НАКАЗАНИЕ-ПРОДВИЖЕНИЕ ИЛИ ВИНОВНЫЙ-ОТВЕТСТВЕННЫЙ

Все свидетельства единодушно утверждают: индейцы ксингу (Ама­зонка) никогда не бьют детей. Однажды один из детей поджег хижину. Огонь быстро распространился, и вся деревня выгорела. Ребенка-поджигателя не побили. Его просто назвали «вождем огня». Вспомним историю Каина и Авеля. Каин убил своего брата Авеля, и Бог назначил его ответственным за безопасность города.

Сегодняшний школьник, оказавшийся козлом отпущения для дру­гого мальчишки, подвергается внутренней опасности, потому что лишен социальной жизни. Его обидчик — его помощник: в том смысле, что он подталкивает этого ребенка к осознанию грозящей ему опас­ности остаться в одиночестве, вообще не иметь друзей. Сила в единении. Разве тот самый мальчишка, который над ним издевается, не передает ему очень полезный опыт? А мать или отец, которые не находят ничего лучше как сказать: «Защищайся!», не в силах объяснить ему это. Спорт, вроде дзюдо, не вводит детей в группу. Заботливым родителям очень трудно смириться с тем, чтобы их ребенок вошел в группу наравне с другими. Они его защищают и даже чересчур хорошо защищают. Улица, пустырь — это для тех детей, которыми не занимаются родители.

Чтобы обеспечить детям безопасность, мы отнимаем у них воз­можность рисковать, которая может навлечь на них опасность, — это факт. Безопасность, обеспеченная родителями, а не добытая с их помощью, не формирует у ребенка такой идентичности, которая порождала бы в нем ответственность за свое тело, идентичности, включающей право на инициативу, которая компенсируется его от-

ветственностью за самого себя, идентичности, подкрепленной опытом самозащиты, поставленной на службу целостности его тела, иден­тичности, общей со всеми его товарищами-ровесниками с самого раннего возраста.

В европейских странах ребенок сегодня более подвижен, ведет более кочевой образ жизни, чем его дедушки и бабушки в том же возрасте; он больше ездит, слышит больше разговоров о путешествиях, видит изображения далеких стран; но в то же время гораздо хуже знаком с природой. Городская жизнь не учит его, что такое земля, времена года, что такое небо, звезды, место человека в живом мире. Такое географическое расширение потребовало бы все более и более богатой социальной жизни, к которой, пока он мал, его не приобщают. Теперь ребенок может преодолеть это исключительно посредством социальной жизни, а не в одиночку. Он слишком долго остается замкнутым в семье.

Если сравнить путешествия пятидесятилетней давности, кото­рые были реже, но приносили больше неожиданностей, с теми по­ездками, какие совершаем мы в наше время, мы увидим, что в смысле опыта ребенок ничего не выиграл. Сегодня во время путе­шествия для него все подготовлено, все разжевано. Едет ли он в автомобиле, летит ли самолетом, он остается в своем коконе. Раньше он участвовал в гораздо менее быстром и менее комфор­табельном путешествии, в котором были отдельные перегоны, был больший риск аварии. А теперь то же заточение — просто пе­реносится из одной точки в другую.

И взрослый сегодня испытывает те же ограничения. Не то было с его предшественниками. Ребенок во время путешествия находится теперь в точности на том же уровне опыта, что и взрослые. Разницы вообще не осталось, не считая того, что дети не знают, как добыть документы или деньга. Но безопасность, даруемая удостоверением личности, весьма относительна. Если поезд остановится, большинство пассажиров не будут знать, как им быть дальше. Их перевозят из одного пункта в другой просто потому, что у них есть деньга и документы. Взрослые не умеют передвигаться самостоятельно, точно так же, как дети, и при малейшем непредвиденном обстоятельстве они, так же как дети, теряют голову. Это лишает ^путешествия всякой воспитательной ценности. И ликование руководителей, уве­ряющих: «Сегодня у ребенка больше шансов обрести автономию,

найти свое место, чем раньше», — ни на чем не основано. На самом деле наблюдается регрессия.

