Одержимые

Заключенные его не любили. Может быть, потому, что про него говорили, что он на оккупированной немцами территории и в городе Гомеле, будучи начальником полиции, руководил массовыми расстрелами евреев. И еще говорили, что временами на него «находит», почему он, несмотря на свою молодость, и оказался в инвалидном лагере.

Я в то время, даже в стужу и ветер, мерял шагами пространство, отделявшее один барак от другого. По огороженному колючей проволокой участку нахаживал бесконечные круги, глотая живительную силу воздуха, ибо решил выжить во что бы то ни стало, так как бешено люблю жизнь... А в промежутках между вынужденными прогулками заводил разговоры с сектантами, базарными жуликами, бывшими власть имущими... И одинокая фигура молчальника Г. зажгла мое любопытство. Он довольно быстро «подтаял» и рассказал, что он брошенный ребенок, которого подобрали киргизы. Он с любовью вспоминал свое детство в степи и спел мне киргизскую песенку, с которой киргизы весною отправлялись на кочевье. Потом был мобилизован на войну, взят в плен немцами и не «устоял», стал им служить. Может быть, он рассказал бы мне и больше, но на него «нашло». Произошло это так.

В нашей секции барака, заполненной двухэтажными нарами, где целый день стоял гул голосов сотен людей, вдруг раздалось пение. Это было неслыханно – нам не позволяли петь, да и кому придет в голову вольнолюбивая песнь в мертвящей тоске лагеря?

Пел Г. стоя, окруженный уставившимися на него любопытными; он пел сосредоточенным голосом, глядя невидящими глазами на толпу. Но он пел на непонятном мне языке, странном и непривычном, хотя один раз с особым ударением произнес по-русски «паровоз». Думаю, что почти все народы Советского Союза были представлены в нашей секции, в особенности среднеазиатские, и ко всем я приставал с одним и тем же вопросом: «Понимаете ли вы, что он поет?» И все отвечали: «Нет, мы не знаем этого языка».

А Г. продолжал петь, не останавливаясь, весь остаток дня. Под вечер он охрип и, по-видимому, силился прекратить пение, но не мог – чужая воля распоряжалась его голосовыми связками. Хриплые, булькающие звуки вырывались из его глотки и ночью не давали нам спать. Он был окончательно обессилен, жалок, но все пытался петь. На другой день его куда-то увезли. Говорили, что в другой лагпункт, где имелись психиатрические отделения.

На полярном круге, в том же лагере... Ленинградский врач М. И. Б. подходит ко мне и взволнованно говорит: «Знаете, вот случай! Я только что шел с И. (он назвал фамилию пресвитера баптистов). Мы остановились у доски объявлений, и тут И. разговорился. Его буквально понесло. Минут пять произносил он речь на немецком языке, весьма плавно и с интонациями, хотя никогда не учил этого языка и, может быть, всего-то знает с полдюжины случайно нахватанных немецких слов».