Откровенный шантаж

- Сколько времени?

Почти не осталось, подумал Реардэн, но ответил:

- Не знаю. Двенадцати еще нет. - И вспомнив, что у него на руке часы, добавил: - Двадцать минут двенадцатого.

- Я поеду домой поездом, - сказала Лилиан. Реардэн услышал ее слова, но им пришлось дождаться

своей очереди, чтобы по переполненным проходам дойти до его сознания. Он стоял и невидящим взглядом смотрел на гостиную своего номера; несколько минут назад он поднялся сюда на лифте, уйдя с приема. Через минуту Реардэн машинально произнес:

- В такой час?

- Еще рано, поездов много.

- Ты можешь остаться.

- Нет, думаю, мне лучше поехать домой. - Реардэн не спорил. - А ты, Генри? Ты не собираешься сегодня домой?

- Нет. - И добавил: - На завтра у меня здесь назначена деловая встреча.

- Как хочешь.

Она сбросила с плеч пелерину, повесила ее на руку и направилась было к двери в спальню, но остановилась.

- Ненавижу Франциско Д'Анкония, - напряженно произнесла она. - Зачем ему понадобилось приходить на этот прием? Неужели, он не мог помолчать по крайней мере до утра? - Реардэн не ответил. - Как только он позволил себе довести свою компанию до такого состояния? Просто ужас! Конечно, он отвратительный повеса, тем не менее такое огромное состояние накладывает обязательства, есть же предел безалаберности, которую мужчина может себе позволить. - Реардэн взглянул в ее лицо: оно было напряжено, черты заострились, отчего Лилиан выглядела старше. - У него же есть определенные обязанности перед акционерами, да?.. Да, Генри?

- Может быть, мы не будем обсуждать эту тему? Лилиан поджала губы и вошла в спальню. Реардэн стоял у окна, глядя на проносящиеся мимо машины, чтобы взгляд его мог на чем- то сосредоточиться, пока зрение еще не полностью воссоединилось с сознанием. Перед его мысленным взором еще стояла толпа в танцевальном зале внизу и две фигуры в этой толпе. Но как гостиная оставалась на периферии его поля зрения, так и чувство, что нужно что- то делать, оставалось на периферии его сознания. То есть он понимал, что нужно снять вечерний костюм, но где- то в подсознании сидело нежелание раздеваться в присутствии посторонней женщины в спальне, и через мгновение он забыл об этом.

Лилиан вышла такая же ухоженная, как и прибыла; бежевый дорожный костюм эффектно подчеркивал ее фигуру, шляпа была сдвинута набок, обнажая волнистые волосы. Она слегка покачивала своим чемоданчиком, словно демонстрируя, что в состоянии его нести.

Реардэн машинально подошел и взял чемоданчик из ее рук.

- Что ты делаешь? - спросила Лилиан.

- Я провожу тебя до вокзала.

- В таком виде? Ты же не переоделся.

- Не имеет значения.

- Не стоит провожать меня. Я в состоянии дойти сама. Тебе лучше лечь, если у тебя завтра деловая встреча.

Реардэн не ответил. Он подошел к двери, открыл ее, пропустил жену и последовал за ней к лифту.

В такси они молчали. В моменты, когда Реардэн вспоминал о ее присутствии, он замечал, что Лилиан сидит прямо, почти рисуясь своей осанкой; она казалась воспрянувшей и довольной, будто ранним утром отправлялась в путешествие.

Такси остановилось у входа в здание центрального вокзала «Таггарттрансконтинентал». Яркий свет, заливающий большую застекленную дверь, придавал этому позднему часу ощущение деловитости и устойчивости, неподвластной времени суток. Лилиан легко выпрыгнула из такси со словами:

- Нет- нет, не выходи, поезжай обратно. Когда тебя ждать - завтра к ужину или через месяц?

- Я позвоню, - ответил он.

Она махнула ему рукой в перчатке и исчезла в огнях входа. Когда машина тронулась, Реардэн назвал водителю адрес Дэгни.

В квартире было темно, но дверь в спальню была приоткрыта, и Реардэн услышал голос Дэгни:

- Привет, Хэнк.

Он вошел с вопросом:

- Ты спала? - Нет.

Реардэн включил свет. Дэгни лежала на кровати, голова ее покоилась на подушке, волосы ниспадали на плечи, словно она не двигалась уже долго; ее лицо было спокойно. Она была похожа на школьницу, с высоким, под самый подбородок, строгим воротничком бледно- голубой сорочки, светло- голубая вышивка на груди, смотревшаяся роскошно, взросло и по- женски, создавала обдуманный контраст со строгостью фасона.

Реардэн сел на край кровати, Дэгни улыбнулась, отметив, что именно благодаря строгому, официальному костюму это его действие приобрело особую естественность и простоту. Он улыбнулся в ответ. Реардэн пришел, приготовившись отвергнуть прощение, которым она одарила его на вечере, как отвергают благосклонность очень щедрого противника. Вместо этого он неожиданно протянул руку и погладил ее лоб, волосы с покровительственной нежностью, вызванной ее неожиданным сходством с милым ребенком. Она постоянно бросала вызов его силе, но, с другой стороны, нуждалась в его защите и покровительстве.

- Тебе и так достается, - произнес он, - да еще я причиняю тебе неприятности...

- Нет, Хэнк, это не так, и ты это знаешь.

- Я знаю, что в тебе есть сила, не позволяющая тебе страдать, но не имею права взывать к этой силе. И все же я это делаю и иного выхода не знаю. Я могу только сказать, что знаю это и мне нет прощения.

- Мне нечего тебе прощать.

- Я не имел права приводить ее туда, где находишься ты.

- Это не задело меня. Но...

- Что?

- ...мне было тяжело видеть, как ты страдаешь.

- Не думаю, что страданием можно что- то возместить. Как бы я ни страдал, этого недостаточно. Ненавижу разговоры о моих страданиях - это не должно волновать никого, кроме меня. Но если хочешь знать, хотя ты это прекрасно знаешь, - да, для меня это было пыткой. И я хочу, чтобы было еще хуже. По крайней мере, я не собираюсь делать себе поблажку. - Реардэн произнес это сурово, как беспристрастный приговор самому себе.

