Глава 39

«КТО ТАМ ШАГАЕТ ПРАВОЙ?»

Разногласия между Сталиным и его сторонниками, с одной стороны, и Бухариным и его сторонниками — с другой, существовали давно, но долгое время сдерживались необходимостью борьбы против общих врагов — сначала против Троцкого и его сторонников, затем против Зиновьева и Каменева и наконец против «объединенной оппозиции». Коэн справедливо отмечает, что в отличие от столкновений с оппозицией Троцкого, Зиновьева и Каменева, конфликты между этими группировками носили более скрытый характер. Очевидно, сторонники Сталина и сторонники Бухарина опасались, что троцкисты и зиновьевцы могут воспользоваться внутренней борьбой наверху в своих целях.

Разногласия в руководстве страны возникли еще на XV съезде партии, на котором была одержана победа над троцкистско-зиновьевской оппозицией. При подготовке резолюции по отчету ЦК Бухарин, Рыков, Томский и кандидат в члены политбюро Угланов выступали против провозглашения коллективизации в качестве основной задачи партии. Отголоском этого конфликта явилось заявление Сталина об отставке, сделанное 19 декабря 1927 года на послесъездовском пленуме ЦК: «Прошу освободить меня от поста генсека ЦК. Заявляю, что не могу больше работать на этом посту, не в силах больше работать на этом посту». Но, как и прежде, это заявление не было принято участниками пленума.

Хотя все в руководстве страны признавали необходимость чрезвычайных мер, после возвращения Сталина из поездки по стране в феврале 1928 года в политбюро произошло новое столкновение. Бухарин и его сторонники возмущались тем, как проводились чрезвычайные меры, а Сталин и его сторонники оправдывали их острой ситуацией. Правда, в конце концов, с одной стороны, была признана необходимость принятых чрезвычайных мер и важность коллективизации, а с другой — были осуждены «перегибы» в ходе изъятия излишков хлеба и подчеркнута верность принципам нэпа.

Однако весной 1928 года разногласия относительно политики в деревне вспыхнули с новой силой. В позициях Сталина и Бухарина было много общего. Они оба поддерживали курс на построение социализма в одной стране, принятый XIV партийной конференцией в апреле 1925 года,

решения XIV и XV съездов партии об индустриализации и коллективизации, чрезвычайные меры в начале 1928 года. И Сталин совершенно искренне говорил, что он «принял девять десятых» рекомендаций Бухарина. Но Сталин и Бухарин имели разные мнения о том, какой политики следует придерживаться в дальнейшем. Если Бухарин исходил из необходимости сохранения рыночного механизма нэпа во имя стабильности страны, то Сталин считал, что сохранение тех методов, на основе которых до сих пор развивалась страна, делает невозможным как построение социализма в одной стране, так и ее индустриализацию, и, наконец, ставит под угрозу ее внутреннюю стабильность и внешнюю безопасность.

Выступая 6 мая на VIII съезде комсомола, Бухарин осудил призывы к «классовой войне» и «рывку в области сельского хозяйства».

Через 10 дней Сталин, выступавший на этом же съезде, почти не коснувшись вопросов сельского хозяйства, отверг мнение о том, что «у нас нет уже классовых врагов, что они побиты и ликвидированы». Не называя Бухарина, Сталин фактически отвечал ему: «очередная задача партии, политическая линия ее повседневной работы: подымать боевую готовность рабочего класса против его классовых врагов».

27 мая Бухарин осудил анонимных проповедников «индустриального чудовища», паразитирующего на сельском хозяйстве, а 28 мая в беседе со студентами Института красной профессуры, Комакадемии и Коммунистического университета им. Я.М. Свердлова Сталин произнес речь «На хлебном фронте». Он говорил: «Может быть, следовало бы для большей «осторожности» задержать развитие тяжелой промышленности с тем, чтобы сделать легкую промышленность, работающую, главным образом, на крестьянский рынок, базой нашей промышленности? Ни в коем случае! Это было бы самоубийством, подрывом всей нашей промышленности, в том числе и легкой промышленности. Это означало бы отход от лозунга индустриализации нашей страны, превращение нашей страны в придаток мировой капиталистической системы хозяйства».

Хотя центральным пунктом программных выступлений Сталина явилась его верность курсу на строительство социализма в одной стране, нельзя было не увидеть в них отход от ряда положений последнего съезда партии и сближение с платформами оппозиции. В октябре 1927 года Сталин критиковал одного из лидеров оппозиции, Преображенского, за то, что он рассматривал крестьянство как «колонию» для промышленности, и осуждал оппозицию за намерение повышать цены на промышленные товары. Теперь, весной 1928 года, Сталин говорил о том, что снизить цены на промышленные товары в ближайшее время невозможно, и, мало того, необходим «добавочный налог на крестьянство в интересах подъема индустрии... Это нечто вроде «дани», нечто вроде сверхналога». Если осенью 1927 года Сталин осуждал Зиновьева и Троцкого, наста-

ивавших на «политике раскулачивания, политике восстановления комбедов», то теперь он защищал чрезвычайные меры, которые по сути были методами этой самой политики. Если недавно Сталин атаковал оппозицию за призывы к пролетарским массам бороться против «переродившихся» руководителей, то теперь он сам призывал рабочих и крестьян смелее критиковать руководителей, зазнавшихся и оторвавшихся от масс. Как и оппозиционеры на контрдемонстрации 7 ноября 1927 года, он фактически предлагал повернуть «огонь направо — против кулака, нэпмана, бюрократа». Наконец, Сталин высказал сожаление по поводу того, что в партии нет оппозиции, которая постоянно критиковала бы руководство.

