РАЗРУШАЯ ПРОШЛОЕ

Кухонные окна были темны, а когда я обошла вокруг дома и постучалась в дверь, отклика не последовало.

Куда он мог деться? Каждый год в эти дни многие люди покидают свои дома, отправляясь к родным, чтобы вместе с ними встретить Рождество. Но Аврелиус не имел семьи, и отправляться ему было некуда. Лишь с опозданием я вспомнила об одной вполне вероятной причине его отсутствия: он мог развозить выпечку для рождественских застолий. Чем не занятие для пекаря в самый канун Рождества? Я решила заглянуть к нему попозже и, бросив в щель почтового ящика поздравительную открытку, пошла напрямик через лес к Анджелфилду.

Подмораживало. Земля окаменела от холода; по небу угрюмо расползалась грязновато-белая облачная пелена; похоже, назревал снегопад. Я замотала лицо шарфом до самых глаз и ускорила шаг, понемногу согреваясь от быстрого движения.

Дойдя по поляны на холме, я задержалась, чтобы оглядеть сверху усадьбу. На рабочей площадке было как-то не по-деловому многолюдно. Что это могло означать? Фотоаппарат висел у меня на шее, укрытый под пальто. Расстегивая пуговицы, я поежилась от проникшего под одежду холода. Первое, что я увидела, наведя на резкость длиннофокусный объектив, была стоявшая на подъездной аллее полицейская машина. Строительная техника бездействовала, рабочие неплотной толпой мялись поодаль. Они прервали работу уже довольно давно, судя по тому, что многие хлопали руками и притопывали, чтобы согреться. Свои каски они побросали на землю или держали их на ремешке через локоть. Один рабочий вынул из кармана пачку сигарет, к которой тут же потянулись руки нескольких его товарищей. Время от времени кто-нибудь отпускал реплику, но общий разговор явно не клеился. Я попыталась разгадать выражение, преобладавшее на их лицах. Скука? Тревога? Любопытство? Во всяком случае, улыбок не было. Они стояли, отвернувшись от стройплощадки, лицом к лесу и к моему объективу, но при этом изредка то один, то другой бросал взгляд через плечо.

Там, позади группы рабочих, часть площадки накрывал большой белый тент. Здание было уже полностью снесено, но, сориентировавшись по расположению аллеи, каретного сарая и часовни, я установила, что тент натянут над местом бывшей библиотеки. Перед тентом рабочий в спецовке и некто солидного вида – вероятно, бригадир строителей – общались с двумя мужчинами, один из которых был в полицейской форме, а другой в обычном пальто. Говорил бригадир, сопровождая свои слова жестикуляцией, но по окончании его речи мужчина в пальто обратился с вопросом не к нему, а к рабочему в спецовке, и трое остальных напряженно следили за тем, как он отвечает.

Рабочий был явно взволнован. Говорил он отрывистыми фразами, делая между ними большие паузы, во время которых его собеседники молчали, терпеливо дожидаясь продолжения. По ходу рассказа он ткнул пальцем в замерший поблизости экскаватор и выразительно лязгнул зубами, «изображая, видимо, захват ковшом грунта, а в конце нервически дернул плечом и махнул рукой перед глазами, словно отгоняя прочь только что нарисованный им образ.

Откинулся полог тента, из-под которого вылез и присоединился к разговору пятый человек. После недолгого совещания с его участием бригадир направился к своим подчиненным и что-то им сказал. Те закивали с понимающим видом и принялись собирать каски и термосы, а затем цепочкой потянулись к машинам, припаркованным за оградой усадьбы. Полисмен занял позицию перед тентом, спиной ко входу, а человек в пальто повел бригадира и дававшего показания рабочего к полицейской машине.

Я опустила фотоаппарат и посмотрела на усадьбу уже без помощи оптики. Совсем недавно я побывала в том месте, где сейчас находился тент. Мне вспомнилось мрачное зрелище: уничтоженная и оскверненная библиотека, остатки книжных стеллажей, обрушенные потолочные балки. Мне вспомнилась дрожь страха, с которой я ступала по груде камней и обгорелого дерева.

В той комнате находилось мертвое тело, погребенное под пеплом сожженных книг, в книжном шкафу вместо гроба, – могила, которую на протяжении полувека скрывали обломки рухнувших этажей.

Эта мысль преследовала меня неотвязно. Я прибыла сюда, ведя поиски определенного человека, и вот, судя по всему, некий человек был только что найден. Как тут было не провести параллель? Но ведь Эстер покинула усадьбу за год до пожара – с какой стати ей было возвращаться? И в следующий миг меня осенила догадка, настолько простая, что трудно было не увериться в ее правильности.

А что если Эстер не уезжала отсюда вообще?

Добравшись до аллеи, я увидела двух белокурых детей, которые брели к выходу из усадьбы. Они то и дело спотыкались: дорога была разбита колесами и гусеницами тяжелой техники, а они совсем не смотрели под ноги. Вместо этого они все время оглядывались назад.