Дэгни загадочно- грустно улыбнулась, взяла его руку, приложила к своим губам и покачала головой в отрицании приговора, закрыв лицо его ладонью.

- Что ты имеешь в виду? - мягко спросил он.

- Ничего... - Она подняла голову и твердо произнесла: - Хэнк, я знала, что ты женат. Я знала, что делаю. Я сама выбрала это. Ты ничего не должен мне, ничем не обязан. - Он медленно покачал головой. - Хэнк, мне ничего не нужно от тебя, кроме того, что ты сам хочешь мне дать. Помнишь, однажды ты назвал меня дельцом? Я хочу, чтобы •ты приходил ко мне лишь ради своего удовольствия. Оставайся женатым сколько хочешь, я не имею права обижаться на тебя за это. Мой бизнес заключается в том, чтобы радость, которую ты мне даешь, была оплачена радостью, которую ты получаешь от меня, а не твоим и не моим страданием. Я не принимаю жертв и не приношу их. Если бы ты попросил большего, чем значишь для меня, я отказала бы тебе. Если бы ты попросил меня бросить железную дорогу, я рассталась бы с тобой. Если удовольствие одного покупается страданием другого, лучше совсем отказаться от сделки. Когда один выигрывает, а другой проигрывает, это не сделка, а мошенничество. Ты же не поступаешь так в делах, Хэнк. Не поступай так и в личной жизни.

Реардэн услышал смутное эхо слов, сказанных ему Лилиан; он видел разницу между двумя женщинами и разницу в том, что они искали в нем и в жизни.

- Дэгни, что ты думаешь о моем браке?

- Я. не имею права думать о нем.

- Но ты все же думала о нем?

- Да... до того, как вошла в дом Эллиса Вайета. С тех пор - нет.

- Ты никогда не спрашивала меня об этом.

- И не спрошу.

Минуту он молчал, потом посмотрел ей в глаза, подчеркивая свой откат от тайны, которой Дэгни всегда окружала его семейную жизнь:

- Я хочу, чтобы ты знала: я не прикасался к ней с тех пор... как мы ездили к Эллису Вайету.

- Я рада.

- Ты думала, я мог?

- Я не позволяла себе думать об этом.

- Дэгни... ты хочешь сказать, что и это приняла бы?

- Да. Если бы ты захотел, я приняла бы это. Я хочу тебя, Хэнк.

Он взял ее руку и прижал к своим губам. Дэгни почувствовала сопротивление, которое неожиданно отпустило его, и он, изнемогая, впился губами в ее плечо. Затем с какой- то жестокостью притянул к себе ее тело в бледно- голубой сорочке, словно ненавидел ее слова и все- таки хотел их услышать.

Реардэн склонился над ней, и Дэгни услышала вопрос, который возникал снова и снова, каждую ночь прошедшего года, - вопрос, всегда вырывавшийся непроизвольно, неожиданно и выдававший его постоянную тайную муку:

- Кто был твоим первым мужчиной?

Дэгни отстранилась, пытаясь вырваться из его рук, но он удержал ее.

- Нет, Хэнк, - строго произнесла она. Напряженное движение его губ сформировало улыбку.

- Я знаю, что ты никогда не ответишь на этот вопрос, но не перестану спрашивать, потому что никогда с этим не смирюсь.

- Спроси себя почему.

Реардэн медленно, проводя рукой по ее груди и вниз, до колен, словно подчеркивая свое право собственности и в то же время ненавидя его, ответил:

- Потому что... то, что ты позволяешь мне... Я не думал, что ты даже для меня... Но узнать, что ты позволяла это другому мужчине, хотела его...

- Ты понимаешь, что говоришь? Либо ты никогда не верил, что я хочу тебя, либо мне нельзя хотеть тебя, как я хотела его.

Он сказал севшим голосом: - Да.

Дэгни резко вырвалась из его объятий и встала. Она смотрела на Реардэна сверху вниз, слегка улыбаясь:

- Ты знаешь, в чем твоя единственная настоящая вина? Ты не научился наслаждаться, хотя у тебя к этому величайшие способности. Ты слишком легко отказываешься от собственного удовольствия. Ты готов слишком многое терпеть.

- Он тоже так сказал.

- Кто?

- Франциско Д'Анкония.

Он удивился, что имя потрясло ее и она не сразу отозвалась:

- Он сказал тебе это?

- Мы разговаривали совершенно о другом.

Через секунду Дэгни спокойно произнесла:

- Я видела, как вы разговаривали. Кто кого оскорбил на этот раз?

- Мы не ругались. Дэгни, что ты о нем думаешь?

- Думаю, он устроил это намеренно - заваруху, в которую завтра мы будем замешаны.

- Это я знаю. Что ты думаешь о нем как о личности?

- Не знаю. Я должна думать, что он самый порочный человек, которого я знаю.

- Должна? Но ты так не думаешь?

- Нет. Я не могу заставить себя поверить в это. Реардэн улыбнулся:

- Это и странно. Я знаю, что он лгун, бездельник, повеса, прожигатель жизни, самый порочный, безответственный человек, которого только можно себе представить. И все же, глядя на него, я чувствую, что, если доверил бы кому- то свою/жизнь, то только ему.

Дэгни открыла рот от удивления: /- Хэнк, ты хочешь сказать, что он тебе нравится? / - Я хочу сказать, что не знал, как можно любить мужчину, не знал, как я хотел этого, пока не встретил его.

- Боже праведный, Хэнк, ты влюбился в него!

- Думаю, да, - улыбнулся он. - Почему это тебя пугает?

- Потому что... мне кажется, он собирается причинить тебе боль... И чем больше ты его любишь, тем тяжелее тебе будет вынести эту боль... и потребуется много времени, чтобы справиться с ней, если вообще... Я чувствую, что надо предупредить тебя, предостеречь от него, но не могу, потому что ни в чем не уверена, даже не знаю, кто он - величайший или самый низкий человек на земле.