На этом основании, как писал Коэн, «Бухарин стал в частных разговорах называть Сталина представителем неотроцкизма». В свою очередь и троцкисты вместе с зиновьевцами стали находить сходство между своими взглядами и высказываниями Сталина. Часть из них была готова поддержать Сталина, а потому Троцкий из ссылки в Алма-Ате уговаривал своих сторонников проявлять твердость и не идти на компромиссы со Сталиным. Однако в октябре 1928 года Троцкий изменил свою позицию и в «Письме к другу», которое он разослал в различные адреса, заявил, что в борьбе против бонапартизма (угрозу которого он видел в Ворошилове, Буденном или ином военачальнике) «троцкисты и сталинисты будут сражаться по одну сторону баррикады».

Оппозиционеры увидели в сталинских заявлениях 1928 года новые возможности для своих политических комбинаций. Но изменение Сталиным задач объяснялось вовсе не желанием пойти навстречу оппозиции или его «запоздалым прозрением», а быстро менявшейся обстановкой, особенно в хозяйственной сфере. Перечислив резкие перепады в экономическом положении страны в течение 1920-х годов («экономический крах в 1921 году, голод зимой 1921—1922 года, бесконтрольная инфляция 1922— 1923 годов, постепенная стабилизация цен в 1923 году, забастовки летом 1923 года, быстрое возрождение промышленности в 1923—1924 годы, засуха и неурожай 1924 года, рост цен на сельскохозяйственную продукцию в 1924—1925 годы, отличный урожай 1926 года, хороший урожай 1927 года, но резкое сокращение хлебозаготовок, очереди за хлебом весной 1927 года, сокращение производства зерна и новые проблемы на рынке в 1928 году»), американский советолог Джерри Хаф справедливо подчеркивал, что «для любого советского руководителя было бы глупо проповедовать все время одну и ту же политику...»

Откликаясь на изменения в хозяйственной конъюнктуре, правительство было вынуждено постоянно корректировать свою экономическую политику. Обращала внимание на обострение тех или иных проблем и оппозиция и резко критиковала правительство за их игнорирование или неадекватное реагирование на них. Хотя предложения оппозиции по вы-

ходу из кризисных ситуаций зачастую носили демагогический характер, они не всегда были ошибочными, и руководство не раз фактически признавало их правоту. Поэтому в 1923 году Сталин фактически принял критику оппозиции об усилении бюрократизма и нарушении норм внутрипартийной демократии. Поскольку же на протяжении нескольких лет оппозиция строила свои платформы на критике рыночных отношений, которые, по ее оценке, угрожали завоеваниям пролетариата, то фактический призыв Сталина свернуть нэп совпадал с лозунгами оппозиции.

Однако о каком-либо политическом сближении Сталина с троцкистами и зиновьевцами не могло быть и речи. Верность Сталина строительству социализма в одной стране являлась непреодолимым барьером для его объединения с теми, кто рассматривал нашу страну лишь как второстепенный придаток к мировой революции. Поэтому неудивительно, что даже в самый разгар борьбы против Бухарина и его сторонников в конце 1928 года Сталин не стал искать поддержки у оппозиции, а в аналитической записке «Докатились», написанной в конце 1928 года, объявил, что своим выступлением 7 ноября 1927 года «троцкистская оппозиция показала, что она порывает не только с партийностью, но и советским режимом». Сталин утверждал: «В течение 1928года троцкисты завершили свое превращение из подпольной антипартийной группы в подпольную антисоветскую организацию». Исходя из этого, Сталин объявлял, что «между бывшей троцкистской оппозицией внутри ВКП(б) и нынешней антисоветской троцкистской подпольной организацией вне ВКП(б) уже легла непроходимая пропасть... Поэтому совершенно недопустимо то «либеральное» отношение к деятелям подпольной троцкистской организации, которое проявляется иногда отдельными членами партии». Вскоре после написания этой записки Сталин настоял в политбюро на высылке Троцкого из СССР.