Ребенок может обрести автономию, если родители поделятся с ним своим знанием... ведь все, касающееся передвижений по городу, дети знают не хуже взрослых: чуть не с трех лет они умеют пользоваться и автобусом, и метро... Но что поделаешь, если взрослый только и думает, как бы оставить ребенка без пространственной свободы, лишить его права на инициативу и на свободу передвижения, чтобы как можно дольше удерживать его под властью взрослых? Похоже, что даже техника, которую дети могли бы эффективно использовать, если бы их правильно проинформировали, как нарочно оборачивается против ребенка только потому, что взрослые желают сохранить над детьми неограниченную власть. Родители настолько инфантилизированы, что им нужны дети, еще более инфантильные, чем они сами.

Не так опасны сами инструменты, которыми обзавелось общество, как позиция родителей, которые, быть может, пользуются всеми этими инструментами, чтобы запугивать детей и садистично помыкать ими. Современная техника, возможно, успокаивает их совесть, под­сказывая, что их детям больше повезло, чем предыдущим поколениям они-де и свободней, и автономней, и это в конечном счете позволяет родителям, находя себе массу оправданий, оказывать на детей большее давление, не испытывая при этом угрызений совести. Выращивание детей в неволе, воспитание в тесных рамках — это новая язва так называемого цивилизованного общества.

На стадии вскармливания обучение ребенка проходит очень плохо, тем хуже, чем меньше еда соответствует желанию малыша. Его не спрашивают ни чего бы он хотел получить от матери, ни хочет ли он есть вообще. Он должен есть. Если он не ест «хорошо», то бишь в тех количествах, в каких это предусмотрено взрослыми, ему угрожают, как будто он поступил очень плохо. В наших западных обществах у него даже нет права на собственном опыте испытать голод: человечество в целом испытывает нехватку пищи — а мы пичкаем детей насильно.

— Если не будешь есть, доктор будет делать тебе уколы!

Доходит до того — трудно поверить! — что ребенку угрозами и дрессировкой хотят привить не только потребность в пище, но и по желанию взрослого — выделение экскрементов!

Еще одна угроза- ты не вырастешь.

В дело вмешивается медицина, своей властью насаждая насиль­ственное кормление... И у ребенка уже нет выбора. Он лишен права быть голодным или хотеть той еды, какой хочется ему. Кстати,

потому-то в перерывах между едой он и набрасывается на автоматы, торгующие сластями... Они возвращают ему былую радость сосания, и к тому же он испытывает потребность поесть в не отведенные специально для этого часы Многие семьи удивляются, видя, что у ребенка в положенные часы нет аппетита, нет влечения к пище В некоторых школах вместо завтрака ровно в полдень, как принято в интернатах, введено самообслуживание, и результаты прекрасные Повар видит, какие блюда остаются несъеденными, то есть что детям нравится меньше. Детям предлагается на выбор одно из двух блюд. И ребенок с аппетитом съедает то, что сам выбрал. Бывает, что выбранный им завтрак не слишком похож на обычный, но он доволен. В довершение всего можно и поменяться он с этим блюдом, что сам выбрал, может делать что хочет, — может сказать кому-то из сидящих напротив товарищей. «Ладно, хочешь бери... два десерта в обмен на... сыр...» и т. д.

А почему бы и нет? В семье это было бы сложнее. Хотя везде, где восстанавливают в правах свободу и право выбора, гуманизма куда как больше.