Первой меня заметила девочка. В очередной раз споткнувшись и едва не упав, она подняла взгляд и, обнаружив меня в нескольких шагах перед собой, резко остановилась. Ее брат также меня увидел и, сознавая себя носителем важной информации, рискнул заговорить с незнакомым человеком:

– Туда нельзя. Так сказал полисмен. Туда никого не пускают.

– Понятно, – сказала я.

– Они построили большую палатку, – робко добавила девочка.

– Я ее видела, – сказала я.

В воротах усадьбы показалась их мать. Она шла быстро и слегка запыхалась.

– Дети, с вами все в порядке? Я видела проехавшую полицейскую машину… – Она повернулась ко мне. – Что здесь случилось?

Вместо меня ответила девочка.

– Полицейские построили палатку. К ней никого не пускают. Они сказали нам идти домой.

Женщина взглянула на тент и нахмурилась.

– Обычно они делают так, когда… – Она не стала заканчивать фразу в присутствии детей, но я прекрасно ее поняла.

– Думаю, именно это и случилось, – сказала я.

Она инстинктивно сделала движение, собираясь притянуть детей к себе, но в последний момент ограничилась тем, что поправила сыну шарф и откинула волосы с глаз дочери.

– Идем домой, – сказала она им. – Сейчас слишком холодно для прогулок. Я приготовлю вам горячее какао.

Дети проскочили под аркой ворот и помчались в сторону деревни. Прочно соединенные незримой нитью, они на бегу менялись местами или синхронно бросались из стороны в сторону, уверенные, что всегда будут рядом, в пределах длины связующей нити.

Следя за ними, я еще мучительнее сознавала собственную незавершенность.

– Может, и вы не откажетесь от чашки какао? – предложила мне их мать. – Я смотрю, вы совсем замерзли: в лице ни кровинки.

Мы пошли вслед за детьми.

– Меня зовут Маргарет, – представилась я. – Я друг Аврелиуса Лава.

Она улыбнулась.

– Я Карен. Присматриваю за оленями в парке.

– Я знаю. Аврелиус о вас говорил.

Девочка впереди попыталась протаранить своего брата; тот увернулся, выскочив на середину дороги.

– Томас Амброс Проктор! – с шутливой строгостью крикнула их мать. – Держитесь обочины!

Я вздрогнула, услышав это имя.

– Простите, как вы сейчас назвали вашего сына? Она глядела на меня непонимающе.

– Просто… в усадьбе раньше работал один человек по фамилии Проктор, – поспешно добавила я, объясняя свое любопытство.

– Это был мой отец, Амброс Проктор.

Я приостановилась, соображая.

– Амброс Проктор – юноша, которого нанял Джон-копун, – это ваш отец!

– Джон-копун? А, вы о Джоне Коупенсе. Да, это он пристроил моего отца на работу в усадьбе. Только это случилось задолго до моего рождения. Я появилась на свет, когда отец уже разменял шестой десяток.

– Я бы не прочь выпить чашку какао, если ваше предложение остается в силе, – сказала я, снова прибавляя шаг. – Кстати, у меня для вас есть небольшой подарок.

Я вынула свою закладку из дневника Эстер. Это была фотография, при виде которой Карен расплылась в улыбке. Ее сынишка стоял с чрезвычайно серьезным и гордым видом: руки по швам, грудь колесом, на голове большая желтая каска.

– Я помню тот день, когда он заявился домой в этой каске. Он будет очень рад снимку.

– А ваша нанимательница – мисс Марч – когда-нибудь видела Тома?

– Тома? Нет, навряд ли. Вообще-то есть две мисс Марч, они сестры, но одна вроде как не в своем уме, и всеми делами в усадьбе ведает другая. Насколько я знаю, она живет уединенно и после того пожара ни разу не бывала в Анджелфилде. Я и сама никогда не видела хозяйку, а связь с ней поддерживаю через поверенного.

Карен стояла у плиты, подстерегая готовое вскипеть молоко. Из окна кухни был виден садик за домом, а дальше поля, по которым Аделина и Эммелина когда-то катили похищенную у Меррили коляску с младенцем. Нынче редко встретишь пейзаж, практически не изменившийся за последние несколько десятилетий.

Мне следовало соблюдать осторожность, чтобы не сболтнуть лишнего. Похоже, Карен не знала, что мисс Марч, хозяйка Анджелфилда, является той самой знаменитой Видой Винтер, чьи книги я успела заметить на полке в ее гостиной.

– Я тоже работаю на семью Анджелфилдов, – сказала я. – Пишу книгу про детство сестер. И когда я показала этот снимок мисс Марч, у меня возникло впечатление, что она узнала мальчика.

– Это исключено. Хотя погодите…

Она еще раз посмотрела на снимок, а затем крикнула сыну, находившемуся в соседней комнате:

– Том, принеси-ка фотографию с камина! Ту, что в серебряной рамке.

Появился Том с фотографией; его сестренка шла следом.

– Взгляни, – сказала ему Карен, протягивая снимок, – эта леди тебя сфотографировала.

Увидев свое фото, мальчишка засиял от восторга.

