда маркиза пыталась в последний раз обрести высокое положение. Потерпев неудачу с королем, она стремится выйти замуж за герцога Гиза, которого тоже вынуждает подписать обязательство вступить с ней в брак. Она, вероятно, надеялась, также на поддержку испанских агентов, когда намеревалась предъявить права своего сына Гастона де Вернея на французский трон, если король исчезнет со сцены и будет признано внебрачное рождение дофина. {586}

Именно в этот период вполне вероятно, что Равальяк, которого д'Эпернон мог знать, будучи наместником Ангулема, посещал резиденции семьи д'Антрагов и содержался там из милости в надежде использовать его экзальтированность в определенных целях. Он мог найти приют и в замке Малерб или во дворце любовницы д'Эпернона, мадемуазель де Тилле. В депеше венецианского посла Фоскарини утверждается, что мадемуазель де Тилле признала, что принимала его много раз у себя дома и обеспечила ему средства для существования, что подкрепляет заявление мадмуазель Эскамон.

И тем не менее! Духовная эволюция цареубийцы проходила самостоятельно. Подверженный влиянию толков, особенно в общественных местах, он предстает человеком нерешительным, терзаемым угрызениями совести, а совсем не управляемым на расстоянии агентом.

Между 1608 и 1610 гг. положение маркизы де Верней сильно изменилось. Генриетта смирилась со своей отставкой, она живет больше в Вернее, чем в Париже, и при содействии Кончини сближается с королевой. Что она могла выиграть со смертью короля? Ничего, и будущее это покажет — ничего для себя, ничего для своих детей. Брак ее дочери Габриель-Анжелики с сыном герцога д'Эпернона в 1522 г., через 12 лет после смерти короля, свидетельствует о ее связях с герцогом, это очевидно. Но это еще не доказательство их преступного сговора. Соучастие Марии Медичи, в которое верили многие историки, еще менее правдоподобно. Да, ею манипулировали Кончини, это видно по планам испанских браков, а также по тому, что она потребовала коронации. Однако {587} существует слишком большая дистанция между политическими амбициями, подогреваемыми ее окружением, и убийством, которое предполагает не только ненависть, но также энергичный характер и скрытность, что никак не вяжется с тем, что мы знаем о флорентийской банкирше. События, последовавшие за смертью короля, тоже не дают оснований предполагать, что у нее был некий замысел, связанный со сменой курса: королева продолжит войну и на некоторое время сохранит Сюлли. События регентства будут плодом естественного развития, а не следствием гибели короля.

По поводу д'Эпернона и Кончини сомнения существуют. Их тайная связь с Испанией, можно сказать, достоверный факт. События 1609 г. сделали их положение более опасным, по крайней мере более шатким, Генрих злился на семейство Кончини за их темные дела с Мадридом, а д'Эпернон и в это время стал более чем когда-либо самостоятельной величиной, впрочем, он никогда не умел вписываться ни в одну из систем. Король, знавший его с юности, сохранял за ним высокие посты, но никогда ему, в сущности, не доверял. Если говорить о драме 14 мая, то для сговора Равальяк — д'Эпернон отсутствуют доказательства. То, что ангулемский фанатик был бывшим протеже герцога, возможно, а вот то, что он был еще и убийцей, подосланным герцогом, почти невероятно.