Но общество убеждено, что дети, как солдаты, должны получать свой паек, и подкрепляет это мнение авторитетом медицины. Диететика превратилась в принуждение есть то, что полезно для здоровья, сбалансировано и т. д

Ребенку трудно отстаивать свою автономию в перемещениях, жес­тах, инициативе, когда его любопытство, изобретательность, тяга к открытиям не находят отклика. Например, когда ребенок причинил себе боль и со слезами приходит сказать об этом, многие ли матери спросят «А ты понял, почему ударился. Отчего так получилось.

Многие ли матери позаботятся узнать, извлек ли ребенок опыт из случившегося, чтобы в следующий раз оказаться в безопасности⁷ Если мать поговорит об этом с ребенком, то в дальнейшем он воспользуется своим скромным опытом относительной беззащитности, которую не предусмотрел в прошлый раз. Но, как правило, мать не позволяет ребенку вернуться к опасному занятию и закрепить добытый опыт. «Ах, раз так, ты больше туда не пойдешь», — и мать разрушает плоды опыта, приобретенного ребенком. Если после того, как он подвергся какому-либо риску, с ним поговорили, не ругая его, он застрахован на будущее. Как часто матери-наседки поступают наоборот! Ушибся во время катания на лыжах⁷ — «Ну хорошо же, больше ты на лыжах кататься не будешь!» Упал, сбегая

по лестнице? — «Все, с сегодняшнего дня ездишь только в лифте'» Застрял в лифте? — «Будешь ходить по лестнице'»

Если он сам после своего опыта предпочитает больше не ездить в лифте — это его дело, но с какой стати мать должна мешать ему повторить опыт, из которого он вышел с честью и извлек пользу⁷ Он такой же человек, как другие.

Очень часто матери налагают запрет на двухколесные велосипеды. Дети все с более и более раннего возраста, лет с десяти, хотят ездить на велосипеде старшего брата или приятеля. Многие матери в ответ на это желание говорят «Нет, только не это! И не мечтай'» — и запрещают мотоцикл даже восемнадцатилетним юношам, совершеннолетним.

Это недоверие к человеку. У каждого своя судьба. Все люди рождаются, чтобы умереть, и за страхом преждевременной смерти всегда мерцают фантазии о желании умереть. Самый конструктивный путь — очень рано предупреждать детей об опасности, ничего не запрещая. Для ребенка это лучший способ избежать неизбежных опасностей, хорошо изучить свой велосипед или мотоцикл, и правила движения на дорогах, научиться управлять собой, развить наблюда­тельность и пытливость. Почему бы не сказать ему «Слушай, ты должен знать страшна не столько смерть на месте, сколько то, что можно остаться инвалидом на всю жизнь. Каждый из нас — хозяин своей жизни». И привести в пример жертвы несчастных случаев из центра Гарш. Неплохо, вообще говоря, информировать об этом ребенка, лишь бы не мешать ему действовать самостоятельно «Ты предупрежден. Теперь делай, как хочешь».

После несчастного случая можно остаться калекой — это правда. Увы, тому есть много примеров Тем не менее это не причина запрещать ребенку кататься на двухколесном велосипеде в возрасте, в котором это разрешено законом Теперь, когда ребенок знает, что рискует, это его проблема. И если он сам увидит, как другой ребенок перевернулся, он почерпнет много больше, чем если бы ему рассказали об этом. Гуманистическое воспитание — это опыт, основанный на пережитом.

Когда-то смерть находилась поблизости от нас; ее удалили из жизни детей, причем опять-таки подчиняясь маниакальному стрем­лению их оберегать, которое сводится к тому, чтобы скрывать от детей все, чего боятся взрослые одряхление, болезнь, смерть Детей надо допускать к смертному одру. Речь не о том, чтобы тащить

их к постели усопшего, достаточно нескольких слов в ответ на вопрос ребенка: «А я увижу мертвого дядю?»

— Ты хочешь сказать, покойника? Если хочешь, можешь пойти со мной.

Пускай ребенок, если желает, посмотрит на покойного (особенно если это его родственник), не повергая этим взрослых в негодование. Как часто детей избавляют от этого опыта, когда речь идет об их отце дедушке, бабушке или матери, и даже не пускают на по­хороны!'

