Глава 13. Даже в это лето люди, обитавшие в пределах этих стен, продолжали лелеять мысль, что гетто - это их пусть и небольшое

Даже в это лето люди, обитавшие в пределах этих стен, продолжали лелеять мысль, что гетто - это их пусть и небольшое, но стабильное царство. В 1941 году в это легко было поверить. В пределах гетто существовало почтовое отделение, где на отправления ставили штамп гетто. Выходила даже своя газета, хотя в ней не публиковалось почти ничего, кроме указов и распоряжений из Вавельского замка и с Поморской. На Львовской улице разрешили открыть ресторан и там появилось заведение Ферстера, где братья Рознеры, избежав опасностей, подстерегавших их в сельской местности и непостоянных симпатий крестьян, играли на скрипке и аккордеоне. Казалось, что на какое-то время восстановилась учеба в нормальных школьных классах, что оркестр будет регулярно собираться и репетировать, что на всех улицах будет кипеть еврейская жизнь и что ремесленники, художники и ученые будут общаться между собой. Эсэсовские бюрократы с Поморской еще не дали понять, что представление о такого рода гетто будет воспринято не просто как издевательство, но и как оскорбление в адрес продуманного хода истории.

Так что, когда унтерштурмфюрер, пригласив председателя юденрата Артура Розенцвейга на Поморскую, лупил его рукояткой хлыста, он пытался вытравить из этого человека бредовые видения гетто как места постоянного пребывания его соплеменников. Гетто - всего лишь вокзал, запасная ветка, обнесенная стеной автобусная станция. И любая точка зрения, которая противоречит этой, в 1942 году не имеет права на существование и должна быть устранена.

Так что нынешняя жизнь гетто не имела ничего общего с той, которую столь отчетливо помнили старики. Музицирование профессией тут не считалось. Здесь вообще не было никаких профессий. Генри Рознеру пришлось отправиться работать в столовую на базе люфтваффе. Здесь он встретился с молодым немцем, шеф-поваром Рихардом, который не скрывал своего насмешливого отношения ко всему происходящему и попытался скрыться от истории двадцатого столетия среди бокалов, шейкеров и прочих принадлежностей для бара. Он настолько сошелся с Генри Рознером, что нередко посылал скрипача через весь город получать зарплату обслуживающего персонала базы.

- Немцам нельзя доверять, - говаривал Рихард, - в конце концов кто-то из них обязательно удерет в Венгрию со всеми деньгами.

Рихард, как и любой бармен, прижившийся на своем месте и пользующийся симпатией клиентов, много чего слышал. В первый день июня он явился в гетто со своей подружкой‑фольксдойче в развевающейся пелерине – под которой, как заметили еврейские кумушки, было не так уж много одежды. В силу своей профессии, Рихард знал многих полицейских, в том числе и вахмистра Освальда Боско, и без больших трудов получил доступ в гетто, хотя с официальной точки зрения он должен был держаться от него подальше. Миновав ворота, Рихард пересек площадь в поисках Генри Рознера. Тот удивился, увидев его, ибо расстался с Рихардом всего несколько часов тому назад, но он явился к нему со своей девушкой, оба одетые как для визита. Удивление Генри усилилось в связи с последними событиями. В прошедшие два дня обитателям гетто пришлось стоять в длинной очереди у старого здания Польского Сберегательного Банка на Йозефинской улице для получения новых удостоверений личности. На вашей желтой «кенкарте» с фотокарточкой цвета сепии и большой синей буквой J[2], немецкий клерк теперь ставил – если вам повезло – синий штамп. И можно было видеть, как из здания банка выскакивали люди, размахивая своими удостоверениями с Blauschein, подтверждавшими их право дышать, поскольку они еще имеют ценность. Рабочие из столовой люфтваффе, из гаража вермахта, с фабрики Мадритча, из «Эмалии» Шиндлера, с завода «Прогресс» без труда обретали синий штамп. Но те, кому было отказано в его получении, чувствовали, что их гражданство даже в гетто под вопросом.

Рихард сказал, что юный Олек Рознер должен пойти с его подружкой и остаться в ее квартире. Допустим, он кое-что услышал в баре. Он не может просто так взять и выйти через ворота, возразил Генри. На посту стоит Боско, объяснил Рихард.

Генри и его жена, помявшись, решили посоветоваться с другими членами семьи, пока девушка в пелерине обещала Олеку закормить его шоколадом.

- Aktion?- шепотом спросил Генри. - Ожидается Aktion!

Рихард ответил ему вопросом на вопрос.

- Ты получил свою синюю печать? - спросил он.

- Конечно, - сказал Генри.

- И жена?

- Жена тоже.