- Я тоже ни в чем не уверен относительно него. Кроме того, что он мне нравится.

- Но подумай о том, что он сделал. Он навредил не Джиму и Бойлу, а мне, тебе, Кену Денеггеру и всем нашим, потому что шайка Джима обернет все это против нас, и тогда произойдет очередная катастрофа, как пожар у Вайета.

- Да... пожар у Вайета. Но знаешь, это меня не очень волнует. Ну и что, если случится еще одно несчастье? Все катится к черту, вопрос лишь в том, что происходит это чуть быстрее или чуть медленнее, и нам остается только поддерживать корабль на плаву, пока мы можем, а затем утонуть вместе с ним.

- И этим он оправдывался? Он вынудил тебя это чувствовать?

- Нет, нет! Он вовсе не оправдывался в разговоре со мной. Странно, что он заставил меня почувствовать.

- И что?

- Надежду.

Дэгни кивнула в беспомощном удивлении, зная, что е ней происходит то же самое.

- Не знаю почему, - продолжал Реардэн, - но я смотрю на людей, и мне кажется, что все они состоят из боли. Он - нет. Ты - нет. Ужасную безнадежность, которая нас окружает повсюду, я перестаю ощущать только в его присутствии. И здесь. Больше нигде.

Дэгни подошла и присела у ног Реардэна, прижавшись лицом к его коленям:

- Хэнк, у нас еще так много всего впереди... и так много прямо сейчас...

Он посмотрел на линии ее тела, наклонился к ней и тихо сказал

- Дэгни... то, что;* сказал тебе тем» утром в доме Эллиса Вайета... Мне кажется, я лгал самому себе.

- Я знаю.

* * *

Сквозь моросящий дождь на календаре над крышами виднелась дата: третье сентября, а часы на соседней башне показывали 10.40. Реардэн возвращался в отель «Вэйн- Фолкленд». Радио в такси резко плевалось голосом, панически сообщавшим о крахе «Д'Анкония коппер».

Реардэн устало откинулся на сиденье: бедствие взволновало его не больше давным- давно устаревшей хроники происшествий. Он не чувствовал ничего, кроме неприятного ощущения неуместности своего вечернего костюма ранним утром. У него не было желания возвращаться из мира, который он оставил, в мир, который моросил дождем за окошком такси.

Он повернул ключ в двери своего номера, надеясь как можно скорее сесть за рабочий стол и не видеть ничего вокруг.

Его поразило все: стол, накрытый к завтраку, открытая дверь в спальню, кровать, которой явно пользовались, и голос Лилиан, произнесший:

- Доброе утро, Генри.

Она сидела в кресле, в том же костюме, что и вчера, но без жакета и шляпы; ее белая блузка выглядела чопорно свежей. На столе стояли остатки завтрака. Лилиан с видом терпеливого ожидания курила сигарету.

Реардэн застыл на месте, Лилиан положила ногу на ногу, устроилась в кресле поудобнее и спросила:

- Ты ничего не хочешь мне сказать, Генри?

Реардэн стоял как на официальной церемонии, где эмоции неуместны: - Говори ты.

- Ты не собираешься оправдаться?

- Нет.

- Не хочешь попросить у меня прощения?

- Я не вижу причин, по которым ты могла бы меня простить. Мне нечего добавить. Ты знаешь правду. Решай сама.

Она усмехнулась, откидываясь на спинку кресла.

- Ты не ожидал, что рано или поздно я тебя поймаю? Ты не находил странным, что такой мужчина, как ты, больше года живет как монах? Что у меня могут возникнуть подозрения? Забавно, что, несмотря на твой ум, которым все восхищаются, ты так легко попался. - Она обвела рукой комнату, обеденный стол. - Я была уверена, что ты не вернешься сюда этой ночью. И потом, несложно и недорого выяснить, что за год ты не провел здесь ни одной ночи. - Реардэн молчал. - Человек из нержавеющей стали! - Лилиан засмеялась. - Человек дела и чести, который намного благороднее всех остальных! Танцовщица варьете или, может, маникюрша салона красоты, куда вход открыт исключительно для миллионеров? - Реардэн молчал. - Кто она, Генри?

- Я не собираюсь отвечать на этот вопрос.

- Я хочу знать.

- Ты ничего не узнаешь.

- Генри, тебе не кажется, что, принимая во внимание произошедшее, просто смешно разыгрывать джентльмена, защищающего честь девушки? И джентльмена вообще. Кто она?

- Я же сказал, что не собираюсь отвечать на этот вопрос.

Лилиан пожала плечами.

- Это не имеет значения. Существует стандартный тип женщин, предназначенных для этой цели. Я всегда знала, что под личиной аскета скрывается грубый, чувственный плебей, которому не нужно от женщины ничего, кроме удовлетворения животных инстинктов, и я горжусь тем, что не давала тебе этого. Я знала, что твое хваленое чувство чести когда- нибудь треснет по всем швам и тебя потянет к дешевой женщине, как любого неверного мужа. - Она усмехнулась: - Твоя обожательница Дэгни Таггарт пришла в ярость от намека, что ее герой не так чист, как его безупречный нержавеющий сплав. Она наивно предполагает, что я могу считать ее женщиной, которую мужчина может выбрать для того, что, как известно, не требует ума. Я знала твою истинную натуру и склонности. - Реардэн молчал. - Знаешь, что я о тебе думаю?

- Ты имеешь право проклинать меня, как только захочешь.

Лилиан засмеялась:

- Великий человек, который так презирал - в бизнесе - слабовольных, отброшенных на обочину, потому что они не могли сравниться с ним силой воли и непоколебимой целеустремленностью, что ты сейчас чувствуешь?

- Оставь в покое мои чувства. Ты вправе решать. Я выполню любое твое требование, кроме одного: не проси меня отказаться от этого.

