Состояние совести

Как разум назначен открывать человеку иной, духовный, совершеннейший мир и давать знать о его устройстве и свойствах, так совесть назначена к тому, чтобы образовать человека в гражданина того мира, куда впоследствии он должен переселиться. С сей целью она возве­щает ему тамошние законы, обязывает выпол­нять их, судит его по ним, награждает или наказывает. Совесть называют практическим сознанием. В сем отношении можно сказать, что она есть сила духа, которая, сознавая за­кон и свободу, определяет взаимное отноше­ние их. По занятиям, или действиям, в совес­ти видят законодателя, свидетеля или судию и воздаятеля. Во всех сих сторонах ее видны большие в ней разности в добром христиани­не и в человеке-грешнике, отпадшем от Бога. Уже по тому самому, что грешник отделил­ся от Бога, должно ожидать, что совесть у него не может быть исправна; ибо если она есть, то голос Бога в душе (законодатель), то око Его (свидетель), то наместница Его правосудия (судия и воздаятель); при отпадении от Него все сии Божественные, так сказать, наития на нас через дух должны ослабеть и умалиться в числе и силе. Сверх того, совесть не действует одна, отдельно, а берет себе в посредники и орудия другие силы: рассудок, волю, силу чув­ствования. Если сии расстроены в путях сво­их, то и от совести нельзя ожидать правой де­ятельности.

Есть невольные, ненамеренные, так сказать, уклонения совести от путей правды, как бы заблуждения, и есть намеренные ее искаже­ния, или порча совести, от противодействия ей в угодность порокам и страстям. Эти две сто­роны сейчас же представляются во всех трех действиях совести. Так —

Дело совести как законодателя — показы­вать законы, по коим должно действовать су­ществу разумно-свободному, и склонять к тому волю его силою своего обязательства.

Как мало у совести силы побудить волю к исполнению своих предписаний, ясно даже сознаваемых, о том и говорить нечего. Это она еще может как-нибудь сделать, если не встре­чается с какою-нибудь страстию и склонностию, но коль скоро есть подобное столкнове­ние, голос ее не слышится, и силою его одно­го человек не может преодолеть себя. Посему часто человек согрешает по бессилию совести, многие добродетели знает только по слуху, многими из них только соуслаждается, равно как и пороки иные не любит только на словах и до времени и случая.

Самое законодательство, кажется, дело и легчайшее, отправляется совестью неверно. Предписания совести сознаются в виде требо­ваний. Так как и другие потребности, есте­ственные или привитые после, тоже выстав­ляют свои требования, то неудивительно, что человек при смятении, царствующем в нем по падении, не может иногда разобрать, чему по­виноваться. Так, относительно главного нача­ла в нравственной деятельности или того, куда должно быть устремляемо все внимание и направлены все помышления, совесть боль­шею частию совсем почти молчит; оттого че­ловек должен бывает вопрошать: что сотво­рив, живот вечный наследую? — и когда к нему обращаются с подобным вопросом, приходит в смущение и вынужден бывает сознаваться в неведении, а если иногда и предлагает что в ответ, то предлагает начала превратные, со­ставляемые превратным умом в заговоре со склонностями, как у фарисеев, саддукеев, сто­иков и др. Но когда неизвестно главное нача­ло, то вслед за тем не только теряется нить взаимоподчинения и соотношения частных законов, и одни возвышаются пред другими без разумных оснований, по случайным об­стоятельствам, но и многое входит в закон, что не должно быть законом. Так, например, иной выше всего ставит гражданскую служ­бу, другой — богослужение, тот — кабинетные занятия ученого. Касательно же частных слу­чаев, когда то есть совесть сейчас же должна определить, как кому поступить в известном случае, еще больше неопределенности, не­дальновидности и запутанности. Тут, боль­шею частию, она или оставляет человека са­мому себе, отчего он нередко оставляет без внимания доброе, а делает худое по одному неведению зла; или колеблется между «да» и «нет», оставляет человека в нерешительном уверении, хорошо ли то, что он делает; или на­зывает горькое сладким, а сладкое — горьким, и это даже у законодателей, занимавшихся тем, людей опытных в жизни. Вообще, совесть оставляет человека действовать наудачу, по влечению обстоятельств, без внутреннего уве­рения и одобрения. По всему видно, что сей законодатель отстранен от своей должности, лишен господства и до того ослабел, что не вступается за свои права; напротив, действу­ющею представляется иная некая сила — за-совесть.

