Л. ФЕЙЕРБАХ

«Совесть – это alter ego, другое Я в Я,» – говорю я в своей «Теогонии», а в моей последней работе о совести говорится следующее: «Я – вне меня, чувственное Ты – вот происхождение «сверхчувственной» совести во мне. Моя совесть есть не что иное, как мое собственное Я, ставящее себя на место ущербленного Ты; не что иное, как заместитель счастья другого человека, на основе и по повелению собственного стремления к счастью». Что это значит – другое Я в Я? Ведь не другое же Я целиком, с телом и костями, что, впрочем, для понимающих разумеется само собой, а лишь представляемое Я, которое я близко принимаю к сердцу, короче – образ другого, удерживающий меня от того, чтобы причинить ему зло, или мучающий и преследующий меня, если я уже причинил ему зло.

Поэтому совесть теснейшим образом связана с состраданием и покоится на ощущении или на убеждении в истинности положения: не делай другим того, чего ты не желал бы, чтобы тебе делали другие. Больше того, она есть не что иное, как сострадание, но обостренное сознанием того, что оно есть виновник страдания. Тот, кто не имеет стремления к счастью, не знает и не чувствует, что такое несчастье, следовательно, не имеет никакого сострадания к несчастным; а кто не ощущает удвоенного, обострившегося и увеличившегося сострадания в том случае, если он сознает, что сделал другого несчастным, тот не имеет совести. Только потому, что я на основе собственного стремления к счастью сознаю, что я бы очень злился на другого, если бы он причинил мне то зло, которое я причинил ему, только потому я признаюсь, когда я начинаю обдумывать и размышлять над своим действием, что я поступил несправедливо, что я имею все основания очень злиться на самого себя, не позволять себе больше никакого удовлетворения собственного стремления к счастью, ибо безумным и преступным образом причинил вред справедливому стремлению другого человека к счастью.

Post factum poentitet actum: только после действия просыпается и возникает совесть; но это действие не доброе, а злое, следовательно, только после злого действия просыпается нечистая совесть. А только о таковой и может идти речь, если находить, что совесть стоит в противоречии со стремлением к счастью: ибо чистая совесть, которая делает человека счастливым, гармонирует и согласуется с последним, что разумеется само собой. И действительно, только нечистая совесть является источником совести или первоначальной, природной, неподдельной, подлинной и истинной совестью, достойной этого имени. Чтобы узнать в точности, что такое совесть, не нужно обращаться за советами к произведениям наших теологов и философов морали, у которых речь идет о заблуждающейся, сомнительной, о вероятной и, бог знает, еще о скольких других теоретических и проблематических совестях; нужно хватать и ловить совесть, как вообще и все вещи, которые не являются чувственными предметами, там, где она выступает из области чистого мышления, сомнения, мнения, то есть как раз из области блуждающей, сомнительной совести, там, где она из объекта логики становится патологическим объектом, становится в образе эриний или фурий предметом ощущения и созерцания, следовательно, несомненным, бесспорным чувственно достоверным фактом, столь же чувственно достоверным, как corpus delicti (вещественное доказательство), которое стоит вот здесь, перед моими глазами, как чувственное доказательство моего злодеяния. Но эта совесть есть только нечистая совесть. А нечистая советь – это только ущербленное стремление к счастью другого человека, скрывающееся в глубине моего собственного стремления к счастью. То, что я причинил другому, то самое вместо него я причиняю себе; то, что я не признавал в согласии и в мире с ним и самим собою, а именно, что существует только общее счастье, – то самое я признаю теперь обратным образом, в разладе и во вражде с самим собою. Так мстит мне за себя ущербленный другой; в своих муках совести я привожу в исполнение только из симпатии, только из сочувствия и сострадания, – увы, проснувшихся только после действия, – приговор, который он вынес мне, своему обидчику; осуществляю проклятие, которое он посылал мне из своего глубоко раненного сердца, может быть, одновременно со своим последним вздохом. «Уберите от меня мужиков, они не перестают пугать и мучить меня», – так вздыхал «вюртембергский Альба» на своем смертном одре. «Освободите меня от удавленной невестки с ее ребенком, которые не отстают от меня и преследуют меня день и ночь!» «Трупы преследовали меня, угрожая мне во сне». Так обнаруживали себя обыкновенные убийцы, преступники, так обнаруживает себя вообще совесть, одна только являющаяся предметом трагической поэзии и философии.