- А вот Олек нет, - сказал Рихард. И в сгущающихся сумерках Олек Рознер, ребенок, которому только исполнилось шесть лет, вышел из гетто, скрываясь под накидкой подружки Рихарда. И приди в голову какому-нибудь полицейскому приподнять ее полу, и Рихард, и его девушка были бы пристрелены на месте, несмотря на все их отговорки. От Олека бы тоже не осталось и следа. Сидящим в углу своей комнаты Рознерам оставалось лишь надеяться, что они правильно поступили, расставшись с ребенком.

Польдек Пфефферберг, посыльный Оскара Шиндлера, в начале года получил приказание заняться обучением детей Симхи Спиры, вознесшегося стекольщика, шефа еврейской службы порядка.

Распоряжение это носило унизительный характер, потому что Спира бросил:

- Да, мы знаем, что ты не годишься для настоящей мужской работы, но в конце концов, хоть какой-то толк с тебя будет, если ты чему-нибудь научишь моих детей.

Пфефферберг веселил Шиндлера, рассказывая ему истории, как проходит процесс учебы в доме Симхи. Шеф полиции был одним из немногих евреев, в распоряжений которого была целая квартира. Здесь, среди блеклых портретов раввинов девятнадцатого столетия, Симха мерил шагами комнату, слушая слова Пфефферберга и, очевидно, предполагая увидеть, как семена знаний тут же дают побеги, тянущиеся из ушей его детей. Напыщенный, он ходил, скрестив руки на груди, будучи уверенным, что подражание манере поведения Наполеона является общим качеством всех влиятельных личностей.

Жена Симхи была тихой женщиной, несколько смущенной властью, неожиданно свалившейся на его мужа, тем более, что старые друзья стали избегать их дом. Дети, мальчик лет двенадцати и девочка четырнадцати, были послушны, но особыми способностями не отличались.

Во всяком случае, явившись к Сберегательному Банку, Пфефферберг был уверен, что без всяких хлопот получит Blauschein. Он не сомневался, что работа по обучению детей Спиры будет зачтена ему в актив. Его желтое удостоверение сообщало, что он «профессор высшей школы» и хотя это далеко не в полной мере отвечало положению дел, служило почетным ярлыком.

Чиновники же отказали ему в праве на печать. Заспорив с ними, он дал понять, что может обратиться к Шиндлеру или герру Шепесси, чиновнику из Австрии, который руководил немецким отделом труда, что располагался дальше по улице. Оскар вот уже год просит перейти к нему на «Эмалию», но Пфефферберг всегда считал, что полный рабочий день будет мешать его незаконной деятельности.

Выйдя из здания банка, он увидел, как сотрудники немецкой тайной полиции, польские синемундирники и политический отдел OD орудуют на тротуаре, рассматривая все удостоверения и арестовывая тех, у кого нет штампа. Часть отбракованных мужчин и женщин уже стояли в шеренге тех посреди Йозефинской. Приосанившись, как его учили в польской армии, он стал объяснять полицейскому, что, конечно же, у него есть куча специальностей. Но шуцман, к которому он обратился, покачал головой со словами:

- Со мной можешь не спорить. Если нет синей печати - вон в ту очередь. Понял, еврей?

Пфеффербергу пришлось присоединиться к ней. Мила, его изящная хорошенькая жена, которая вышла за него замуж восемнадцать месяцев назад, работала у Мадритча и уже получила свою синюю печать. Вот так обстояли дела.

Когда вокруг скопилось больше ста человек, их погнали за угол, мимо больницы, во двор старой кондитерской фабрики «Оптима». Здесь уже ждали своей участи несколько сот человек. Те, которые прибыли пораньше, заняли тенистые места под навесами конюшни, пока лошади «Оптимы» развозили заказчикам конфеты и ликер в шоколаде. Согнанные во дворе вели себя тихо и не шумели. Здесь были и такие уважаемые люди, как банкир Холцер, фармацевты и зубные врачи. Они стояли кучками, тихо разговаривая между собой. Молодой аптекарь Бахнер стоял, беседуя с пожилыми супругами Вол. Тут вообще было много пожилых. Старые и бедные зависели от рациона, выдаваемого юденратом. Но этим летом юденрат, распределявший и пищу, и места, не мог быть столь же беспристрастен и справедлив, как раньше.

Медсестры из больницы гетто ходили среди задержанных с ведрами воды, которая, как было сказано, должна была помочь самым растерянным и подавленным. Во всяком случае, это было единственное лекарство (кроме приобретенного на черном рынке цианистого калия), которое могла предложить больница. Старые обездоленные люди, прибывшие сюда из Shtelts пили воду в напряженном молчании.