Иным же было отношение к оппозиции у Бухарина. 11 июля 1928 года, за день до закрытия июльского пленума, Бухарин вступил в тайные переговоры с Каменевым. (Впоследствии были еще две тайные встречи Бухарина и Каменева. Видимо, узнав об этих встречах, Троцкий решил в своих планах политического реванша сделать ставку на Бухарина. В письме «Откровенный разговор с доброжелательным партийцем», которое он написал 12 сентября и распространял среди своих сторонников, он объявил о своей готовности сотрудничать с Рыковым и Бухариным «в интересах внутрипартийной демократии».) Эти встречи означали, что разногласия между Бухариным и оппозицией по поводу политики в отношении крестьянства и строительства социализма в одной стране отошли для него на второй план.

Из содержания июльской беседы с Каменевым следовало, что Бухарин не столько защищал свою политическую линию, сколько старался дискредитировать Сталина в глазах собеседника. Объясняя свое обраще-

ние к политическим противникам, Бухарин утверждал, что главная опасность для страны исходит от Сталина и обусловлена его характером: «Сталин — это Чингисхан и беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей власти. Сталин знает одно средство — месть и в то же время всаживает нож в спину. Поверьте, что скоро Сталин нас будет резать». Между тем было очевидно, что Сталин не мог измениться кардинальным образом за полгода, с момента идейно-политического разгрома оппозиции на XV съезде. Единственным изменением в политическом поведении Сталина за это время, на что обратил внимание и Бухарин, и многие деятели оппозиции, было сходство его оценок с заявлениями оппозиции. Однако в этом случае Бухарин должен был бы во всеуслышание, а не в «частных разговорах» клеймить Сталина как «неотроцкиста», но никоим образом не жаловаться на Сталина одному из вождей троцкистско-зиновьевской объединенной оппозиции.

Сам Бухарин объяснял свое обращение к Каменеву тем, что «политическая линия Сталина» «ведет к гражданской войне». Разумеется, если бы Бухарин считал, что курс Сталина фатально ведет к гражданской войне, то его обращение к политическим антагонистам было бы оправданным, так как тем самым он протягивал руку всем коммунистам, озабоченным нависшей над страной катастрофой. Однако очевидно, что Бухарина не устраивали ни поражение сталинского курса, чреватого гражданской войной, ни победа Сталина. Бухарин говорил: «Если страна гибнет, мы гибнем. Если страна выкручивается, Сталин вовремя поворачивает и мы тоже гибнем». Таким образом, если бы ход событий подтвердил правильность сталинской политики для всей страны, то он был бы также неблагоприятным для Бухарина. Получалось, что личные интересы Бухарин ставил выше интересов страны.

Впрочем, Бухарин не сумел скрыть чисто политиканской подоплеки своего обращения к Каменеву, когда стал рассуждать о возможности Сталина обратиться за помощью к лидерам оппозиции: «Сталин распускает слухи, что имеет вас с Зиновьевым в кармане. Он пробует вас «подкупить» высшими назначениями или назначит вас на такие места, чтобы ангажировать... Я просил бы, чтобы Вы с Зиновьевым одобрениями Сталина не помогали ему душить нас. Прошу Вас сказать своим, чтобы они не нападали на нас». Таким образом, не стремление сплотить партию и страну против «Чингисхана и беспринципного интригана», а страх, что он сам и его сторонники окажутся изолированными блоком сталинцев и троцкистов-зиновьевцев, был главной причиной того, что Бухарин пошел на контакт с лидерами оппозиции. Бухарин беспринципно отрекался от своих обвинений в адрес оппозиции, заявляя: «Было бы гораздо лучше, если бы мы имели сейчас в Политбюро вместо Сталина Зиновьева и Каменева... Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий».

Бухарин не скрывал, что теперь главной целью его политической деятельности стало смещение Сталина с поста генерального секретаря. Он говорил Каменеву: «Свою главную политическую задачу я вижу в том, чтобы последовательно разъяснить членам ЦК губительную роль Сталина и подвести середняка-цекиста к его снятию». Бухарин сожалел, что настроения в ЦК не позволяют осуществить намеченный им переворот, но не собирался прекращать свои интриги: «Снятие Сталина сейчас не пройдет в ЦК. Однако подготовка к этому идет. Планирую опубликовать в «Правде» статью с критикой Сталина, а также доклад Рыкова, в котором поставим все точки над «и». Комментируя планы Бухарина сместить Сталина с поста генерального секретаря, Коэн писал: «Очевидно, на эту должность претендовал Томский, хотя по логике вещей кандидатом на нее мог быть и Угланов, активно добивавшийся смещения Сталина».

Бухарин и его сторонники, как замечал Коэн, «в состоявшем из девяти членов Политбюро... опирались на поддержку принадлежавшего к правым Калинина и нейтралитет или нерешительность Ворошилова, Куйбышева и Рудзутака и надеялись заручиться большинством против Сталина и Молотова. Ощутимое представительство москвичей и профсоюзников также обеспечивало им большинство в Оргбюро и достаточно сильное меньшинство — двое против трех сталинистов в самом Секретариате. В случае решающего голосования в ЦК картина была бы менее ясной: Бухарин, по всей видимости, рассчитывая вначале разделить 30 голосов из 71 примерно поровну со Сталиным, если остальные останутся нейтральными».