Недавно доминиканский монастырь в Тулузе пригласил меня рас­сказать о смерти; в программе были лекции Филиппа Ариеса — «Смерть в истории», Шварценберга — «Смерть раковых больных», Жинетты и Эмиля Рембо — «Смерть неизлечимо больных детей». В тот вечер, на который была назначена моя лекция о смерти, в огромной церкви оказалось больше трех тысяч человек. Я была потрясена: столько молодых людей пришли послушать человека, зна­ющего об этом не больше, чем они!

— Я не больше вашего знаю о смерти, а вы хотите меня слушать!

Какой интерес слушать, как человек рассказывает о том, чего сам не знает? Да, это поразительно. Сущий сюрреализм.

— Может быть, вы знаете ответ на вопрос, почему столько народу привлекла тема вашей лекции?

— Вот вы и ответили мне на него сами!

Смерть выключена из потока существования; с ранних лет жизни она существует только в виде фантазма. И вот кто-то будет о ней говорить, и мы поверим, что этот человек не находится в плену фантазма. О смерти, нам, не столкнувшимся с нею, знать невозможно.

В книге Раймонда Моуди «Жизнь после жизни»" собраны сви­детельства тех, кто побывал в продолжительной коме, в прихожей у смерти, тех, кто подошел к смерти вплотную.

' «Оберегая» детей от переживания смерти, их, по существу, лишают возможности переживать и проявлять свое отношение к умершему, совершить ритуал прощания — то есть отвести умершему иное, новое место в своей картине жизни. Нередко, это становится источником глубоких невротических проблем у ребенка. (В. К.).

" Моуди Р. «Жизнь после жизни» Исследование феномена выживания после физической смерти. — Л. Лениздат, 1991.

Именно о том опыте сообщали мне люди, побывавшие в коме. Они пережили точно то же самое. Мне знакомы три-четыре человека, в том числе одна женщина, которая впала в глубокую кому после рождения дочери, без каких бы то ни было видимых физических причин, — причем при рождении сына ничего подобного с ней не было. В сущности, эта женщина пережила то, что пережила в свое время ее мать при ее появлении на свет. Она никогда не знала, что ее мать, когда она родилась, повредилась в уме, — та тоже не хотела видеть свою дочь, хотя и не испытывала желания ее убить. Подобные расстройства относят к послеродовым неврозам. Тогда их разлучили: девочку поручили гувернантке; ей говорили, что мать больна туберкулезом и лечится в Швейцарии. Девочка выросла, стала взрослой женщиной и после появления на свет второго ребенка, дочери, перенесла послеродовой нервный кризис, воспро­изведя, в сущности, то, что некогда произошло с ее матерью, хотя ничего об этом не знала; она была на волосок от смерти, оставаясь, однако, во вполне ясном уме. Родители молодой женщины приехали навестить дочь. Но мать не вошла к ней, не в силах видеть умирающую дочь: это была фобия*. Отец навестил ее один и увиделся с зятем. Он рассказал ему историю рождения своей дочери. Молодой муж, который когда-то проходил курс психоанализа, пришел ко мне в полном отчаянии:

— Я этого не вынесу! Если жена, выйдя из комы, на всю жизнь останется калекой, я лучше ее убью! Вы еще увидите мое имя в газетах!

Его жена была молодая красивая женщина, он ее обожал. Он отказывался примириться с тем, что она на всю жизнь останется полностью парализованной, — таков был посткоматозный прогноз при условии выхода женщины hj комы, что было сомнительно, учитывая плоский след электроэнцефалограммы. Она находилась в реанимационной палате, а он переживал глубокую драму и пришел ко мне за поддержкой! Я велела ему пойти поесть, потом поспать — вот уже два дня он не делал ни того, ни другого, — а потом навестить жену и, несмотря на то, что она продолжает находиться в коматозном состоянии, рассказать ей историю ее рождения. В то самое время, что он ей все это рассказывал, кривая электроэнце­фалограммы поползла вверх и женщина очнулась. Ее первые слова были: «По-моему, я знаю, почему я не имела права иметь дочь».