Еще большему повреждению и искажению подвергается законодательствующая совесть, если встречается с эгоизмом и ему подчиняет­ся. Здесь сначала ее законы перетолковывают­ся, потом извращаются и наконец заменяются Совсем иными, самовольными и даже против­ными законам истинным. Мы охотно верим тому, что любим, и сильно желаем, чтобы ис­тина была на стороне любимого. Поэтому, если случится услышать голос совести с заповедию, противною нашей склонности, то он имеет для нас меньше убеждения, нежели требования сердца. В подобных обстоятельствах тотчас рождается недоумение касательно истинного смысла заповеди, мы спрашиваем с сомнени­ем: да так ли это должно понимать? таково ли требование закона? ко всем ли он идет? идет ли ко мне и моему положению? При этом раз­думье дела большей частью только отстраня­ются, оставляются до другого времени под со­мнением; но скоро затем представляются мыс­ли в угоду сердцу, закон перетолковывается, и мы удаляем себя от исполнения его под разны­ми предлогами. Так, под предлогом сохране­ния здоровья удаляются от поста и воздержа­ния, а под предлогом поддержания благосос­тояния семейного и нужд отказываются от благотворения; в виде праведного возмездия берут рост; отстаивая честь, выходят на дуэль и проч. Все сие, впрочем, пагубно вполовину, если заходить недалеко, касается частных слу­чаев и притом у одного лица; но долговремен­ная деятельность в одном роде, с перетолкова­нием смысла закона, доводит до того, что он со­всем искажается и в совести, а на место его ста­вится превратное правило. Оттого считают скупость бережливостью, расточительность — щедростью, гнев — чувством благородного не­годования, потворство — снисходительностью, жестокость — ревностью по правде, лесть — гибкостью характера, хитрость — благоразуми­ем, гордость — чувством достоинства. Случись при этом кому-либо обращаться в таком кру­гу, где помянутые мнения приняты и содер­жатся как правила, определяющие внешнее поведение человека во всех его положениях, — что удивительного, если он сии правила при­мет за решительное законодательство совести и удовлетворение им станет считать и правым делом, и добродетелью, как, напротив, жизнь или поступки не по ним станет осуждать не языком только, но и чувством совести.

Совесть, как свидетель и судия, сознает, как обошелся человек с предписанным ею законом, и, подводя под него поступок со всеми обстоятельствами, и внутренними и внешни­ми, определяет, прав ли человек или виноват. Суд суда совестного, как говорится, неподку­пен. Это и бывает так, только не всегда. Мож­но ожидать неверности в суде совестном во всех тех случаях, где неверно законодатель­ство совести, ибо тогда нет начала для суда. Сверх того, для верности суда надобно заме­тить поступок во всех частях, особенно внут­ренние, при нем бывшие расположения; у че­ловека же грешника, при постоянном расхи­щении ума, многое очень может быть опуще­но из внимания. Потому у него совести не к чему прилагать суда. Наконец, не последнее дело при сем — ревность к правоте, чтобы нео­слабно преследовать все преступное, ибо без сего многое и из замеченного может быть про­пущено мимо ушей; это и еще основание не­верности суда совести у грешника, ибо он и грешник потому, что не имеет ревности к правде. Из сего следует, что совести следова­ло бы действовать так: ревнуя о правде, тща­тельно следить за делами человека, и мало­мало какая окажется неисправность, тотчас предавать его суду и судить, не лицемеря. Но таких действий нет в совести у человека- грешника. Как же можно ожидать верного суда от такой совести?