Хотя Бухарин обвинял Сталина в интриганстве, содержание его беседы с Каменевым свидетельствует о том, что сам он строил борьбу против Сталина именно на интригах. Он подробно характеризовал настроения не классов и социальных слоев общества, членов партии и местных парторганизаций, а отдельных лиц, на которых можно или нельзя было положиться в ходе намечавшегося им переворота: «Наши потенциальные силы огромны. Рыков, Томский, Угланов абсолютно наши сторонники. Я пытаюсь оторвать от Сталина других членов Политбюро, но пока получается плохо. Орджоникидзе не рыцарь. Ходил ко мне и ругательски ругал Сталина, а в решающий момент предал. Ворошилов с Калининым тоже изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями. Оргбюро ЦК ВКП(б) наше. Руководители ОГПУ Ягода и Трилиссер — тоже. Андреев тоже за нас».

Коэн обращал внимание также на поддержку, которую Бухарин и его сторонники имели в профсоюзах благодаря тому, что Томский был их руководителем, в ряде центральных наркоматах, благодаря тому, что Рыков занимал пост председателя Совнаркома, а также в центральном органе партии — газете «Правда», которой руководил Бухарин. Представители «школы Бухарина» возглавляли главный партийный теоретичес-

кий журнал «Большевик», «Ленинградскую правду», Московскую промакадемию, Институт красной профессуры, Коммунистическую академию, Академию коммунистического образования, важные посты в Госплане СССР, Госплане РСФСР, в ЦКК.

Одной из главных политических опор Бухарина являлось руководство московской партийной организации. Как отмечал Коэн, «Угланов и его помощники в бюро Московского комитета ревностно и безоговорочно поддерживали Бухарина, Рыкова и Томского, используя свое положение в столице, обеспечивали организационную базу кампании против сталинской политики и поведения. Они договаривались со своими союзниками в партийных и правительственных органах, обрабатывали нерешительных и боролись со сталинскими аппаратчиками методами их же собственного аппарата. Кроме того, в министерствах (правильнее, «в наркоматах». — Прим. авт.), профсоюзах, центральных партийных органах и учебных заведениях Бухарин, Рыков и Томский взялись за укрепление своего контроля, объединение сторонников и обуздание кампании самокритики, которая, как жаловался один из их союзников, являлась «для Сталина таким же громоотводом, каким когда-то для царизма был еврейский погром...» Подспудная борьба сопровождалась словесной войной».

Те «девять десятых» бухаринской позиции, которые устраивали Сталина и исходили из верности нэпу, быстро утрачивали свою актуальность. В то же время та часть бухаринской позиции, которую не принимал Сталин, быстро увеличивалась в размерах, подобно трещине в весенней льдине, которая в конце концов ее раскалывает. Новым поводом для разногласий явилось письмо заместителя наркома финансов М. Фрумкина в политбюро и ответ на это письмо Сталина.

В своем ответе Фрумкину, направленному членам политбюро, Сталин осуждал утверждения замнаркома о том, что положение СССР существенно ухудшилось вследствие чрезвычайных мер по хлебозаготовкам. Он подчеркивал большое значение осуществленных чрезвычайных мер. Соглашаясь с Фрумкиным в том, что необходимо поднять цены на хлеб, открыть хлебный рынок и воздерживаться от раскулачивания, Сталин в то же время заявлял, что автор письма не предложил ничего нового и все эти установки уже давно согласованы и претворяются в жизнь. Одновременно Сталин истолковал заявления Фрумкина о том, что следует вернуться к решениям XIV съезда партии и проявлять осторожность по отношению к кулаку, как игнорирование решений XV съезда о «более решительном наступлении на кулака».

Бухарин не критиковал ответ Сталина по существу, но выразил возмущение формой ответа, так как первоначально предполагалось, что политбюро подготовит коллективный ответ Фрумкину. Коэн писал: «Взбешенный Бухарин обвинил его (Сталина) в том, что он обращается с

Политбюро как с совещательным органом при генсеке... Бывшие дуумвиры больше друг с другом не разговаривали, и личные их отношения были полностью порваны... Политические разногласия снова обернулись борьбой за власть в большевистском руководстве».

Позже Сталин рассказывал: «Первая вспышка разногласий обнаружилась у нас перед июльским пленумом ЦК (1928). Разногласия касались тех же вопросов: о темпе развития индустрии, о совхозах и колхозах, о полной свободе частной торговли, о чрезвычайных мерах против кулачества». Однако члены политбюро договорились воздержаться от взаимных обвинений и действовать на основе единой позиции. Было подготовлено «известное заявление, подписанное всеми членами Политбюро (в июле 1928 года), о единстве Политбюро и отсутствии в нем разногласий». Исходя из этого решения, Сталин, выступая на пленуме МК и МКК ВКП(б) 19 октября, заявил: «В Политбюро нет у нас ни правых, ни «левых», ни примиренцев с ними. Это надо сказать здесь со всей категоричностью. Пора бросить сплетни, распространяемые недоброжелателями партии и всякого рода оппозиционерами, о наличии правого уклона или примиренческого отношения к нему в Политбюро нашего ЦК».