- О, я и не собираюсь просить тебя об этом. Я не жду от тебя перемены характера. Это твое истинное лицо - под напускным величием индустриального короля, который только благодаря своей гениальности поднялся из забоя шахты до полоскательниц для рук после десерта и черного смокинга! Он тебе идет, черный смокинг, в котором ты возвращаешься домой в одиннадцать утра! Ты так и не выкарабкался из рудников, там тебе и место - тебе и всем твоим самодельным королям кассового аппарата - в ночных забегаловках, набитых коммивояжерами и дешевыми танцовщицами.

- Хочешь развестись со мной?

- Не хочется ли этого тебе самому? Думаешь, это будет выгодной сделкой? Думаешь, я не знаю, что ты захотел разойтись со мной через месяц после свадьбы?

- Если ты знала, почему же осталась со мной? Лилиан сурово ответила:

- Ты больше не имеешь права об этом спрашивать. - /Это правда, - ответил Реардэн, подумав, что любовь

к иену - единственный мыслимый довод, который может оправдать ее ответ.

- Нет, я не собираюсь разводиться. Думаешь, я допущу, чтобы твой роман со шлюхой лишил меня дома, имени, общественного положения? Я буду оберегать свою жизнь, как смогу, независимо от твоей супружеской верности. Не сомневайся, я никогда не дам тебе развода, хочешь ты того или нет. Ты женат и останешься женатым.

- Если ты этого хочешь.

- Более того, я и слышать не хочу... Между прочим, почему бы тебе не сесть?

Он остался стоять.

- Пожалуйста, говори, что ты хочешь сказать.

- Я и слышать не хочу о каком бы то ни было неофициальном разводе, например, о раздельном проживании. Ты можешь продолжать свою идиллию в подземных переходах и подвалах, где самое место для подобных занятий. Но я хочу, чтобы ты помнил, что в глазах общества я - миссис Генри Реардэн. Ты всегда ратовал за честность, посмотрим, как ты запоешь в шкуре лицемера, каким ты и являешься. Я настаиваю, чтобы твоим местом жительства был дом, который официально считается твоим, но теперь будет моим.

- Как тебе будет угодно.

Она небрежно откинулась назад и расслабилась, вытянув ноги и положив руки на подлокотники кресла, словно судья, который может позволить себе такую вольность.

- Развод? - произнесла Лилиан, холодно усмехаясь. - Уж не думал ли ты легко отделаться? Думал отделаться алиментами в несколько своих миллионов? Ты так привык покупать все, что тебе заблагорассудится, за свои доллары, что даже не подозреваешь о существовании вещей, о которых не торгуются, которые не покупаются и не продаются. Ты не способен поверить, что есть люди, которым наплевать на деньги. Ты не можешь представить, что это значит. Что ж, думаю, ты узнаешь. Конечно, с этой минуты ты согласишься на любое мое требование. Я хочу, чтобы ты сидел в своем кабинете, которым так гордишься, на своих драгоценных заводах, и разыгрывал героя, который работает по восемнадцать часов в сутки, индустриального гиганта, который поддерживает жизнь всей страны, гения, который выше остального человеческого стада - скулящего и лгущего. И еще я хочу, чтобы ты приходил домой и встречал единственного человека, который знает, кто ты на самом деле, знает подлинную цену твоего слова, твоей чести, твоего самолюбия. Я хочу, чтобы ты встречал в собственном доме единственного человека, который презирает тебя и имеет на это право. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня всякий раз, когда построишь еще одну печь, или выдашь рекордную плавку, или услышишь восторженные аплодисменты - когда бы ты ни чувствовал гордость за себя, когда бы ни чувствовал опьянения собственным величием. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня всякий раз, когда услышишь о каком- нибудь преступлении, возмутишься человеческой продажностью или мошенничеством, почувствуешь себя жертвой очередного правительственного вымогательства. Ты будешь смотреть на меня, зная, что ты не лучше, что ты ничего не имеешь права осуждать. Я хочу, чтобы ты познал судьбу того, кто пытался построить башню до небес, того, кто хотел долететь до солнца на восковых крыльях, - ты, человек, считавший» себя совершенством!

Реардэн наблюдал за Лилиан со странным чувством нереальности происходящего. В схеме уготованного ею для него наказания был какой- то изъян, что- то неправильное по своей природе, лежащее в стороне от справедливости, какой- то формальный просчет, который, будучи обнаруженным, разрушит все обвинения. Он не пытался обнаружить его, эта мысль проскользнула где- то в глубине его сознания, холодное любопытное наблюдение, тут же забытое, чтобы потом вернуться. Он потерял всякий интерес к словам Лилиан.

Его мозг оцепенел от усилий удержаться от непреодолимой волны отвращения. Если она вызывает отвращение, рассуждал Реардэн, значит, он сам довел ее до этого; это ее способ бороться с болью - никто не может предписать человеку рецепт, как преодолеть страдание, никто не может никого порицать, и конечно же, не он, ставший причиной всего этого. Но Реардэн не видел ни следа боли в ее поведении. Возможно, омерзительное поведение было единственным средством, к которому она могла прибегнуть, чтобы скрыть ее, рассуждал он дальше. Затем он думал только о противостоянии отвращению.

Когда Лилиан замолчала, он спросил:

- Ты закончила?

- Думаю, что да.

- Тогда поезжай домой.

Выполнив все движения, необходимые, чтобы снять смокинг, Реардэн обнаружил, что устал, как после долгого дня напряженного труда. Его накрахмаленная рубашка была мокрой от пота. У Реардэна не осталось ни мыслей, ни чувств - ничего, кроме ощущения величайшей победы, которую он когда-либо одерживал над собой: Лилиан вышла из отеля живой.

***

Доктор Флойд Феррис вошел в кабинет Реардэна с видом человека, настолько уверенного в успешном исходе дела, что он может позволить себе великодушную улыбку. Он говорил со спокойно- бодрой уверенностью. У Реардэна сложилось впечатление, что это уверенность шулера, который приложил огромные усилия, запоминая всевозможные варианты расклада, и теперь спокоен, зная, что все карты в колоде помечены.