Уже из того видна его ненадежность, что по нему каждый человек самому себе представ­ляется лучшим, нежели каков он есть на самом деле. Исключая решительные случаи и важ­ные грехи, всякий готов говорить: что ж такое я сделал? Поэтому богобоязненные судии о себе самих и говорят себе: от тайных моих очи­сти мя. Совесть в падшем состоянии — разби­тое зеркало. Как разбитое зеркало, и она те­перь не так представляет дела наши и нас, как бы следовало. Такова совесть, как свидетель и судия, если к ней не примешивается страсть; в сем же случае весы ее еще больше склоняют­ся на неправую сторону и суд искажается. Ког­да совесть сама по себе судит о частных слу­чаях, то здесь суд ее еще бывает по временам не неверен; но, коль скоро надлежит судить свои страстные дела, суд совести всегда крив. Таков суд у честолюбца за честолюбие, у скуп­ца за скупость и проч., тогда как в других де­лах та же совесть бывает недремлющей. Нема­лый признак искажения совести есть уклоне­ние суда от себя на других. Совесть нам дана затем, чтобы судить нас самих; если она судит других, надобно сказать, что она не свое дело стала делать. На это осуждение других мож­но теперь смотреть как на указание того, ка­ков бы должен быть суд наш над нами сами­ми и как на обличение постоянной невернос­ти сего последнего. Так, в осуждении других суд обыкновенно бывает скор, мгновенен, тог­да как над самими собою он медлен, отсрочи­вается, а следует — наоборот. Суд о других бывает неумолимо строг, тогда как суд о себе всегда прикрывается снисходительностью, а следует — наоборот. Оканчивается же суд все­гда почти — несмь, яко же прочий человецы... Как строго купец судит о делах правоведа, светский — о духовных и проч.! Тогда как на других беспрерывно идет из сердца осужде­ние, себя любим мы покрывать оправданием. Самооправдание — общий почти грех. Выстав­ляют то слабость, то неведение, то обстоятель­ства, то соблазны, примеры, число участников и чем-чем не оправдывают себя! Если наконец не удается это, упорно стоим за себя. Упорная несознательность — плод великого поврежде­ния совести и вместе — сильного эгоизма. Человек внутри говорит наперекор себе: не виноват, пустое, ничего! — и при этом разные употребляются извороты преимущественно касательно судимого поступка, напрягаясь подвесть его под случай, в коих подобные по­ступки бывают извинительны.

Совесть как мздовоздаятелъ. Коль скоро произнесен суд, и человек сознал в себе: ви­новат — начинается скорбь, туга, досада на себя, укоры, терзания или мучения совести. Такие чувства и суть воздаяния за грехи от совести, как, напротив, отрадные чувства со­вестного оправдания суть воздаяния за прав­ду. Что это есть и как бывает сильно, показы­вают те преследования, каким подвергаются великие преступники от совести, когда она и внутри терзаниями, и во вне привидениями страшит их и наяву, и во сне. Но и опять, сколько несправедливости у нее и с сей сто­роны! Основание им одно: в неверности пер­вых двух действий — законодательства и суда, ибо невиновного за что мучить; другое: в со­стоянии сердца — сердце ожестелое равно­душно, как его ни вини. От этого сознание сво­ей виновности большей частью остается в мысли, не тревожа сердца, и человек часто говорит: виноват, да что ж такое? — и остает­ся холодным зрителем своих грехов, нередко немалых. Немалое при сем значение имеет обстоятельство времени и места. Так, недав­нее преступление беспокоит еще довольно сильно, а по времени оно превращается в про­стое напоминание; место преступления также встревоживает сильно, а вдали от него мы по­койны. Нередко нападает на совесть страшливость (скрупулезность), по которой, считая почти всякое дело грехом, она за все тревожит и ест человека. Состояние того, кто подверга­ется такому суду, мучительно и потому есть состояние болезненное, неестественное.

Но все это происходит само собою, без на­шего злонамеренного участия. Где же привхо­дит умысел, там мы или искажаем совестное воздаяние, или заставляем его молчать. Это производится разными способами усыпления совести. Усыпление сие приходит и само собою от учащения грехопадений, ибо известно, что второе падение меньше мучит, третье еще ме­нее, и так все менее и менее, а наконец совесть совсем немеет: делай что хочешь. Из опасения, чтобы усыпленная совесть как-нибудь снова не пробудилась, прибегают к разным хитростям. Таковы — избрание себе снисходительного ду­ховника, лживая исповедь, ложное успокоение себя разрешением, ограничение дальнейшего исправления одною внешностию, или одними внешними делами благочестия, и чрезмерная надежда на милосердие Господне; или, еще хуже, убеждение себя, что мучения совести суть суеверные страхи, из неопытного детства перешедшие; намеренное удаление себя от лиц и мест, даже от предметов размышления, мо­гущих растревожить совесть; намеренное раз­влечение или предание себя суетным, одуряю­щим, сильным впечатлениям, и наконец, край всего — хвастовство своими грехами. Такими способами мало-помалу успевают совсем заг­лушить совесть, и она молчит до времени.