Декларации о мире в политбюро прикрывали острую борьбу между сторонниками Сталина и сторонниками Бухарина в самых различных учреждениях, организациях и органах печати. Как отмечал Коэн, «в конце лета и осенью 1928 года Сталин, заручившись санкцией большинства в Политбюро, перешел в наступление и безжалостно двинулся на устранение политической базы правых... Был уволен ряд сочувствовавшим правым работников московского и республиканского правительств». В отставку был отправлен редактор «Ленинградской правды» бухаринец П. Петровский. «Примерно в то же самое время... молодые бухаринцы — редакторы «Правды» и «Большевика»: Слепков, Астров, Марецкий, Зайцев и Цейтлин были смещены со своих должностей и заменены сталинистами»... На Угланова и поддерживавших его секретарей райкомов обрушился огонь кампании «самокритики», направленной против «правого оппортунизма»... В первые недели октября Угланов столкнулся с повальным неповиновением в партийных низах, оказался не в состоянии сменять и перемещать работников в своей собственной организации и вынужден был сместить двух своих наиболее активных секретарей райкомов, Рютина и Пенькова».

На заседании Московского комитета 18—19 октября Угланова критиковали за «терпимое отношение к правому уклону». 19 октября на заседании выступил Сталин. Он категорически отказывался «заострять вопрос на лицах, представляющих правый уклон», но впервые резко поставил вопрос о «правом уклоне» и его опасности: «Правый уклон в коммунизме в условиях советского развития, где капитализм уже свергнут, но где еще не вырваны его корни, означает тенденцию, склонность одной

части коммунистов, правда, не оформленную и, пожалуй, еще не осознанную, но все же склонность к отходу от генеральной линии нашей партии в сторону буржуазной идеологии».

При этом Сталин давал понять, что «правым уклоном» является позиция тех, кто выступает против провозглашенного им нового курса развития страны: «Когда некоторые круги наших коммунистов пытаются тащить партию назад от решений XV съезда, отрицая необходимость наступления на капиталистические элементы деревни; или требуют свертывания нашей индустрии, считая нынешний темп быстрого ее развития гибельным для страны; или отрицают целесообразность ассигновок на колхозы и совхозы, считая их (ассигновки) выброшенными на ветер деньгами; или отрицают целесообразность борьбы с бюрократизмом на базе самокритики, полагая, что самокритика расшатывает наш аппарат; или требуют смягчения монополии внешней торговли и т.д. и т.п., — то это значит, что в рядах нашей партии имеются люди, которые пытаются приспособить, может быть, сами того не замечая, дело нашего социалистического строительства ко вкусам и потребностям «советской» буржуазии. Победа правого уклона в нашей партии означала бы громадное усиление капиталистических элементов в нашей стране... Это значит ослабление пролетарской диктатуры, усиление шансов на восстановление капитализма. Стало быть, победа правого уклона в нашей партии означала бы нарастание условий, необходимых для восстановления капитализма в нашей стране».

Теперь, объясняя разницу между двумя уклонами в партии, Сталин утверждал, что носитель «левого» (троцкистского) уклона... переоценивает силу наших врагов, силу капитализма, видит только возможность восстановления капитализма, но не видит возможности построения социализма силами нашей страны, впадает в отчаяние и вынужден утешать себя болтовней о термидорианстве в нашей партии». В то же время, по мнению Сталина, «опасность правого, откровенно оппортунистического уклона в нашей партии» состоит «в том, что он недооценивает силу наших врагов, силу капитализма, не понимает механики классовой борьбы в условиях диктатуры пролетариата и потому так легко идет на уступки капитализму, требуя снижения темпа развития нашей индустрии, требуя облегчения для капиталистических элементов деревни и города, требуя отодвигания на задний план вопроса о колхозах и совхозах, требуя смягчения монополии внешней торговли и т.д. и т.п.».

Утверждая, как и прежде, что оба уклона «хуже», Сталин тем не менее указал, что на сей раз (в отличие от своей оценки на XIV съезде партии) необходимо сделать акцент на борьбу с правым уклоном. Если в декабре 1925 года Сталин считал, что правый уклон не оказывает серьезного влияния на партию, то через четыре года он изменил свое мнение. Он говорил: «Партия за годы борьбы с «левым», троцкистским уклоном

научилась многому и ее уже нелегко провести «левыми» фразами. Что касается правой опасности, которая существовала и раньше и которая теперь выступает более выпукло ввиду усиления мелкобуржуазной стихии в связи с заготовительным кризисом прошлого года, то она, я думаю, не так ясна для известных слоев нашей партии».