– Я могу это взять? – спросил он.

– Конечно, – сказала я.

– А ты покажи Маргарет своего дедушку, – сказала Карен.

Обойдя стол, он смущенно протянул мне старую фотографию в рамке.

На ней был изображен очень молодой человек. Лет восемнадцати, а то и меньше. Он стоял рядом со скамейкой на фоне подстриженных тисовых деревьев. Место я узнала сразу же: это был фигурный садик в усадьбе. Юноша снял кепку и держал ее в руке; мой внутренний взор тотчас воссоздал порядок его движений – я увидела, как он левой рукой стягивает с головы кепи, а предплечьем правой проводит по лбу, вытирая пот и одновременно поправляя челку. Он чуть задрал подбородок и, стоя против солнца, старался не щуриться, что ему почти удалось. Рукава его рубашки были закатаны выше локтей, а воротник небрежно расстегнут, открывая шею; в то же время я приметила аккуратно отутюженные складки его брюк и отсутствие садовой земли на тяжелых ботинках, которые он, видимо, почистил перед фотосъемкой.

– Он еще работал в усадьбе, когда случился пожар? Карен разлила какао по кружкам, и дети присоединились к нам за кухонным столом.

– Насколько мне известно, к тому времени его уже взяли в армию. Он потом очень долго – почти пятнадцать лет – не появлялся в здешних местах.

Сквозь зернистую поверхность старого фото я вгляделась в эти черты и без труда уловила сходство Амброса Проктора с его собственным внуком. О таких обычно говорят: он славный парнишка.

– Знаете, отец очень мало рассказывал мне о своей молодости. Он вообще был человеком сдержанным и молчаливым. А я бы хотела знать о нем больше. К примеру, почему он так поздно женился. Они с моей мамой обвенчались, когда ему было далеко за сорок. Может, у него в прошлом была какая-то несчастная любовь? Но в детстве ты не задаешься такими вопросами, а когда я повзрослела… – Она грустно вздохнула. – Он был очень хорошим отцом. Терпеливым. Добрым. Всегда готовым помочь. Но сейчас мне кажется, что я никогда не знала его по-настоящему.

Мое внимание привлекла одна деталь на снимке.

– Что это? – спросила я.

– Ягдташ, – сказала она, взглянув. – Охотничья сумка для дичи. Например, для фазанов. Ее можно развернуть на земле, чтобы было удобнее складывать птицу. Борта сумки скрепляются замком. Однако я не понимаю, почему ягдташ оказался на этом фото. Отец работал садовником, а не егерем.

– Иногда он приносил сестрам фазанов или кроликов, – сказала я.

По лицу Карен было видно, как ей приятно узнать новую – пусть даже такую мелкую – подробность из раннего периода отцовской жизни.

А я подумала об Аврелиусе и его «наследстве». Выходит, он попал к миссис Лав в охотничьей сумке. Теперь понятно, откуда там взялось перо: прежде в ней носили фазанов. И еще я вспомнила клочок бумаги с кляксой и слова Аврелиуса. «В начале что-то похожее на букву «А», – говорил он, держа бумагу перед окном. – А вот тут, в самом конце, вроде как «С». Конечно, за эти годы она поблекла, но если хорошенько вглядеться… Ты видишь буквы?» Я никаких букв тогда не увидела, но, возможно, Аврелиус был прав. Только это было не его собственное имя, а имя его отца: Амброс.

Я вызвала по телефону такси и от дома Карен поехала в контору мистера Ломакса в Банбери. Адрес у меня сохранился после переписки с ним по поводу Эстер, и все та же Эстер привела меня к нему сейчас.

Секретарша не хотела беспокоить своего босса, узнав, что мой визит не был заранее согласован.

– Вы же понимаете, сегодня сочельник, – говорила она. – Это не самое подходящее время для деловых бесед.

Но я проявила настойчивость:

– Передайте мистеру Ломаксу, что Маргарет Ли хочет срочно поговорить об Анджелфилде и о мисс Марч.

Всем своим видом говоря: «Тоже мне, велика важность», она исчезла за дверью кабинета и тотчас возникла вновь, с кислой улыбкой пригласив меня войти.

Мистер Ломакс-младший был уже далеко не молод. Сейчас он, вероятно, достиг того же возраста, в каком находился мистер Ломакс-старший на момент прибытия в его офис близняшек, нуждавшихся в деньгах для похорон Джона-копуна. Хитроватый блеск в глазах и полуулыбка, мелькнувшая на губах адвоката, когда он пожимал мою руку при знакомстве, свидетельствовали о том, что он воспринимает эту встречу как нечто вроде совещания заговорщиков. На протяжении многих лет он один знал всю правду о мисс Марч и Виде Винтер, унаследовав этот секрет от своего отца вместе с массивным столом вишневого дерева, шеренгой картотечных шкафов и старинными картинами на стенах кабинета. И вот, спустя годы, к нему является человек, приобщенный к той же тайне.

– Рад вас видеть, мисс Ли. Чем могу помочь?