Ближе к концу дня полицейские из всех формирований появились во дворе со списками, организуя людей в шеренги, которым предстояло у ворот поступить под попечительство СС и двигаться дальше на железнодорожную станцию Прокочим. Кое у кого это требование вызвало желание забиться в дальний угол двора. Но Пфефферберг в привычной для себя манере болтался у ворот в поисках какого-то чиновника, к которому мог бы обратиться. Может, где-то тут носится Спира в своем опереточном одеянии, который согласится - вволю поиздевавшись над ним - освободить его. На деле же рядом с охранником у ворот стоял грустный юноша в форменной фуражке еврейской службы порядка, изучая список, который держал за угол тонкими нежными пальцами. Пфефферберг не только служил с ним вместе то короткое время, что числился в OD, но в первый год своей карьеры преподавателя в школе Костюшко, учил в Подгоже его сестру.

Парнишка посмотрел на него.

- Пан Пфефферберг, - пробормотал он, еще с давних дней испытывая к нему уважение. И, словно бы двор был забит прокаженными преступниками, он спросил, что пан Пфефферберг тут делает.

- Сущая ерунда, - сказал Пфефферберг, - но я еще не успел получить свою Blauschein.

Мальчишка покачал головой.

- Идите за мной, - сказал он.

Он подвел Пфефферберга к старшему шуцману у ворот и отдал честь. Он отнюдь не походил на героя в своей идиотской фуражке и с тощей беззащитной шеей, высовывавшейся из воротника. Лишь позже Пфефферберг сообразил, что этот его внешний вид вызывал к нему больше доверия.

- Это герр Пфефферберг из юденрата, - соврал он странным сочетанием властности и уважения. - Он пришел навестить кое-кого из родственников. - Шуцман, чувствовалось, был уже предельно утомлен обилием обязанностей, свалившихся на него в этом забитом людьми дворе. Он небрежно вытолкнул Пфефферберга за ворота. У него больше не было времени ни поблагодарить мальчишку, ни задуматься над тайной, почему этот обладатель тощей шеи был готов соврать ради тебя, подвергаясь угрозе неминуемой смерти лишь потому, что ты учил его сестру римским спряжениям.

Пфефферберг помчался сразу в отдел труда, втиснувшись в очередь ждущих приема. За конторкой сидели фройляйн Скода и фройляйн Кносалла, две добродушные девушки из судетских немок. - Liebhen, Liebhen,- обратился он к Скоде, - меня хотят забрать, потому, что у меня нет печати. Но вы посмотрите на меня! (Он был сложен, как бык, играл в хоккей и был членом сборной Польши по лыжам.) - Разве я не похож на того, кого бы вы хотели видеть рядом с собой?

Несмотря на толпы людей, весь день не дававших ей перевести дыхание, Скода приподняла брови, с трудом удерживаясь от улыбки. Она взяла его кенкарту.

- Ничем не могу помочь вам, герр Пфефферберг, - сказала она. - Если вам ее не дали, то и я не в силах. Жаль…

- Но вы можете поставить мне печать, Liebchen,- продолжал он громким уверенным голосом профессионального обольстителя из мыльной оперы. - У меня есть профессии, Liebchen, и я много что умею делать.

Скода сказала, что помочь ему может только герр Шепесси, но провести Пфефферберга к нему не представляется возможным. Потребуется несколько дней прежде чем придет его черед.

- Но вы можете впустить меня к нему, Liebchen,- продолжал настаивать Пфефферберг. Что она и сделала. Именно на этом и основывалась ее репутация доброй порядочной девушки, что она могла пренебречь политическими требованиями и даже в такой напряженный день выделить из массы отдельное лицо. Хотя старик с бородавками вряд ли мог уговорить ее.

Герр Шепесси, у которого тоже была репутация достаточно гуманного человека, хотя он служил чудовищной машине, бегло взглянув на удостоверение Пфефферберга, пробормотал:

- Но нам не нужны учителя физкультуры.

Пфефферберг неизменно отказывался от предложений Оскара пойти к нему работать, потому что видел себя лишь в роли вольного охотника, индивидуала. Он не хотел тянуть длинные смены за нищенскую зарплату в грязном запущенном Заблоче. Но он не мог не видеть, что эра личностей подходит к концу. Чтобы выжить, человек должен обладать профессией и где-то трудиться.

- Я фрезеровщик, - объяснил он Шепесси. Действительно, какое-то короткое время он трудился у своего дяди, у которого был маленький металлообрабатывающий заводик в Ревавке.

Герр Шепесси смерил Пфефферберга взглядом поверх очков.

- Ну, что ж, - сказал он. - Вот это профессия.

Взяв ручку, он аккуратно вычеркнул «Преподаватель высшей школы», положив конец образованию, полученному в Ягелдонском университете, которым Пфефферберг так гордился, и написал сверху «Фрезеровщик». Взяв резиновую печать и подушечку с краской, он поставил синюю отметку.

- И теперь, - сказал он, возвращая документ Пфеффербергу, - при встрече с полицией вы сможете сказать ей, что являетесь полезным членом общества.

В конце года Шепесси был отправлен в Аушвиц за то, что его можно было так легко уговорить.