Опираясь на большинство в политбюро, Сталин расценил как проявление правого уклона и опубликованные в «Правде» 30 сентября 1928 года бухаринские «Заметки экономиста», в которых содержалась скрытая критика сталинского курса. 8 октября политбюро осудило публикацию статьи Бухарина «без ведома ЦК». Позже Сталин заявил: «Для нас, для большинства членов Политбюро, во всяком случае не подлежало сомнению, что «Заметки экономиста» являются антипартийной эклектической статьей, рассчитанной на замедление нашей политики и изменение нашей политики в деревне в духе известного письма Фрумкина».

Во время разгрома своих сторонников Бухарин, как отмечал Коэн, «апатично наблюдал за всеми этими событиями со стороны... Он отправился из Москвы в Кисловодск в начале октября. Он вел себя примерно так же, как Троцкий в 1924 году: сидел на Кавказе, пока громили его союзников и друзей, и не только не оказывал открытого сопротивления, но (насколько об этом можно судить по документам) даже не сделал ни одного символического жеста, чтобы придать им воодушевления. Его олимпийское спокойствие было наконец нарушено в первую неделю, когда он узнал, что Рыков идет на попятную в дискуссии, ведущейся в Политбюро по поводу плана индустриализации на 1928—29 гг.» И тогда Бухарин вернулся к ноябрьским праздникам в Москву.

Он включился в дискуссию в политбюро о контрольных показателях развития народного хозяйства на 1928—1929 годы. Бухарин, а затем под его влиянием и Рыков настаивали на снижении заданий по индустриализации. Для того чтобы добиться своей цели, Бухарин, Рыков, Томский подали в отставку со своих должностей. Согласившись в конечном счете на намеченные показатели развития промышленности, Бухарин и его сторонники выдвинули условие: прекратить борьбу с правым уклоном и предоставить им возможность распространять свои взгляды. В конечном счете был достигнут новый компромисс, о котором писал Сталин — «известное решение Политбюро о том, чтобы все члены Политбюро декларировали как на ноябрьском пленуме, так и вне его, единство и отсутствие разногласий внутри Политбюро».

Поэтому на ноябрьском пленуме борьба между двумя группами в политбюро велась «эзоповым языком». Рыков как главный докладчик был вынужден зачитать контрольные цифры плана, с которыми не был согласен, и лишь высказал сомнения в реальности выполнения плановых заданий. Он заявил, что при существующих трудностях страна не

сможет выдержать не только «взятого темпа индустриализации, но может быть даже меньшего».

В свою очередь, Сталин, критикуя позиции «правых», избегал упоминания Бухарина и его сторонников в политбюро, а сосредоточился на позиции Фрумкина. Он даже постарался показать, что позиция Фрумкина существенным образом отличалась от взглядов Бухарина, выраженных в «Заметках экономиста». Даже говоря об «ошибках» Угланова, Сталин обвинял его не в правом уклоне, а в «примиренчестве с правым уклоном». И все же, говоря о правом уклоне, Сталин вновь повторил, что борьба с ним является главным направлением, и предупредил, что его победа означала бы «разгром нашей партии, развязывание капиталистических элементов, нарастание шансов на реставрацию капитализма...» Сталин мог так характеризовать «правых», то есть Бухарина и его сторонников, потому что знал о поддержке своего курса подавляющим большинством руководства.

Сопротивление Сталину пытался оказать Томский на VIII съезде профсоюзов, проходившем в декабре 1928 года, но он остался в меньшинстве и подал в отставку с поста руководителя ВЦСПС, который занимал с 1918 года, но отставка не была принята. В отставку с постов редактора «Правды» и политического секретаря ЦК ВКП(б) подал и Бухарин. Как писал С. Коэн, «к ноябрю—декабрю Бухарин, Рыков и Томский перестали быть ведущими членами разделенного руководства, принимавшего решения путем компромисса, и стали оппозиционным меньшинством сталинского Политбюро, безгласным и оказывающим все меньше влияния на политические решения. Если не считать Рыкова, роль их стала меньше, чем минимальной». По этой причине Сталин и его сторонники игнорировали отставки Бухарина и Томского, продолжая следовать принятому курсу. Бухарину даже не помешали выступить с докладом на торжественном собрании по случаю 5-й годовщины со дня смерти Ленина (доклад назывался «Политическое завещание Ленина»), в котором он вопреки основным положениям сталинского курса утверждал, что индустриализация должна проводиться на основе расширяющихся рыночных отношений. Этот доклад был опубликован в «Правде» и в ряде других центральных газет.