– Я только что приехала из Анджелфилда. Там сейчас полиция. Они нашли труп под развалинами дома.

– боже мои!

– Полицейские, наверно, захотят встретиться с мисс Винтер?

При упоминании мною этого имени взгляд адвоката тревожно скользнул по двери, проверяя, плотно ли она закрыта.

– Да, согласно закону им потребуются показания владельца дома.

– Так я и подумала. Однако она тяжело больна – полагаю, вам это известно.

Он кивнул.

– Кроме того, ее сестра находится при смерти.

Он снова кивнул, не перебивая меня.

– При таких обстоятельствах ее надо очень осторожно подготовить к получению еще одного плохого известия. Она не должна узнать об этом от совершенно незнакомого человека. И впоследствии ее нежелательно оставлять одну.

– Что вы предлагаете?

– Я могу сегодня же вернуться в Йоркшир. Если успею на поезд, отходящий через час, то к вечеру буду на месте. Ее адрес полицейские будут узнавать через вас?

– По всей вероятности. Но я найду возможность задержать их как минимум на несколько часов. Этого вам хватит, чтобы их опередить. Я сам отвезу вас на станцию, если не возражаете.

В этот момент раздался телефонный звонок. Обменявшись со мной тревожными взглядами, он взял трубку.

– Останки?.. Скелет?.. Понимаю… Да, она является владелицей усадьбы… Пожилая женщина со слабым здоровьем… Ее сестра серьезно больна… Летальный исход более чем вероятен в самое ближайшее время… Пожалуй, так будет лучше… Кстати, мне известно, что один человек как раз сегодня собирается ехать к ней… Да, готов поручиться… Безусловно… Договорились.

Он сделал запись на листке настольного блокнота, оторвал его и протянул мне. Там были имя и номер телефона.

– Он попросил, чтобы вы, прибыв на место, позвонили ему по этому номеру и сообщили, как обстоят дела с пожилой леди. Если она в ближайшие дни не сможет встретиться со следователем, он согласен подождать. Дело не особо срочное – найденные останки пролежали под руинами много лет. Когда, вы сказали, отходит поезд? Нам пора на вокзал.

Почти всю дорогу немолодой младший Ломаке вел машину молча, видя, что я погружена в раздумья. Тем не менее чувствовалось, что ему очень хочется о чем-то меня спросить. И наконец он не выдержал.

– Тринадцатая сказка… – произнес он. – Не связана ли ваша?..

– Я сама хотела бы это знать, – сказала я. – Но увы.

Его лицо разочарованно вытянулось.

Чуть погодя я в свою очередь задала вопрос:

– Вы случайно не знаете человека по имени Аврелиус Лав?

– Пекаря? Да, я его знаю. О, этот человек – кулинарный гений!

– Давно вы с ним знакомы?

Он ответил сразу же, без раздумий:

– Собственно, мы с ним учились в одной школе… – На середине этой фразы голос его дрогнул, как будто он только сейчас понял, к чему я клоню.

Мой следующий вопрос уже не стал для него сюрпризом.

– Когда вы узнали, что мисс Марч – это Вида Винтер? Принимая отцовские дела в порядке наследования?

Он слегка замялся.

– Нет. Это случилось раньше. Я тогда еще был школьником. Однажды она пришла к нам домой, чтобы поговорить с отцом конфиденциально. Некоторые вещи удобнее обсуждать в домашней обстановка, нежели в офисе. И вот где-то в середине их беседы я вдруг понял, что мисс Марч и есть та самая писательница Вида Винтер… Поверьте, я не подслушивал. Точнее сказать, я подслушивал, но это вышло непреднамеренно. Я просто сидел под столом в гостиной, как в палатке – там скатерть свисает почти до самого пола, – и вдруг вошли они. Я не хотел ставить отца в неудобное положение, вдруг появившись из-под стола, и предпочел просидеть там до конца беседы.

Я вспомнила слова мисс Винтер: «Тайны невозможно хранить в доме, где есть дети».

Машина остановилась перед местным вокзалом; мистер Ломакс-младший посмотрел на меня со смущенным видом.

– Я выдал тайну Аврелиусу, – признался он. – Как-то раз он обмолвился, что его младенцем нашли близ Анджелфилда в ночь, когда сгорел дом. Тут я не удержался и сказал ему, что мисс Аделина Анджелфилд и мисс Вида Винтер – одно и то же лицо. Я сожалею, что так вышло.

– Не расстраивайтесь. Сейчас это уже не имеет значения. Я спросила вас только из любопытства.

Мне вспомнились письмо мисс Винтер, втянувшее меня в эту историю, и псевдорепортер Аврелиус, безуспешно пытавшийся докопаться до правды.

– Если она и догадалась о вашей оплошности, то уже очень давно – десятки лет назад. Можете считать, что она вас простила.

Его лицо прояснилось.

– Спасибо, что подвезли, – сказала я, покидая машину.

ДНЕВНИК ЭСТЕР (часть вторая)

Перед отправкой поезда я успела позвонить со станции в отцовский магазин. Услышав, что я не явлюсь домой на праздник, отец не мог скрыть своей досады.