Итак, совесть в греховном состоянии по законодательству, по суду и воздаянию то сама собою неверна, то намеренно искажает­ся ради страстей. От сего одни свободно пре­даются всему разливу страстей и греховной жизни, ибо, когда совесть улажена со страстя­ми, кто вразумит? Другие живут в холодной беспечности ни худо, ни добро. У тех и дру­гих, очевидно, деятельность извращена, и она пробудет такою до пробуждения совести. Ме­рою развращения определяется, что бывает при сем с человеком. Ибо иные, хотя после сильного и томительного перелома, возвраща­ются к жизни истинной; другие, напротив, с пробуждением совести предаются отчаянию и допивают горькую чашу беззаконий, чтобы по­том испивать до дна и чашу гнева Божия.

У человека, к Богу обратившегося и восста­новившего благодатное с Ним общение, со­весть заблуждающаяся вразумляется, иска­женная — исправляется во всех трех своих должностях. Первый луч благодати падает на совесть и своим Божественным огнем очища­ет ее, как злато в горниле. Когда же соверша­ется обращение и восстановляется общение с Богом, тогда возвращается совести и вся пер­воначальная сила. Тогда что будет препятство­вать гласу Божию — закону совести — прохо­дить до глубины души? Что помешает лучу из ока Божия — суду совести — пасть на дела и намерения человека и осветить их? Или поче­му бы душа не могла согреваться теплотою предчувствуемого благоволения Божия или содрогаться страхом гнева Божия? Между Богом и совестию средостение разорено, силы орудные для совести восстановлены, следова­тельно, совесть обладает всеми способами для исправного действования.

Так она делается исправной в законода­тельстве. Сознание законов Божественных и возбуждает грешника от усыпления, но оно впоследствии не сокращается, а возвышает­ся. Этому способствует сама благодать, кото­рая, как помазание, учит всякаго, как должно поступать (1 Ин. 2:27), и руководит его на всех путях жизни тайно и явно. Этому спо­собствует жажда Слова Божия, от коего об­ратившийся грешник не отстает, а ищет или слышать, или читать его, впивает его, питает­ся им и все черпаемое из него превращает во глубине сердца в правила и начала и тем ос­вещает свою совесть. Этому способствует са­мая жизнь. Чувствуя себя определенным на хождение в воле Божией, он тщательно ис­следует волю Божию для себя и во всех до него касающихся случаях и всегда в отноше­нии к греху говорит себе: како совершу глагол сей злый и согрешу пред Богом, а к добру: го­тово сердце мое, готово! Таким образом на­выкает он жизни законной в своем кругу и не имеет уже нужды справляться с книгою зако­нов, но знает их прямо, подобно опытному правоведу. Что же касается до нападений со стороны развратной воли, то хотя они и чув­ствуются, но голос их подавляется тот же час; даже хотя бы он и еще слышен был, деятель­ность законная наперекор им не оставляется, ибо определено ходить в воле Божией без саможаления, со всякими пожертвованиями, среди всяких озлоблений, и внутренних и внешних.