- Мистер Реардэн, - произнес Феррис вместо приветствия, - я не знал, что даже такой закаленный пожиматель рук знаменитостей, как я, ощутит трепет при встрече с выдающимся человеком, но хотите верьте, хотите нет, именно это я сейчас чувствую.

- Здравствуйте, - сказал Реардэн.

Доктор Феррис сел и сделал несколько замечаний относительно цвета листьев в октябре, какими он наблюдал их на обочине дороги во время продолжительной поездки из Вашингтона, предпринятой специально ради личной встречи с мистером Реардэном. Реардэн молчал. Доктор Феррис посмотрел в окно и высказал свое мнение о заводах Реардэна, которые, как он сказал, остались одним из самых ценных предприятий в стране.

- Полтора года назад вы придерживались иного мнения о моей продукции, - сказал Реардэн.

Доктор Феррис на мгновение нахмурился, словно незамеченная точечка на рубашке карты чуть было не стоила ему игры, затем хохотнул.

- Это было полтора года назад, мистер Реардэн, - легко произнес он. - Времена меняются, меняются и люди, во всяком случае мудрые люди. А быть мудрым значит знать, когда стоит вспомнить, а когда лучше забыть. Постоянство не тот принцип, который разумно было бы практиковать либо ожидать от человечества.

Затем он пустился в рассуждения о бессмысленности постоянства в мире, где нет никаких абсолютов, кроме принципа компромисса. Он говорил убедительно, но небрежно, словно оба понимали, что не это основной предмет беседы.

Как ни странно, Феррис говорил тоном, которым заканчивают беседу, а не начинают, как будто основной предмет уже обсужден.

Реардэн дождался первого «А разве не так?» и попросил:

- Пожалуйста, назовите настоятельную причину, заставившую вас просить этой встречи.

Какое- то мгновение Феррис выглядел озадаченным, затем живо произнес, словно вспоминая пустяк, который можно легко решить:

- Ах, это? Это касалось даты поставки продукции «Реардэн стил» Государственному институту естественных наук. Нам бы хотелось получить пять тысяч тонн к первому декабря, после чего мы согласны подождать остальной части заказа до конца года.

Реардэн долго молча смотрел на него; каждое мгновение наступившего молчания заставляло веселые интонации голоса доктора Ферриса, повисшие в воздухе, казаться глупыми. Когда доктор Феррис уже начал опасаться, что ответа не будет вообще, Реардэн произнес:

- Разве фараон в кожаных сапогах, которого вы присылали сюда, не сообщил вам о разговоре со мной?

- Мистер Реардэн, но... - Что еще вы хотите услышать?

- Но это было пять месяцев назад, мистер Реардэн. С тех пор имело место некое событие, которое позволяет мне быть абсолютно уверенным, что вы передумали и не причините нам неприятностей, так же как мы не причиним неприятностей вам.

- Какое событие?

- Событие, о котором вы знаете больше, чем я, но видите ли, я тоже знаю о нем, хотя вы бы предпочли обратное.

- Какое событие?

- Раз это ваша тайна, мистер Реардэн, почему бы не оставить это тайной? У кого в наши дни нет тайн? Например, проект «К» - тайна. Вы, конечно, понимаете, что мы можем получить вашу продукцию, просто скупая ее в небольших количествах через различные государственные конторы, и вы не в состоянии помешать этому. Но это неизбежно заставит привлечь множество вшивых чиновников. - Доктор Феррис улыбался с обезоруживающей откровенностью: - Да- да, мы не пользуемся любовью друг у друга, как и у вас, рядовых граждан. Это неизбежно повлечет за собой посвящение огромного числа других чиновников в тайну проекта «К», что в настоящий момент весьма нежелательно. Нежелательны и газетные публикации о проекте, в случае если мы привлечем вас к суду за отказ исполнить правительственный заказ. Но если вам придется предстать перед судом по другому, более серьезному обвинению, где не будут фигурировать ни проект «К», ни ГИЕН, и вы не сможете ни ставить вопрос в принципе, ни рассчитывать на общественную поддержку... Что ж, это не причинит нам никаких неудобств, но вам будет стоить намного больше, чем вы можете предположить. Поэтому единственный выход для вас - помочь нам сохранить тайну и добиться того, чтобы мы помогали вам хранить вашу тайну, - а я уверен, что вы понимаете: мы в состоянии держать чиновников в узде, не допуская дела до суда, как угодно долго.

- Какое обвинение, какая тайна и какой суд?

- Довольно, мистер Реардэн, не будьте наивным! Четыре тысячи тонн вашей продукции, что вы поставили Кену Денеггеру, - легко сказал доктор Феррис.

Реардэн не ответил.

- Принципы - это такое неудобство, - улыбаясь, продолжал доктор Феррис, - и потеря времени для обеих заинтересованных сторон. Захотите ли вы стать мучеником из принципа в условиях, когда никто не будет знать о том, что вы им являетесь, - никто, кроме нас с вами, когда у вас не будет возможности произнести ни слова о принципиальности, когда вы не будете героем, создателем нового сплава, противостоящим врагам, чьи действия могут показаться гнусными в глазах общества, когда вы будете обыкновенным уголовником, стяжателем, который нарушил закон из корысти, рэкетиром с черного рынка, нарушителем государственного указа о защите общественного благосостояния, героем без славы и без публики, который удостоится самое большее маленькой заметки на пятой полосе газеты? Вас все еще привлекает перспектива стать таким мучеником? Потому что в данный момент вопрос стоит так: либо мы получаем металл, либо вы садитесь в тюрьму на десять лет, а заодно прихватываете и вашего дружка Денеггера.

Как биолог, доктор Феррис всегда восхищался теорией о том, что животные способны нюхом чуять, когда их врагом овладевает страх. Он пытался развить эту способность в себе. Наблюдая за Реардэном, доктор Феррис заключил, что этот человек давно решил сдаться, - потому что он не уловил и намека на страх.

- Кто ваш осведомитель? - спросил Реардэн.