– Твоя мама будет огорчена, – сказал он.

– Неужели?

– Разумеется, ее это огорчит.

– Я должна вернуться в Йоркшир. Кажется, я нашла Эстер.

– Где?

– В Анджелфилде. Там раскопали скелет.

– Скелет?!

– Один из рабочих наткнулся на него в бывшей библиотеке.

– О господи!

– Полицейские хотят посетить мисс Винтер, чтобы снять показания. А она сидит у постели своей умирающей сестры. Я не могу оставить ее в такой момент. Ей потребуется моя поддержка.

– Понимаю, – сказал он серьезно.

– Только не говори об этом маме, – заранее предупредила я, – но мисс Винтер и ее сестра – близнецы.

В трубке долго стояла тишина. Наконец он сказал:

– Будь осторожна, Маргарет.

Спустя четверть часа я заняла место у окна в вагоне и извлекла из кармана пальто дневник Эстер.

***

Я начинаю всерьез интересоваться природой оптических эффектов. Сегодня, сидя в гостиной с миссис Данн и обсуждая меню на будущую неделю, я уловила в зеркале какое-то движение. «Эммелина!» – воскликнула я, возмущенная тем, что она бродит по дому в час, отведенный для прогулок на свежем воздухе. Но я тут же обнаружила свою ошибку, для чего достаточно было посмотреть в окно: Эммелина и ее сестра находились на лужайке перед домом, занятые какой-то – на сей раз вполне безобидной – игрой. Должно быть, замеченное мною движение на самом деле было отразившимся в зеркале солнечным бликом от оконного стекла.

Мы воспринимаем видимый мир через призму нашего психического состояния, и не следует недооценивать ту роль, которую психика играет для видимости («для видимости» – вышла нечаянная игра слов; для меня это нехарактерно). Соответственно, причину данной оптической иллюзии надо искать прежде всего в моем психическом состоянии. Беспрестанно натыкаясь на близнецов там, где ты никак не ожидаешь их увидеть, и в то время, когда они должны находиться совсем в другом месте, ты поневоле начинаешь истолковывать каждую тень, зафиксированную периферическим зрением, как свидетельство их присутствия. Вот и в этот раз мое сознание автоматически трансформировало обыкновенный солнечный блик в образ девочки в белом платье, проскользнувшей мимо раскрытой двери гостиной. Во избежание подобных ошибок человек должен научиться воспринимать видимость без предубеждений, отбросив привычные мыслительные шаблоны. Такой подход к оценке зрительных образов представляется чрезвычайно продуктивным и многообещающим. Он гарантирует свежесть восприятия! Он обеспечивает непосредственный контакт с окружающим миром! Недаром в основе многих научных открытий лежит все та же способность по-новому взглянуть на вещи, которые до того на протяжении веков считались самыми обыденными и потому не стоящими внимания. Однако мы не можем руководствоваться этим принципом в повседневной жизни. Только представьте, какие неимоверные мыслительные усилия потребуются для того, чтобы осознавать каждую прожитую минуту как нечто новое и неповторимое! Нет, во имя достижения какой-либо значимой цели нам нужно абстрагироваться от посторонних мелочей; вот почему мы передаем большую часть оценочных функций тому разделу нашего мозга, который ведает предположениями, допущениями и догадками. Иного пути нет, даже если это порой создает дополнительные помехи, к примеру вынуждая нас принять солнечный блик за девочку в белом платье, при том что эти вещи как нельзя более разнятся по своей сути. Временами у миссис Данн случаются помрачения рассудка. Вот и сегодня она, похоже, мало что усвоила из нашего разговора о меню, и завтра придется обсуждать этот вопрос повторно.

***

Я составила план, предполагающий непосредственное привлечение к моей деятельности доктора Модели.

Сегодня я подробно изложила ему результаты своих наблюдений за Аделиной, заметив, что данный тип психического расстройства не встречался мне ни на практике, ни в специальной литературе. Дабы не быть голословной, я сослалась на ряд научных трудов по психологии и физиологии близнецов, а также на исследования более общего характера, и, судя по выражению лица доктора, он был весьма впечатлен. Смею надеяться, что теперь у него сложилось более благоприятное представление о моих способностях и эрудиции. Когда выяснилось, что одна из упомянутых мною работ ему неизвестна, я в порядке ознакомления резюмировала ее основные идеи, попутно отметив в ней ряд противоречий и указав пути их преодоления, а напоследок представила собственные выводы и рекомендации.

Выслушав мою речь, доктор с улыбкой предложил: «А почему бы вам самой не взяться за написание книги?» Таким образом он, сам того не подозревая, перевел беседу в нужное мне русло.

