Двое влюбленных

Как ни странно, это были муж и жена, и притом не первый год женатые. Бывают же, хотя и редко, такие браки, что двое могут ощутить полноту жизни только тогда, когда они вместе; и стоит лишь одному отлучиться, как другой начинает ощущать мучительную пустоту, недостачу чего-то, равного по значимости воздуху. Напрасно вы будете объяснять это страстностью натур (хотя и без нее не обходится); тут дело в чувстве гармоничности, в чувстве духовного слияния, дающего им необыкновенно хорошее ощущение, я не сказал бы – довольства, но постоянного тихого влечения, которое одновременно получает ЧАСТИЧНОЕ удовлетворение... Такие натуры внешне стареют, как и все, но не замечают своей старости, внутренне оставаясь по отношению друг к другу такими же молодыми, как при первой встрече.

Этих двоих соединила революция и гражданская война 1918 года, война же их и разъединила: зимой 1920 года муж оказался беженцем на китайской территории в г. Харбине, а жена в Благовещенске на Амуре.

На мужа обрушились все напасти, какими был богат переполненный беженцами город: нехватка жилья, безденежье, безработица и смертная тоска по родному краю, по оставшимся там близким... Какая-то благотворительная организация выдала ему поношенный серый, в мелкую клетку, штатский костюм, который был сшит на владельца огромного живота; по мнению товарищей, таким животом мог обладать только хозяин пивного завода или разбогатевший фермер; так и прозвали его – ­фермерский костюм. На высокой и худой фигуре нового владельца он производил необычайно сильное впечатление на прохожих: они оборачивались и долго провожали его взглядом...

Целыми днями наш герой бродил по городу, расспрашивая, присматриваясь, выискивая возможность устроиться на какую угодно работу. На обед он получал бесплатно кусок хлеба и тарелку щей в столовой беженского комитета и везде натыкался на таких же, как он сам, ищущих, мечущихся людей. И плюс к этому его грызла такая тоска по жене, в какой он не сознался бы и лучшему другу...

Так обстояло дело, когда он единственный раз очутился в комнате один, без посторонних: обычно на ночь все углы комнатенки, где он жил «на паях», были сплошь заняты спящими, а тут – никого...

Тогда он решил испытать способ, о котором читал в какой-то забытой книге: совершить воображаемое путешествие к жене – успех зависел от яркости воображения, от сосредоточенности...

Так как он с закрытыми глазами сидел в кресле, то мысленно встал, как бы ощутив, что опирается на свои ноги, и через кухню вышел на крыльцо, откуда по трем ступенькам спустился во двор. Довольно быстро пронесся по знакомым улицам, проделав все повороты, и очутился на берегу Сунгари, там где она впадает в Амур. И оттуда быстро замелькали знакомые казачьи станицы: Михайло-Семеновская, Радде, Пашкове – а вот и Константиновская, и Благовещенск. По хорошо запомнившимся улицам он несется к своей квартире. Странно: у дверей он даже вспомнил, что надо вытереть ноги... А вот уже он в спальне – ну, конечно, жена легла спать, крепко спит. Он так ясно видит перед собою ее лицо, чуть-чуть приоткрытые губы... Он целует эти губы, вкладывая в поцелуй всю нежность, на какую способна его душа, всю тоску, все желание....

На этом само по себе все оборвалось, возможно, потому, что поцелуй мгновенно отразился на нем физически, и тонкое уступило грубо-материальному. Он ощутил себя безжалостно отброшенным назад на те сотни километров, которые в материальном мире отделяют Харбин от Благовещенска, и почти со стоном раскрыл глаза.

Так или иначе, время все утрясает, выглаживает, убирает старые страдания, чтобы подсовывать новые. Наши влюбленные встретились: жена приехала в Харбин. Когда муж, все же успевший сменить «фермерский костюм» на белую летнюю пару (он выменял ее у барахольщика за старый револьвер, совершив этим акт незаконной торговли оружием), встретил жену на Сунгарийской пароходной пристани У-тун, выяснилось, что в ту ночь, когда он совершал свое воображаемое путешествие, жену разбудил его поцелуй, и она потом долго не могла заснуть.