- Один из ваших друзей, мистер Реардэн. Владелец медных рудников в Аризоне, он сообщил нам, что вы закупили в прошлом месяце партию меди, превышающую потребности ежемесячной квоты сплава, которую закон позволяет вам производить. Медь - один из компонентов вашей продукции, не так ли? Это была вся необходимая информация. Остальное легко вычислить. Не вините этого владельца рудников. Производителей меди, как известно, ужасно прижали; им приходится предлагать что-то, чтобы добиться послаблений, доказать «крайнюю необходимость», на основании которой некоторые указы временно приостанавливаются. Человек, которому ваш друг продал информацию, знал; где она имеет наивысшую цену; он продал ее мне в обмен на некоторые услуги с моей стороны. Следовательно, все необходимые улики, так же как и следующие десять лет вашей жизни, теперь в моих руках. И я предлагаю вам сделку. Уверен, вы не будете возражать, так как заключение сделок - ваш конек. Форма может чуть-чуть отличаться от того, что было принято во времена вашей молодости, но вы проворный делец, вы всегда знали, как добиться успеха в меняющихся условиях, поэтому вам будет легко увидеть, в чем ваши интересы, и действовать соответственно. Реардэн спокойно произнес:

- В годы моей молодости это называлось шантажом. Доктор Феррис осклабился:

- Так оно и есть, мистер Реардэн. Мы вступили в более практичный век.

Но между приемами прямого шантажа, думал Реардэн, и методами доктора Ферриса есть своеобразная разница.

Шантажист проявил бы признаки тайного злорадства, он сознавал бы угрозу своей жертве и опасность для себя.

Доктор Феррис не выказывал ни того, ни другого. Его тон был обычным и естественным, предполагающим полную безопасность, в нем не было и тени осуждения, он подразумевал взаимопонимание, основанное на презрении к самим себе. Реардэн подался вперед в нетерпеливом любопытстве, у него возникло ощущение, что он близок к тому, чтобы нащупать очередной шаг на однажды смутно привидевшемся ему пути.

Увидев на лице Реардэна заинтересованность, доктор Феррис улыбнулся и поздравил себя с тем, что подобрал нужный ключик. Теперь игра была для него ясна, партия развивалась в нужном направлении. Некоторые, рассуждал доктор Феррис, тянули бы, но этот человек хотел откровенности, это был отъявленный реалист, как он и ожидал.

- Вы практичный человек, мистер Реардэн, - дружелюбно произнес доктор Феррис. - Не понимаю, почему вы так отстали от времени. Почему бы вам не перестроиться и не заиграть по-новому. Вы умнее большинства. Вы ценный человек, мы давно хотели заполучить вас, и я понял, что это возможно, услышав, что вы пытаетесь наладить отношения с Джимом Таггартом. Не стоит тратить время на Таггарта, он ничто, мелкая сошка. Вступайте в крупную игру. Мы можем использовать вас, вы можете использовать нас. Хотите, мы нажмем на Орена Бойла? Он задал вам хорошую трепку, хотите, мы слегка попотрошим его? Это можно сделать. Или приструнить Кена Денеггера? Только подумайте, как непрактично вы вели дела. Я знаю, почему вы продали ему металл, - вам нужен его уголь. Вы рисковали попасть в тюрьму и заплатить громадный штраф только ради хороших отношений с Денеггером. И это вы называете бизнесом? Заключите сделку с нами и дайте мистеру Денеггеру понять, что если он не подчинится, то сядет в тюрьму, а вы - нет, потому что у вас есть друзья, у него же их нет, и вам больше незачем беспокоиться об угле. Вот современный способ вести дела. Подумайте, какой способ практичнее. Кто станет отрицать, что вы выдающийся бизнесмен и трезвый реалист?

- Именно таковым я и являюсь, - произнес Реардэн.

- Так я и думал, - сказал доктор Феррис. - Вы обогатились в ту эпоху, когда многие обанкротились, вам всегда удавалось поддерживать работу своих предприятий и делать деньги - такова ваша репутация. Вы ведь не хотите проявить непрактичность сейчас? Для чего? О чем вы всегда заботились, как не о том, чтобы делать деньги? Оставьте теории людям вроде Бертрама Скаддера, а идеалы людям вроде Больфа Юбенка и будьте самим собой. Спуститесь на землю, вы не тот человек, который допустит, чтобы чувства мешали делу.

- Нет, - медленно произнес Реардэн, - я не допущу ни малейших чувств.

Доктор Феррис улыбнулся.

- Думаете, мы этого не знали? - произнес он развязным тоном, призванным произвести впечатление на сообщника по преступлению. - Мы долго ждали, пытаясь заполучить компромат на вас. Вы, честные люди, - большая проблема и головная боль. Но мы знали, что рано или поздно вы поскользнетесь, а это нам и нужно.

- Кажется, вы довольны этим.

- А разве у меня нет оснований для этого?

- Но в конце концов, я нарушил один из ваших законов.

- А для чего, вы думаете, они создаются?

Доктор Феррис не заметил промелькнувшего на лице Реардэна выражения. Реардэн словно наконец увидел то, что так долго искал. Доктор Феррис уже не заботился об осторожности; он готовился нанести последний удар пойманному в ловушку зверю.

- Вы действительно считаете, что мы хотим, чтобы эти законы выполнялись? - продолжил доктор Феррис. - Мы хотим, чтобы их нарушали. Вам следует уяснить, что перед вами не команда бойскаутов, и тогда вы поймете, что наш век - не век красивых жестов. Сейчас время силы и власти. Вы вели осторожную игру, но мы знаем настоящий трюк, и вам надо научиться ему. Невозможно управлять невинными людьми. Единственная власть, которую имеет любое правительство, - это право применения жестоких мер по отношению к уголовникам. Что ж, когда уголовников не хватает, их создают. Столько вещей объявляется криминальными, что становится невозможно жить, не нарушая законов. Кому нужно государство с законопослушными гражданами? Что оно кому-нибудь даст? Но достаточно издать законы, которые невозможно выполнять, претворять в жизнь, объективно трактовать, - и вы создаете государство нарушителей законов и наживаетесь на вине. Вот какая система, мистер Реардэн, вот какая игра, и если вы ее поняли, с вами будет намного легче иметь дело.