' Фобия — здесь: невротический страх (В. К.).

Потому-то она и впала в коматозное состояние, хотя у нее не было никаких симптомов эклампсии*, вероятность которой не ис­ключалась. Кома наступила ровно через двенадцать часов после ро­ждения дочери. В ее случае, вопреки видимости, это была чистая истерия, но если бы ей не объяснили смысл ее симптомов, она бы умерла. Позже она рассказала мужу, как она переживала свою кому. Она находилась где-то на потолке, в углу, и, свидетельница происходившего, наблюдала за мужем и хирургом-реаниматором, ко­торые суетились вокруг какого-то силуэта из бумаги, напоминавшего ей картину, и это плоское изображение была она сама, та, какою она сама себя представляет. Они произносили, она слышала, слово («означающее», как говорит Лакан") — слово «плоская». (Речь шла о кривой электроэнцефалограммы: «след плоский».) Она их слышала. А ее слышали? Ведь она была там, под потолком, одновременно любопытная и равнодушная к тому, что происходило в палате.

— Она плоская, верно, совсем пло-пло... — думала она. — Что они будут с ней делать? Как они ее утолстят? Это же бумага, у нее внутри ничего нет.

Потом, спустя какое-то неопределенное время, — рассказала она мужу, — она уже не знала, где находится, но вокруг была чудовищная темнота с ощущением сильной физической и душевной боли. Она вернулась в собственное изображение, проникла в него через череп и с чудовищной болью заполнила собой свое тело; и с «воплощением» она вновь обрела чувствительность. А как приятно было до того находиться вне тела и ничего не чувствовать. И в этот миг она почувствовала, как муж сжимает ей руку, она открыла глаза и сказала ему: «По-моему, я знаю, почему я не имела права иметь дочь...» А потом: «Я хочу посмотреть на дочку».

Муж рассказал реаниматору о «пробуждении» жены, и тот сказал: «Ни в коем случае! Объясните ей, что малышка осталась в родильном

* Эклампсия — тяжелый токсикоз второй половины беременности, характеризу­ющихся внезапно возникающим бессознательным состоянием с припадками судорог.

" Лакан Жак (1901—1981) — французский теоретик и практик «структурного психоанализа». Основатель и глава Парижской щколы фрейдизма (1964—80), к которой принадлежала и Ф. Дольто. Триада осн. понятий Лакана — «реальное» — «вооб­ражаемое» — «символическое». «Символическое» у Л. — его структурирующая сила, господствующая и над «реальным», и над «воображаемым». «Символическое» объективно и материально представлено в «означающем». «Означающее» — материальные формы языка. См.: Ж. Лакан. «Функция и поле речи и языка в психоанализе». — М.:

Гноэис, 1995.

доме, и что она сама туда вернется, но только после того, как полностью поправится».

Реаниматор констатировал возобновление ритма электроэнцефа­лограммы.

Итак, эта женщина полностью поправилась, без каких бы то ни было последствий, после того, как дважды след энцефалограммы становился плоским. Опыт, который она пережила, заключался в том, что она, находясь вне собственного тела, была свидетельницей всего происходившего с ним, не испытывая страданий, не помня, что она только что родила, не помня, кто она такая. Она смотрела на своего мужа, но не как на мужа, а просто как на человека, проявлявшего внимание к ее плоскому изображению. Полагаю, что подобное ощущение стороннего наблюдателя существует также и у маленьких детей, когда они лишены любви и ласковых слов родителей. Я думаю, что дети — свидетели, и что это как раз формирует в них понятливость и сообразительность. Когда они слушают раз­говоры, — не слушая, и все-таки слушая, — они являются свидетелями в качестве абстрактных живых существ. Такое состояние возможно не только после смерти — все мы, живые, можем в нем находиться. Любой может оказаться в таком, якобы, «посткоматозном» состоянии, причем окружающие об этом не подозревают, полагая, что младенцы и совсем маленькие, бессловесные дети ничего не понимают.