Отношение к Бухарину и его сторонникам резко изменилось после 20 января 1929 года, когда вышла в свет подпольная троцкистская брошюра, содержавшая запись переговоров Бухарина с Каменевым. Разбору этих переговоров было посвящено объединенное заседание политбюро ЦК и президиума ЦКК ВКП(б), открывшееся 30 января и продолжавшееся до 9 февраля. Бухарин и его сторонники выступили 30 января с декларацией, в которой обвиняли Сталина в проведении гибельной политики «военно-феодальной эксплуатации крестьянства», разложении Коминтерна, насаждении бюрократии и предрекали: «Все наши планы

грозят рухнуть». И все же и на этот раз, 7 февраля, Сталин предложил Бухарину компромисс на следующих условиях: 1. Признание им ошибкой переговоры с Каменевым; 2. Признание им, что утверждения в заявлении от 30 января «сделаны сгоряча, в пылу полемики», и отказ от них; 3. Признание им необходимости дружной работы в Политбюро; 4. Отказ от отставки с постов в «Правде» и Коминтерне; 5. Отказ от заявления 30 января.

Лишь отказ Бухарина от компромисса заставил Сталина покончить с попытками «не выносить сор из избы». 9 февраля он заявил, что до сих пор терпимое отношение к ним объяснялось незнанием об их сговоре с оппозицией: «Могли ли мы знать... что в архиве Каменева имеется некая «запись», из которой ясно, что мы имеем внутри ЦК особую группу со своей платформой, пытающуюся сблокироваться с троцкистами против партии?.. Не пришло ли время положить конец этому либерализму?»

На этом заседании переговоры Бухарина с Каменевым были расценены как «фракционный шаг, рассчитанный на организацию блока с целью изменения партийного курса и смены руководящих органов партии». Было принято обращение к членам ЦК с просьбой рассмотреть вопрос о внутрипартийном положении. В период подготовки пленума ЦК по всей стране проводились собрания, пленумы партийных комитетов, конференции, участники которых принимали резолюции с осуждением «правого уклона».

Состоявшийся 16—23 апреля 1929 года объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) подвел итог конфликту, который тянулся уже более года. С большой речью на пленуме выступил Сталин. Впервые за пределами политбюро он открыто говорил о своих разногласиях с Бухариным и его сторонниками. Хотя он остро критиковал Томского и Рыкова, главный удар был направлен против Бухарина. При этом большая часть выступления Сталина была посвящена развенчанию репутации Бухарина как ведущего марксистского теоретика партии. Сталин объявил, что Бухарин «нагромоздил целую кучу ошибок по вопросам партийной теории и политики», «ошибки по линии Коминтерна, ошибки по вопросам о классовой борьбе, о крестьянстве, о нэпе, о новых формах смычки». Сталин посвятил особые разделы «шести ошибкам» Бухарина, завершив их разделом «Бухарин как теоретик». Часто ссылаясь на Ленина, в том числе и на строки о Бухарине из «Письма к съезду», Сталин утверждал, что Бухарин — это «теоретик без диалектики», «теоретик-схоластик».

Приведя высказывание Бухарина о том, что «кулацкие кооперативные гнезда будут... врастать в эту же систему» социалистического хозяйства, Сталин утверждал, что «теоретической основой... слепоты и растерянности» Бухарина являлся его «неправильный, немарксистский подход... к вопросу о классовой борьбе в нашей стране. Я имею в виду немарк-

систскую теорию Бухарина о врастании кулачества в социализм, непонимание механики классовой борьбы в обстановке диктатуры пролетариата». На этом основании Сталин доказывал, что у Бухарина есть теория о мирном врастании капиталистов в социализм. Сталин ставил пленум перед выбором: «либо марксова теория борьбы классов, либо теория врастания капиталистов в социализм; либо непримиримая противоположность классовых интересов, либо теория гармонии классовых интересов».

Сталин напомнил и о прежних «уклонах» Бухарина, обратив особое внимание на поведение Бухарина в период дискуссий по поводу Брестского мира: «Бухарин в период Брестского мира, при Ленине, оставшись в меньшинстве по вопросу о мире, бегал к левым эсерам, к врагам нашей партии, вел с ними закулисные переговоры, пытался заключить с ними блок против Ленина и ЦК. О чем он сговаривался тогда с левыми эсерами, — нам это, к сожалению, еще неизвестно. Но нам известно, что левые эсеры намеревались тогда арестовать Ленина и произвести антисоветский переворот».

Обрушив на Бухарина обвинения в нынешних и былых теоретических ошибках, напомнив о компрометировавших его фактах и высказав зловещие подозрения о его сговоре с эсерами в 1918 году, Сталин уделил особое внимание практическим разногласиям между ним и Бухариным. При этом Сталин теперь иначе, чем в ноябре на пленуме ЦК, оценивал поведение правых уклонистов. Если тогда Сталин противопоставлял «правых» «левым», которые впадают в отчаяние при виде опасностей в ходе строительства социализма (в то время как «правые» лишь недооценивают врагов), то теперь он, не снимая с «группы Бухарина» обвинений в недооценке силы капитализма, утверждал, что она находится в состоянии «полной растерянности, она готова бежать от трудностей, отступить перед ними, сдать позиции». (Здесь Сталин привел притчу о енисейских рыбаках, растерявшихся во время бури.)