Глядя, как доктор Феррис наблюдает за ним, Реардэн заметил неожиданную судорогу беспокойства, за которым следует паника, - словно из колоды выпала непомеченная карта, которую доктор Феррис до этого не видел.

А доктор Феррис читал на лице Реардэна ясную безмятежность, порожденную неожиданным решением давнишней темной проблемы, - спокойствие и рвение одновременно; в глазах Реардэна светилась юношеская чистота, а в изгибе губ проглядывало легкое презрение. Доктор Феррис не мог разобрать, что это означает, но он был уверен в одном: на лице Реардэна не было и тени вины.

- В вашей системе есть один изъян, доктор Феррис, - спокойно, почти легко произнес Реардэн, - существенный изъян, который вы обнаружите, когда привлечете меня к суду за продажу Кену Денеггеру четырех тысяч тонн металла.

Потребовалось двадцать секунд - Реардэн чувствовал, как медленно они тянутся, - чтобы доктор Феррис убедился, что услышал окончательное решение.

- Думаете, мы блефуем? - В голосе доктора Ферриса появилось что-то звериное - недаром он был зоологом, голос прозвучал так, словно доктор Феррис оскалил зубы.

- Не знаю, - ответил Реардэн. - В любом случае мне на это наплевать.

- Неужели вы можете поступить настолько непрактично?

- Оценка действия как практичного, доктор Феррис, зависит от того, что собираются практиковать.

- Но разве не вы всегда ставили личную заинтересованность превыше всего?

- Именно это я сейчас и делаю.

- Если вы думаете, что мы позволим вам улизнуть... - Будьте добры, покиньте помещение.

- Кого вы вздумали дурачить? - Голос доктора Ферриса поднялся до крика. - Прошли времена промышленных баронов! У вас есть товар, но у нас есть улики против вас, и если вы не будете играть по нашим правилам...

Реардэн нажал кнопку; в кабинет вошла мисс Айвз.

- Мисс Айвз, доктор Феррис несколько растерялся и не может найти выход, - сказал Реардэн. - Пожалуйста, помогите ему выйти из кабинета. - Он повернулся к Феррису: - Мисс Айвз - женщина, она весит около сотни фунтов, и в практическом смысле ее отличают только ум и профессионализм. Она не подходит на роль вышибалы в кабаке, а только в таком непрактичном месте, как завод.

У мисс Айвз был такой вид, словно она исполняла какую-то рутинную работу, не важнее записи под диктовку номеров накладных на погрузку. Дисциплинированно выпрямившись, она с холодным официальным лицом открыла дверь, подождала, когда доктор Феррис пройдет по кабинету, затем вышла первой; доктор Феррис проследовал за ней.

Через несколько минут мисс Айвз вернулась, ликующе улыбаясь.

- Мистер Реардэн, - спросила она, смеясь над своим страхом за него, - что это такое, чем вы тут занимаетесь?

Он сидел в позе, которой никогда себе не позволял, которой возмущался как вульгарным символом бизнесмена, - откинувшись назад, положив ноги на стол. Но мисс Айвз казалось, что он выглядит очень благородно, что это поза не чванливого начальника, а юного крестоносца.

- Мне кажется, я открываю новый континент, Гвен - радостно ответил Реардэн. - Континент, который должны были открыть вместе с Америкой, но не открыли.

***

- Я должен рассказать об этом именно тебе, - сказал Эдди Виллерс, глядя на рабочего через стол. - Не знаю почему, но это помогает мне - просто я знаю, что ты меня слушаешь.

Было поздно, и люстры в столовой были притушены, но Эдди Виллерс видел глаза рабочего, пристально глядящие на него.

- Мне кажется, что больше не осталось ни людей, ни человеческого языка, - продолжал Эдди. - Мне кажется, что, если я закричу посреди улицы, не найдется никого, кто услышит мой крик... Нет, не то. Мне кажется, что кто-то кричит, но люди проходят мимо, и ни один звук не доходит до них. Кричит не Хэнк Реардэн, не Кен Денеггер, не я, а все же кажется, это мы все трое... Кто-то должен подняться на их защиту, но никто не поднялся - не захотел. Сегодня утром Реардэну и Денеггеру предъявлено обвинение в незаконной купле-продаже продукции «Реардэн стал». В следующем месяце состоится суд. Я был там, в зале суда в Филадельфии, когда зачитали обвинение. Реардэн был совершенно спокоен, мне казалось, что он улыбается, но он не улыбался. Денеггер был более чем спокоен. Он не вымолвил ни слова, просто стоял, как будто в помещении пусто.