Возможно, дети, будущие взрослые, наделены особым даром вос­приятия, особыми способностями, характерными для этого этапа становления.

У детей нет никакого страха смерти. Почему родители не хотят, чтобы дети вступали в какой бы то ни было контакт со смертью, коль скоро они ее совершенно не боятся? Для детей смерть — это факт, по поводу которого они задают себе вопросы. И их не пугает то, что они не могут ответить: они ищут.

Чего боятся взрослые? Им страшно, что их дети, у которых нет страха смерти, захотят на собственном опыте испытать, что это такое, и тогда они, взрослые, останутся без потомства. По-моему, дело именно в этом. Но дети не боятся смерти. Я знакома с несколькими маленькими пироманами'. Их пытаются вылечить. Но

• Пиромания — болезненное, неодолимое и импульсивное влечение к поджогам. Здесь автор использует термин в расширительном смысле (В. К.).

они не боятся сгореть. Они хотят на опыте попробовать, что это такое, и возможная смерть ничуть их не смущает. И другие пускай тоже сгорят, почему бы и нет... В конце концов, почему бы не предоставить другим людям возможность испытать то же, что хочешь испытать сам. «Что будет, если огонь меня сожжет?» У ребенка нет опыта, но он хотел бы приобрести этот опыт, пусть даже ценой собственной жизни. Для него жизнь имеет смысл только если он может удовлетворить свое ненасытное любопытство. И думаю, что" родители этого и боятся, потому что для ребенка цель смерти только в одном: как всё, о чем при них говорят, она может оказаться способом позабавиться. Я вспоминаю заявление Жилля Вильнева, автогонщика, который погиб на гонках на Большой приз Канады. Он множество раз переворачивался со своей машиной и залечивал бесчисленные переломы, но не мог вообразить, что погибнет в ре­зультате несчастного случая: «Я никогда не погибну от несчастного случая, — сказал он по радио. — Да, возможно, я еще попаду в переделку, ну и что? Каждый раз я выкарабкиваюсь и чувствую себя еще лучше, чем прежде!»

У него не было чувства ответственности за жену и двоих детей. Мне это интервью показалось идиотским, в особенности сопровож­давший его комментарий. На другой день после передачи он разбился во время гонок. Нельзя делать героя из взрослого человека, который, будучи отцом семейства, ведет такие речи и демонстрирует свою безответственность. Следовало сказать: «Этот гонщик застраховал свою жизнь на такую-то сумму, чтобы его дети, несмотря на гибель отца, получили образование благодаря его заботе; он подумал и о жене: она получит крупную сумму по страховке». Нельзя ставить в пример человека, который, занимаясь опасной работой, не желает сознавать последствия своих поступков. В сущности, у этого гонщика осталось детское сознание. Но ведь он уже был не ребенок. Другое дело — готовность рискнуть всем ради идеи, которая послужит другим. Но риск этого гонщика не служил никому, кроме него самого: быть первым, опередить всех. Дети и в самом деле не испытывают страха перед тем, чего не знают, потому что именно неведомое их возбуждает: это эпистемологическое* влечение — познать и возродиться в этом новом знании... И в конце концов, здесь все те же корни, что у желания. Желание — это тяга к новому. Но существует структура, которая появляется в нашем разуме, когда он становится сознательным:

• Эпистемологяя — теория познания.