Является она исправною в судопроизвод­стве. Бдительное и трезвенное око, уставлен­ное на себя, замечает все оттенки дел внутрен­них и внешних. Когда в то же время с другой стороны стоит чистое зеркало совести — что препятствует отражаться в сем зеркале делу в истинном его виде и потому суду совести быть истинным? Суждение есть приложение нача­ла к частному случаю. Если то и другое есть, то оно не может не совершиться и, если то и другое верно, не может быть неверным. К со­вершенству сего действия совести далее спо­собствует то, что считается величайшим гре­хом осудить другого, и, когда это случится не­чаянно, очищается сильным раскаянием. Но когда суд весь обращен на себя, то здесь он совершается без укрывательства, без ложного снисхождения, со всею подробностию и пол­нотою, касаясь не дел только и слов, но и на­мерений, и мыслей. В предостережение же от погрешностей в сем деле избирается сторон­ний судия (духовник или опытный старец, которому открывают все), который и решает дело и которого решение принимается как решение Божие. Здесь не встретится грубого самооправдания и несознательности, ибо жизнь почти вся проводится в самоосуждении и чувствах покаяния; дела свои не считаются совершенными и законченными и свое лицо — достойным милостей. Как плодотворны такие расположения! Они сначала приводят мир в душу, не возмущаемый никакими здешними неприятностями, ибо виновный чувствует себя достойным всяких казней; потом — и чи­стоту в жизнь, ибо чем больше осуждается дел или сторон в делах, тем они должны стано­виться совершеннее, если такой пересмотр совершается с целью достигать совершенства. Исправна она и в воздаянии. Окамененное нечувствие прогнано, когда Божия благодать разваряла все существо человека; есть и посто­янная молитва об избавлении от него напос­ледок. Посему как в барометре легкое колеба­ние в атмосфере отражается тотчас, так и в обратившемся или жало обвинения совестно­го тотчас оставляет рану болезненного сокру­шения, или елей оправдания намащает душу помазанием мира и исполняет отрадным бла­гоуханием радости. При сем заметить должно, что и мучения совести совсем иной имеют здесь оттенок, нежели какой имеют они у нео­бращенного. Они отрадно-умиленны, не оже­сточают, не отревают, не сожигают. Может быть, это потому, что по обращении, при ревности к богоугождению, случаются только некоторые, нечаянные, ненамеренные грехи. Правда, не оставляются без внимания и про­шедшие дела и, когда нужно, воспроизводят­ся деятельно, разъясняются со всеми обстоя­тельствами, со всеми последствиями и преда­ются внутреннему суду, как бы настал час смерти, суда Божия и окончательного приго­вора, и в разверстом таким образом сердце омывается слезами все содеянное вопреки воле Божией; но опять и это не подавляет их духа, безнадежностию. Бывает в крушении дух от сличения прошедшего с будущим, но оно всегда оканчивается отрадным успокоением в Боге: грешник, но Твое создание, к Тебе обра­щаюсь, буди воля Твоя! И в этом горении со­вестном избавляют себя от огня будущего. Мир совести у святых не исключал такого крушения духа, а напротив, многие все время проводили в слезах, иные были сухи оттого, как говорили они, что помнили беспрестанно огнь геенский, который опалял их непрестан­но (Макарий Вел.). Такое состояние совести, с одной стороны, приносило им трезвенность, освежающую и ободряющую, с другой — в от­ношении к Богу и всему характеру их жизни преисполняло их сладостным миром, неизъяснимой отрадой, всеобъемлющим богоблаженством. Мир Божий, превосходящий всякий ум, осенял их (Флп. 4:7). В этом состоянии они получали непреодолимое воодушевление на дела богоугодные. Апостол Павел дороже всего почитал свидетельство своей совести и ради его шел на все скорби. То же чувствова­ли и другие (Иов. 27:6). Это — отрадная ман­на и укрепительная пища небесная, приноси­мая ангелами с неба. Это и есть радость о Дусе Святе, или сила, по коей можно, следуя апос­толу, непрестанно радоваться.

Плоды такого состояния совести суть, прежде всего, дерзновение пред Богом, по ко­торому несмущенно и несомненно обращают­ся к Богу, как невинные дети к отцу; потом — живая, сильная и скорая деятельность, ибо чи­стая совесть привлекает силу Божественную, которая, преисполняя собою всю душу, сооб­щает ей неутомимость, непрестанность труда, непреодолимость препятствиями, в чем, соб­ственно, и состоит свобода духа, свойственная человеку; наконец и воля сливается с совестью и прекращается всякое внутри восстание: че­ловек вступает в то состояние, когда ему за­кон не лежит, потому что он сам весь преис­полняется законом.