Прежде всего я обратила его внимание на то, какой превосходный материал для научного исследования наличествует здесь, в Анджелфилде, и выразила готовность ежедневно уделять несколько часов составлению отчетов о моих наблюдениях за близнецами. Я бегло перечислила эксперименты и тесты, которые можно было бы осуществить для проверки моей гипотезы. И конечно же, я не забыла сказать о том, какой резонанс в научных кругах может получить такое исследование после опубликования его результатов. После этого я посетовала на отсутствие у меня ученой степени, без которой – при всем моем практическом опыте – я вряд ли смогу заинтересовать своим предложением издателей. В заключение я призналась, что, будучи всего лишь слабой женщиной, никогда не рискну в одиночку взяться за столь амбициозный проект. Это под силу только мужчине – настоящему интеллектуалу, обладающему необходимыми знаниями, научным чутьем и аналитическим складом ума. Только такой мужчина смог бы, при моей всемерной поддержке, довести это дело до успешного завершения. Таким образом я навела доктора на мысль о большом и серьезном исследовании, в результате получив то, к чему стремилась: мы с ним будем работать вместе.

***

Состояние психики миссис Данн начинает вызывать у меня серьезные опасения. Я запираю двери; она их отпирает. Я отдергиваю портьеры на окнах; она их снова задергивает. И мои книги продолжают перемещаться с места на место! Она пытается уклониться от ответственности, ссылаясь на то, что в доме якобы водятся призраки.

По случайному совпадению как раз в тот самый день, когда она упомянула некие потусторонние силы, бесследно исчезла книга, которую я дочитала только до середины, а на ее место была подброшена повесть Генри Джеймса. Я не могу заподозрить в этой подмене полуграмотную миссис Данн, которая вряд ли способна на шутки, – во всяком случае не на шутки с таким подтекстом. Ибо сюжет книги представляет собой на редкость глупую историю с участием гувернантки и двух детей, преследуемых призраками*. Надо заметить, что в этом произведении мистер Джеймс сумел в полной мере продемонстрировать масштабы своего невежества. Он мало что знает о детях и ровным счетом ничего не знает о гувернантках.

></emphasis> * Имеется в виду повесть Генри Джеймса «Поворот винта» (1898), героиня которой – благонамеренная, но психически неуравновешенная и экзальтированная гувернантка – безуспешно пытается спасти своих подопечных от привидений, не то в самом деле им угрожающих, не то существующих лишь в больном воображении их защитницы (автор допускает двойное истолкование событий).

***

Итак, дело сделано. Наш эксперимент начался. Разделение близнецов отразилось на них очень болезненно, и, если бы я не знала, что это делается для их же блага, я могла бы счесть свой поступок жестоким. Эммелина рыдает в затяжной истерике. Интересно, как обстоят дела с Аделиной? Ее психика должна подвергнуться особенно глубокой перестройке по мере того, как она будет привыкать к жизни отдельно от сестры. Об ее состоянии я узнаю завтра при встрече с доктором.

***

Работа над проектом занимает все больше времени, но при этом я не забываю и о других делах. Сегодня на улице перед почтовой конторой я встретила школьную учительницу и воспользовалась случаем, чтобы рассказать ей о прогульщике, из-за которого у меня ранее случился неприятный разговор с садовником Джоном. Не вдаваясь в детали этой истории, я посоветовала учительнице обратиться ко мне, если мальчик вновь пропустит уроки без уважительной причины. Со слов учительницы я поняла, что подобные вещи не являются здесь чем-то исключительным – ей нередко приходится вести занятия в полупустом классе, особенно в уборочный сезон, когда дети выходят на полевые работы вместе с родителями. В свою очередь я заметила, что сейчас не уборочный сезон и что мальчик работал не у себя в огороде, а пропалывал клумбу в усадьбе, что в корне меняет дело. Когда же она поинтересовалась именем прогульщика, я оказалась в нелепом положении, не имея возможности конкретизировать свою информацию. Упоминание в качестве приметы широкополой шляпы ничего не дало, поскольку дети не ходят на занятия в шляпах. Я, конечно, могу повторно расспросить Джона, однако сомневаюсь, что узнаю от него что-нибудь новое.

***

В последнее время я веду дневник нерегулярно. Далеко за полночь завершая составление ежедневных отчетов о состоянии Эммелины, я, как правило, чувствую себя настолько утомленной, что не нахожу сил для записей личного характера. Между тем для меня очень важно зафиксировать события этих дней и недель, когда мы с доктором проводим исключительно важное исследование, чтобы и многие годы спустя дневниковые записи помогали мне воскрешать в памяти этот удивительный период моей жизни. Не исключено, что наши с доктором совместные усилия станут трамплином для новых свершений, ибо такая высокоинтеллектуальная работа доставляет мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Не далее как сегодня утром у нас с доктором Модели состоялась чрезвычайно волнительная дискуссия на тему употребления Эммелиной личных местоимений. После долгого перерыва она вновь начала разговаривать, и ее способность к вербальному общению улучшается буквально с каждым днем, В то же время один из дефектов ее речи пока не поддается исправлению: она продолжает говорить о себе в первом лице множественного числа. «Мы пошли в лес», – к примеру, говорит она. Я ее поправляю: «Я пошла в лес». Она, как попугайчик, послушно повторяет эту фразу с местоимением «я», но уже в следующем предложении звучит: «Мы видели котенка в саду» или что-нибудь в том же роде.