это ответственность. Чувство принадлежности к социальной системе, за которую мы ответственны: сначала оно ограничено семьей, потом распространяется на всех, кого мы любим, а потом — на все общество. Есть ответственность каждого по отношению ко всем. И я полагаю, что человек, не прошедший этой стадии эволюции - ответствеиность каждого за всех — остался несовершенным существом. И в его жизни остается нерешенным конечный вопрос. Есть ли у него духовная цель — или все сводится к тому, чтобы превратиться в труп? Прах и тлен...

В этом, как мне кажется, состоит различие между людьми, в том числе и между психоаналитиками... Что до меня, то я не думаю, что эволюция человека, поскольку мы существа плотские, заканчивается кладбищем. Я полагаю, что здесь участвует теллури­ческое, планетарное в нашем существовании. Но кто может мне сказать, права я или нет? Я думаю, что есть и другая часть, есть что-то другое, потому что слово не является частью земли. Слово не является чистой символикой смысла. Не относится оно и к тому, что происходит из материальных элементов земли; потенциал слова содержится в человеческом роде, но человек помимо своей телесной эфемерной жизни на планете Земля наделен словом, наделен смыслом. И мне могут возразить (причем это будет сущая правда, я не отказываюсь): «Вы говорите так, потому что вы христианка».

Это правда! Но я думаю, что все цивилизации построены на духовности. И под страхом смертной казни я не могла бы думать иначе.

Даже для самого упорного скептика и агностика* очевидно уди­вительное совпадение между тем, что выявляет психоанализ (на основе опыта, на основе пережитого), и тем, что сказано в Ветхом Завете и в Евангелиях: это динамический строй человека.

Символическое показывает, что слово действительно распростра­няется по ту сторону, несет в себе потустороннее, доносится из потустороннего и из посюстороннего. Но значение слова этим не исчерпывается. Существует еще тонкая и творческая связь между людьми, которая словно ускользает от физических законов, преодо­левая время и пространство.

Родители боятся и опасаются говорить с детьми о смерти как раз потому, что дети еще не обладают чувством ответственности за

• Сторонника агностицизма: философской концепции, отрицающей познаваемость того, что не может быть непосредственно представлено в опыте, и утверждающей на этом основании непознаваемость мира.

свою жизнь по отношению к другим людям, — у них есть только желания. И мне представляется, что в каждом из нас должен всегда оставаться ребенок, но в то же время каждый взрослый, мужчина и женщина, если он произвел на свет живое существо, должен обладать чувством ответственности. Необходимо и то, и другое. Пи­кассо рисует, как ребенок — но ребенок, усвоивший техническое мастерство и совершенство взрослого художника-труженика, способ­ного к безупречному воспроизведению формы. И в то же время в нем остается ребенок с непосредственным взглядом и способностью к восхищению; руки искусного взрослого способствуют постоянному созиданию форм, не имеющих ничего общего со статическими «ме­ханическими» формами; это формы его внутренней жизни, взволно­ванной и трепещущей от соприкосновения с действительностью, ко­торую он воспроизводит со свободной изобретательностью ребенка и в то же время с техническим мастерством человека, который не малюет как попало, а абсолютно владеет композицией, линией, цветом, чтобы сознательно выразить живущий в нем дух желания, в то время как ребенок, гениально или неуклюже, выражает свое желание бессознательно, не ведая, что творит. Он рисует для собственного удовольствия, поскольку его еще нисколько не коснулось ни чувство ответственности перед другими, ни влияние современного ему ис­кусства.

«400 УДАРОВ» ИЛИ ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ

Люди забывают, что ребенок — это самостоятельная личность, а не зависимое существо и не яблоко раздора. С самого рождения и уж во всяком случае после него. Например, при разводе, когда решается, с кем ему оставаться. Судьи не думают, что на самом деле единственный «судья» ,— это ребенок. Считается, что лучший родитель — тот, у кого больше денег, больше свободного времени и больше места в квартире. Между тем для ребенка важно другое:

важны терпимость к тем трудностям, которые возникают у него в процессе адаптации к жизни, и любовь, с которой ему помогают осознать эти трудности. Надежное материальное положение гораздо менее важно, чем эмоциональная безопасность. Это отлично разглядел Трюффо" в «400 ударах». Юный Антуан Дуанель, не щадя сил,

• Франсуа Трюффо (1932—1984), французский кинорежиссер, один из зачинателей направления «новая волна». Фильм «400 ударов» создан в 1959 году.