В то же время Сталин постарался объяснить, чем отличается его курс от бухаринской альтернативы. Он так описал «план Бухарина»: «1. «Нормализация» рынка, допущение свободной игры цен на рынке и повышение цен на хлеб, не останавливаясь перед тем, что это может повести к вздорожанию промтоваров, сырья, хлеба. 2. Всемерное развитие индивидуального крестьянского хозяйства при известном сокращении темпа развития колхозов и совхозов... 3. Заготовки путем самотека, исключающие всегда и при всех условиях даже частичное применение чрезвычайных мер против кулачества... 4. В случае недостачи хлеба — ввоз хлеба миллионов на 100 рублей. 5. А если валюты не хватит на то, чтобы покрыть и ввоз хлеба и ввоз оборудования для промышленности, то надо сократить ввоз оборудования, а значит и темп развития нашей индустрии, — иначе у нас будет «топтание на месте», а то и «прямое падение вниз»

сельского хозяйства. Вывод: ключом реконструкции сельского хозяйства является развитие индивидуального крестьянского хозяйства».

«Плану Бухарина» Сталин противопоставлял «план партии», по сути свой план революционного преобразования страны: «1. Мы перевооружаем промышленность... 2. Мы начинаем серьезно перевооружать сельское хозяйство... 3. Для этого надо расширять строительство колхозов и совхозов, массовое применение контрактации и машинно-тракторных станций, как средства установления производственной смычки между индустрией и сельским хозяйством. 4. Признать допустимость временных чрезвычайных мер, подкрепленных общественной поддержкой середняцко-бедняцких масс, как одно из средств сломить сопротивление кулачества и взять у него максимально хлебные излишки, необходимые для того, чтобы обойтись без импорта хлеба и сохранить валюту для развития индустрии. 5. Индивидуальное бедняцко-середняцкое хозяйство играет и будет еще играть преобладающую роль в деле снабжения страны продовольствием и сырьем», но его «надо дополнить... развитием колхозов и совхозов, массовой контрактацией, усиленным развитием машинно-тракторных станций для того, чтобы облегчить вытеснение капиталистических элементов из сельского хозяйства и постепенный перевод индивидуальных крестьянских хозяйств на рельсы крупных коллективных хозяйств, на рельсы коллективного труда. 6. Но чтобы добиться всего этого, необходимо прежде всего усилить развитие индустрии, металлургии, химии, машиностроения, тракторных заводов, заводов сельскохозяйственных машин и т.д. Без этого невозможно разрешение зерновой проблемы, так же как невозможна реконструкция сельского хозяйства. Вывод: ключом реконструкции сельского хозяйства является быстрый темп развития нашей индустрии».

Выступавшие на пленуме А.А. Андреев, К.Е. Ворошилов, С.М. Киров, ВВ. Куйбышев, Г.К. Орджоникидзе, Я.Э. Рудзутак — то есть все те, кто, по расчетам Бухарина, занимал либо колеблющуюся позицию, либо сочувствовали ему, — единодушно осудили «правых». Резолюция пленума «По внутрипартийным делам» объявила платформу правого уклона «знаменем, под которым группировались все идейные противники и классовые враги Советского государства».

Правда, даже после этого грозного решения ни Бухарин, ни его союзники не были выведены из политбюро. Решающим оказалось мнение Сталина, который заявил на пленуме: «Некоторые товарищи настаивают на немедленном исключении Бухарина и Томского из Политбюро ЦК. Я не согласен с этими товарищами. По-моему, можно обойтись в настоящее время без такой крайней меры». Кроме того, были приняты меры для того, чтобы не разглашать содержание дискуссий и персональных решений на пленуме. Сталин потребовал: «Надо установить специальные меры, вплоть до исключения из ЦК и из партии, против тех,

которые попытаются нарушить секретность решений партии, ее ЦК, ее Политбюро». В то же время Сталин настаивал на снятии Бухарина и Томского с занимаемых ими постов, и вскоре Бухарин был освобожден от должности ответственного редактора «Правды» и выведен из состава ИККИ, а Томский снят с поста председателя ВЦСПС. А.И. Рыков же был оставлен на посту председателя Совета народных комиссаров.

Теперь в руководстве партии и страны не осталось людей, которые могли бы открыто выступить против Сталина. Являясь членом высших коллегиальных органов партийной власти — политбюро, оргбюро и секретариата, Сталин, будучи генеральным секретарем ЦК, стал руководителем этих коллегий и фактически единоличным руководителем правящей коммунистической партии. А поэтому хотя формально Сталин и не занял высший государственный пост в стране, подобно тому как впоследствии поступали Брежнев, Андропов, Черненко и Горбачев, и не возглавил правительственный кабинет, как Ленин, а потом Маленков и Хрущев, он фактически стал верховным правителем Советской страны.