Нас с доктором очень заинтересовала эта особенность. Не исключено, что это всего лишь укоренившийся речевой навык, автоматически перенесенный ею в английскую речь из псевдоязыка близнецов, – простая ошибка, которая постепенно исправится сама собой. Или же восприятие себя как частицы целого, каковым ей представляются близнецы, так прочно закрепилось в ее сознании, что она даже в мыслях или речи не может полностью отделить себя от сестры? Я рассказала доктору о вымышленных друзьях, которыми обзаводятся некоторые дефективные дети, и мы вместе рассмотрели такую вероятность применительно к данному случаю. Что если у ребенка, очень привязанного к своему близнецу, их разделение вызывает психическую травму, после которой травмированное сознание пытается найти компенсацию в сотворении воображаемого близнеца взамен реального? Мы так и не пришли к удовлетворительному выводу на сей счет, однако расстались с чувством глубокого удовлетворения, поскольку в нашем проекте наметилось еще одно перспективное направление: лингвистическое.

Занимаясь с Эммелиной, продвигая наше исследование и одновременно выполняя свои обязанности по хозяйству, я обнаружила, что у меня остается слишком мало времени на сон. Даже при моих запасах жизненной энергии, постоянно пополняемых за счет здоровой диеты и соблюдения правильного режима, дефицит сна все чаще дает себя знать. Порой я забываю, куда положила ту или иную вещь, и это меня очень раздражает. А когда я открываю книгу, чтобы по привычке немного почитать перед сном, позиция закладки указывает на то, что предыдущей ночью я просмотрела несколько последних страниц бессознательно, поскольку не могу вспомнить их содержание. Все эти мелкие неприятности наряду с хронической усталостью являются той ценой, которую я плачу за огромное удовольствие, получаемое от совместной с доктором работы над проектом.

Впрочем, я собиралась писать не об этом. Я хочу написать о самой работе, но не о конкретных достижениях, и без того детально отраженных в отчетах, а об удивительной гармонии наших с ним мыслительных процессов и о редкостном взаимопонимании, которое иной раз позволяет нам обходиться минимальным количеством слов. Например, когда мы составляли схему изменения периодов сна и бодрствования у наших подопечных и доктор захотел привлечь мое внимание к какой-то детали, ему даже не пришлось подавать голос – я просто почувствовала на себе его взгляд, почувствовала его разум, взывающий к моему разуму, и я повернулась к нему, готовая услышать его замечание.

Скептики могут назвать это простым совпадением или заподозрить меня в попытке раздуть частный случай до масштабов закономерности, однако опыт нашей деятельности привел меня к твердому убеждению, что, когда два человека – два истинных интеллектуала – тесно сотрудничают при осуществлении совместного проекта, между ними устанавливается особого рода мысленный контакт, заметно повышающий эффективность их работы. В процессе выполнения общей задачи каждый из нас постоянно настроен на волну другого и чрезвычайно восприимчив к его малейшим движениям, мгновенно и безошибочно истолковывая их смысл. Нам даже необязательно видеть сами эти движения. В этой связи могу привести один эпизод, незначительный сам по себе, но стоящий в ряду множества ему подобных. Сегодня утром я просматривала записи доктора, пытаясь на их основании выстроить поведенческую модель Аделины, и, потянувшись за карандашом, чтобы сделать пометку на полях, вдруг почувствовала, как рука доктора скользнула по моей руке и передала мне искомую письменную принадлежность. Я повернула голову, чтобы его поблагодарить, но он был целиком погружен в изучение бумаг, явно не осознавая, что сейчас произошло. Вот так мы работаем вместе с доктором: в единении разумов и единении рук, предугадывая мысли и желания друг друга. И даже разделенные расстоянием (как это бывает в течение большей части дня), мы все время думаем о нашем совместном исследовании или об иных, более широких аспектах науки и жизни, каковое обстоятельство еще раз подчеркивает, насколько удачно мы подходим друг другу в качестве партнеров.

Однако время уже очень позднее, и, хотя я могла бы еще многое поведать о радостях этого соавторства, мне давно уже пора в постель.

***

Вот уже почти неделя, как я не сделала ни одной записи в дневнике, но теперь я не могу сослаться на занятость или усталость. Дело в том, что мой дневник пропал.

Я неоднократно беседовала с Эммелиной по этому поводу – то доброжелательно, то строго, то обещая сладости, то грозя наказанием (увы, здесь я отступила от своих воспитательных принципов, но похищение дневника – это слишком серьезный проступок, затрагивающий меня лично). Несмотря ни на что, Эммелина продолжает отрицать свою вину. Она так упорствует в этом отрицании, что иной человек, незнакомый со всеми обстоятельствами дела, мог бы поверить в ее невиновность. Я и сама крайне удивлена этим поступком, зная характер Эммелины и учитывая те положительные сдвиги в ее поведении, которые наметились в ходе нашего эксперимента. Это тем более странно, что она не умеет читать и не проявляет интереса к мыслям и переживаниям других людей, если только они не имеют прямого отношения к ней. Зачем ей понадобился дневник? По всей вероятности, Эммелину прельстил блестящий замочек – я давно уже отметила ее тягу ко всем ярким вещам и в этом ей не препятствую, полагая данное увлечение безвредным. Но сейчас она меня очень расстроила и разочаровала.