ищет взрослых, которые были бы достойны получить над ним власть. Ребенок может согласиться с тем, что кто-то имеет над ним власть, если чувствует, что игра стоит свеч. Это как у боксера, который смиряется с тем, что за три недели до соревнований менеджер запрещает ему вести половую жизнь. В этом есть смысл. Но ребенок не понимает, зачем нужна так называемая воспитательская власть, если человек, который наделен этой властью и претендует на то, что прививает питомцу нравственность, сам не подчиняется законам этой самой нравственности. Прежде всего Антуан Дуанель ищет в родителях внутренней честности.

В фильме Трюффо ребенок прежде всего — обуза. Он лишний. Мать родила его, не будучи замужем; она хотела сделать аборт, но ее собственная мать, бабушка ребенка, ее отговорила. Бабушка и воспитывала малыша, пока мать не вышла замуж за симпатягу, которому нужна жена как предмет обихода и который упивается сплетнями, циркулирующими у него в цеху (секретарша с бригади­ром...) И вот он женился на этой женщине, у которой уже есть сын. Он не слишком заботится о ребенке. Он с ним мил и равнодушен, даже не без легкого гомосексуального сообщничества. Однажды ве­чером мать по телефону предупреждает, что задержится у себя в конторе. Ее супруг обедает вдвоем с ребенком: «А, наконец-то ос­тались одни мужчины, сейчас мы вдвоем похозяйничаем...» Болтают всякие глупости, обмениваются тычками. Когда приходит с работы жена, он закатывает ей скандал: «Зачем ты задержалась, тебе даже не заплатят за сверхурочные...» А ребенок видел, как она, выходя. из конторы, .целовала какого-то мужчину, и она видела, что он видел. Он не говорит ей ни слова и не мешает обманывать отчима, а она за это платит ему снисходительностью.

Однажды, желая избавиться от придирок учителя, который избрал его козлом отпущения, мальчик сказал: «У меня умерла мать». Учитель: «Бедняжка, я виноват перед тобой... Что ж ты мне раньше не сказал?..» Он очень расстроился из-за того, что целую неделю травил мальчика своими придирками. На самом деле учитель донимал его потому, что был недоволен его успехами и считал, что этот понятливый ученик мог бы стать одним из лучших в классе. Родители вместе идут в школу. И мальчик получает трепку от отчима за то, что сказал «У меня умерла мать». Но на самом деле то, что его мать умерла — это правда! И самая настоящая правда то, что он начисто лишен ощущения изначальной безопасности. И вот он убегает. Чтобы прокормиться, ночами ворует бутылки с молоком. И, что самое

удивительное, продолжает ходить в школу. Он даже написал родителям письмо, в котором сообщил, что больше не желает мешать их семейной жизни. Когда он устроит свою жизнь, то есть достигнет достойного уровня, — тогда он их навестит. Родители идут в школу и убеждаются, что он на месте. Изумление. Видно, что мальчик явно стремится преуспеть в обществе, поскольку продолжает ходить в школу несмотря на все трудности,. несмотря на то, что ночует на холоде и почти ничего не ест. К школе-то он привязан, хотя школа его топит. Отец идет к судье по детским правонарушениям:

«Мы больше не выдержим, это выше наших сил...» И мальчика отправляют в исправительньй дом. Я думаю, что даже у таких неумелых родителей, как родители Антуана Дуанеля, сын мог бы не стать правонарушителем, если бы чувствовал, что его любят.