Голос моей совести не самостоятельный голос, это не голос, раздающийся из голубого эфира неба или чудесным путем самозарождения возникший из самого себя; он лишь эхо болезненного крика человека, ущербленного мной, и обвинительного приговора человека, который, обижая другого, обижает самого себя. Ибо, как принадлежащий к этой общине, как член этого племени, этого народа, этой эпохи, я не обладаю в своей совести никаким особенным и другим уголовным уставом, кроме другого человека вне меня. Я упрекаю себя только в том, в чем упрекает меня другой, словами или кулаком, или по крайней мере мог бы упрекать меня, если бы он знал о моих поступках или сам стал объектом действия, заслуживающего упреки.

Совесть ведет свое происхождение от знания или связана со знанием, но она обозначает не знание вообще, а особый отдел или род знания – то знание, которое относится к нашему моральному поведению и нашим добрым или злым настроениям и поступкам. Различие этого знания от знания вообще или чистого знания отмечено даже уже в языке, как правильно заметили наши теологи и философы морали. Но хотя они и не придавали особенного веса значению немецкой приставки ge (ge-wissen), она как раз обозначает то же самое, что приставка syn в греческом synekdosis, то же, что и con в латинском conscientia, то же, что немецкая приставка mit. Совесть – значит совместно ведать, знать (Gewissen ist Mitwissen). Образ другого настолько вплетен в мое самосознание, в образ меня самого, что даже выражение самого своеобразного, самого внутреннего, что только есть во мне, – совесть, есть выражение социализма, общности; что я даже в самых тайных и сокровенных уголках своего дома, своего Я, не могу сосредоточиться и прятаться, не свидетельствуя одновременно о существовании другого человека вне меня. Если даже нет никакого свидетеля, никакого соучастника (ибо единственного свидетеля, который мог бы уличить меня в злодеянии, уже больше нет в живых, а его труп брошен мною в море или сожжен), то все же у меня есть соучастник, есть свидетель, возможный предатель и обвинитель во мне самом. Знание (Wissen) – это просто свет освещающий; совесть же (Gewissen) – это жгучий, конденсированный свет; это злое, чувствительное знание, знание, ограниченное сознанием моего злодейства, сознанием, которое я охотно бы уничтожил, но которое невозможно уничтожить. Ограничение – это сужение, сжатие. Совесть, именно нечистая совесть, – это стесненное, насильственно сдержанное, сжатое знание. То, чего не знает никто, но что все хотели бы знать и должны были бы знать, потому что тогда они знали бы, что я за злодей и чего нужно ожидать от меня в крайнем случае, то знаю я, один только я – виновник, – и все ж таки я не могу сказать этого. Какая тяжесть! Какое противоречие с потребностью общаться, со стремлением высказать то, что знаешь и думаешь! Но если даже к мукам совести и не присоединяется мучение молчания, насильственного сдерживания и боязни предать самого себя, если даже совершенное преступление не является ни для кого тайной, то все же первоначальной признак и клеймо совести заключается в том, что она в отличие от обыкновенного дневного света знания является потайным фонарем собственного злого действия и характера. Иметь совесть первоначально значит: иметь нечистую совесть. Тот, кто из своих злодейств ничего не извлекает, кто имеет о них только теоретическое или историческое знание, как о каких-нибудь других безразличных действиях и происшествиях, стало быть, не имеет нечистой совести или даже совсем ее не имеет, тот является нравственным чудовищем. И, наоборот, то, что у меня чистая совесть не значит первоначально ничего иного, кроме того, что я не чувствую за собой никакой вины, не знаю за собой никакого злого поступка, никакого действия, которое должно было бы бояться дневного света.

Нужно различать совесть, предшествующую действию, совесть, сопровождающую его, и совесть, следующую за ним. Но, как уже сказано, только последняя заслуживает этого имени. Ибо перед действием и во время его человек видит только свой интерес, только удовлетворение своей страсти, своего вожделения, но только после совершения действия он приходит к обдумыванию, к познанию, к нравственной критике.