В иной ситуации категорического отрицания Эммелиной своей вины было бы достаточно для того, чтобы уверить меня в ее непричастности к исчезновению дневника. Но факты говорят о том, что это не мог сделать никто другой.

Джон? Миссис Данн? Даже если бы слуги и захотели украсть мой дневник (чему я отказываюсь верить), они просто не смогли бы этого сделать – я хорошо помню, что никто из них в то время не приближался к моей комнате. На всякий случай я решила это уточнить и в ходе бесед с ними осторожно навела справки: Джон подтвердил, что миссис Данн все утро провела на кухне («гремела сковородками, как черти в аду», по его выражению), а экономка припомнила, что Джон тогда же работал в каретном сарае, и тоже далеко не бесшумно («знай чего-то лупил молотком по железу»).

Таким образом, исключив этих двоих из круга подозреваемых, я вынуждена признать, что кражу совершила Эммелина.

Я прекрасно это понимаю, но все равно не могу избавиться от сомнений. Стоит мне только вспомнить ее лицо – такое невинное и такое расстроенное из-за того, что ее обвиняют, – и я снова и снова задаюсь вопросом: не могла ли я упустить из виду какой-то дополнительный фактор, имеющий влияние на все эти события? Рассматривая происходящее в таком аспекте, я ощущаю непонятную тревогу: мне начинает казаться, что некая невидимая сила целенаправленно препятствует осуществлению всех моих планов. Эта сила противостоит мне с той самой минуты, как я впервые появилась в усадьбе! Она делает все, чтобы расстроить любое мое начинание! Я несколько раз перепроверила ход своих логических рассуждений и не нашла в них ни единого изъяна, однако сомнения продолжают меня преследовать… Что же это такое? Что я никак не могу увидеть?

Перечитывая сейчас предыдущий абзац, я удивляюсь собственной растерянности и неуверенному тону, что мне ни в коей мере не свойственно. Полагаю, причиной тому была хроническая усталость. Воспаленный разум зачастую блуждает в непродуктивных сферах, но выход из этого состояния прост: надо всего лишь как следует выспаться.

Впрочем, теперь все уже позади. Я пишу эти строки в своем нашедшемся дневнике. Строгие меры дали результат. Для начала я заперла Эммелину в спальне на четыре часа, а днем позже увеличила срок изоляции до шести часов и предупредила, что в следующий раз он составит уже все восемь. Вечером второго дня, отперев ее спальню, я спустилась вниз и обнаружила дневник на столе в классной комнате. Ей каким-то образом удалось проскользнуть мимо меня незамеченной; правда, я ненадолго заглянула в библиотеку (это рядом с классной комнатой), но дверь в коридор оставалась открытой. Как бы то ни было, дневник возвращен, а что до сомнений – в чем тут, собственно говоря, сомневаться?

***

Я ужасно устала, но никак не могу уснуть. За моей дверью слышны чьи-то легкие шаги, я встаю с постели и выглядываю в коридор – там никого нет.

***

Признаться, меня очень обеспокоил – и продолжает беспокоить сейчас – тот факт, что мой дневник на протяжении нескольких дней находился в чужих руках. Мне мучительна сама мысль, что кто-то посторонний мог прочесть мои записи. Я беспрестанно думаю о том, как этот чужак мог бы истолковать те или иные места в дневнике, ибо, когда я пишу только для самой себя, едва поспевая за ходом своих мыслей, я порой проявляю небрежность в подборе выражений, которые посторонний читатель может понять превратно. Оценивая некоторые из описанных мною эпизодов (к примеру, доктор и карандаш – пустяк, вряд ли стоивший упоминания в дневнике), я сознаю, что при взгляде со стороны они могут предстать в искаженном свете, и подумываю о том, чтобы вырвать и уничтожить эти страницы. Однако я не хочу этого делать, поскольку они мне дороги – именно их я с наибольшим удовольствием буду перечитывать много лет спустя, вспоминая о счастливых временах работы над нашим совместным проектом.

Кто сказал, что сугубо научная близость не может быть источником наслаждения? Разве наука и наслаждение так уж несовместны?

Пожалуй, будет лучше, если я перестану вести дневник, потому что, когда я пишу (в том числе и сейчас, когда я пишу эту самую фразу и это самое слово), меня не покидает ощущение присутствия невидимого читателя, который заглядывает через мое плечо, следит за движением моего пера, коверкает написанные мною слова и извращает их смысл, беззастенчиво копаясь в сокровенных тайниках моей души.

Это воистину невыносимо: представлять себя самого в ином, непривычном тебе свете, даже если ты прекрасно понимаешь, что это – ложный свет.

Здесь я прекращаю свои записи.

Финал