...газеты кричат, что обоих следует отправить за решетку... Нет, я не дрожу, все в порядке, я сейчас успокоюсь... Я ничего не сказал ей, боялся, что взорвусь, и не хотел все усложнять, я знаю, как она все воспринимает... Ах да, она говорила со мной об этом, и она не дрожала, хуже. Знаешь, она будто окаменела - бывает такое состояние, когда человек словно вообще ничего не чувствует. Послушай, я говорил тебе, что ты мне нравишься? Ты мне очень нравишься. Ты слышишь нас. Ты понимаешь... Что она сказала? Странно, она боялась не за Хэнка Реардэна, а за Кена Денеггера. Она сказала, что Реардэн найдет в себе силы пережить это, но Денеггер - нет. Не то что не найдет сил - он откажется это делать. Она уверена, что Кен Денеггер будет следующим, кто уйдет. Как Эллис Вайет и остальные. Сдастся и исчезнет... Почему? Она считает, что это нечто вроде сдвига нагрузки - экономической и личной. Как только основная тяжесть момента переходит на плечи какого- то одного человека, тот исчезает, как срубленный столб. Год назад для страны не было ничего хуже потери Эллиса Вайета. С тех пор, говорит она, словно начал резко смещаться центр тяжести, как у потерявшего управление тонущего судна, - сдвигается с отрасли на отрасль, с человека на человека. Когда мы теряем одного, самым нужным становится другой - и его мы теряем следующим. Сейчас самое худшее»- это если снабжение страны углем окажется в руках таких людей, как Бойл и Ларкин. В угольной промышленности не осталось никого, кто мог бы сравниться с Кеном Денеггером. И она говорит, что почти уверена: он обречен, на него уже направлен прожектор, и ему остается только ждать, когда его уберут... Над чем ты смеешься? Это звучит абсурдно, но думаю, это так... Что?.. Ах, она умная женщина? Еще бы! Она говорит, что тут есть еще кое- что. Человек обязательно должен дойти до определенного психического состояния - это не гнев и не отчаяние, а что- то намного, намного большее, перед тем, как его уберут. Она не может сказать, что это, но задолго до пожара знала, что Эллис Вайет дошел до этого, и ждала, что с ним что- то случится. Увидев сегодня Кена Денеггера в зале суда, она сказала, что он готов стать добычей разрушителя... Да, это ее слова: готов стать добычей разрушителя. Видишь ли, она не считает, что это случайность! Ей кажется, что за этим кроется система, замысел, человек. По стране бродит разрушитель, который подрубает опоры одну за другой, чтобы все строение рухнуло нам на головы. Исчадие ада, движимое непостижимой целью... Она говорит, что не отдаст ему Кена Денеггера. Она только и твердит, что должна остановить Денеггера, - хочет просить его, умолять восстановить то, что он теряет, что бы это ни было, вооружить его против разрушителя, прежде чем тот придет. Она изо всех сил стремится добраться до Денеггера первой. Он отказался от встреч со всеми. Уехал в Питтсбург, на свои шахты. Но она дозвонилась до него сегодня вечером и договорилась о встрече завтра днем.,. Да, завтра она летит в Питтсбург... Да, она боится за Денеггера, ужасно боится... Нет. Она ничего не знает о разрушителе, у нее нет представления, кто это такой, нет свидетельств его существования - только следы разрушения. Но она уверена, что он существует. Нет, она не догадывается о его цели. Говорит, ничто на земле не может оправдать его. Иногда она хочет найти его больше, чем кого- либо другого на земле, больше, чем изобретателя двигателя. Она говорит, что, если найдет, расстреляет его на месте, отдаст свою жизнь за то, чтобы лишить жизни его - своими собственными руками... Потому что человек, лишающий мир его мозга, - исчадие ада, какого не знал свет...

Думаю, временами это становится для нее невыносимым - даже для нее. Не думаю, что она позволяет себе задумываться, насколько она устала. Утром я пришел на работу раньше обычного и увидел, что она спит на кушетке в своем кабинете, при зажженной лампе. Она работала всю ночь. Я стоял и смотрел на нее. Я не разбудил бы ее, даже если бы вся эта чертова железная дорога рухнула... Во сне она напоминала маленькую девочку, словно была уверена, что проснется в мире, где ее никто не обидит, словно ей нечего скрывать или бояться. Видеть это было тяжелее всего - невинная чистота ее лица, тело, неподвижно распростертое в той же позе, в какой рухнуло от изнеможения. Она выглядела... Почему ты спрашиваешь, как она выглядела во сне?.. Да, ты прав, к чему об этом говорить? Незачем. Не знаю, почему я думаю об этом... Не обращай на меня внимания. Я буду в полном порядке завтра. Думаю, я просто не в себе из- за этого суда. Я не перестаю размышлять: если таких людей, как Реардэн и Денеггер, отправляют в тюрьму, что это за мир? Зачем мы трудимся? Осталась ли на земле справедливость? Я был порядочным дураком, когда сказал все это репортеру, выходя из зала суда. Он просто рассмеялся и спросил: «Кто такой Джон Галт?» Скажи, что с нами происходит? Остался ли на свете хоть один справедливый человек, хоть кто- нибудь, кто защитит их? Ты слышишь меня? Кто- нибудь защитит их?

***

- Мистер Денеггер вот- вот освободится, мисс Таггарт. У него посетитель. Извините, пожалуйста, - сказала секретарь.

В течение двухчасового полета до Питтсбурга Дэгни никак не могла оправдать свое беспокойство или избавиться от него; не было причин вести счет минутам, но ее словно что- то подгоняло. Беспокойство прошло, когда Дэгни вошла в приемную Кена Денеггера: она добралась до него, ничто не помешало ей, она ощутила спокойствие, уверенность и огромное облегчение.

Слова секретаря развеяли это. Я становлюсь трусихой, укоряла себя Дэгни, чувствуя приступ беспричинного страха, вызванный этими словами и несоизмеримый с их значением.

- Мне очень жаль, мисс Таггарт. - Она услышала уважительный голос секретаря и поняла, что продолжает стоять, ничего не ответив. - Мистер Денеггер примет вас через минуту. Присядете? - Голос выражал озабоченность.

Дэгни улыбнулась:

- Все в порядке.

Она села в деревянное кресло лицом к конторке секретаря. Потянулась за сигаретой, задумалась, успеет ли выкурить ее, и, надеясь, что нет, резко чиркнула спичкой.

Штаб-квартира знаменитой компании «Денеггер коул» представляла собой старомодное здание. В горах за окном виднелись шахты, где Кен Денеггер когда- то работал. Он так и не перенес свой офис подальше от угольных месторождений.

Дэгни могла разглядеть вход в забой, врезанный в склон холма, металлические стойки проемов, ведущих в необъятное подземное царство. Они казались совсем неприметными, затерянными в неистовых оранжевых и красных красках холмов... Под холодным синим небом в солнечных лучах позднего октября море листьев напоминало море огня, стремительно накатывающиеся волны, готовые вот- вот поглотить хрупкие стойки входных проемов шахты. Дэгни вздрогнула и отвернулась - она вспомнила о пылающих листьях на холмах Висконсина, по дороге в Старнсвилл.

Дэгни заметила, что между пальцами остался только фильтр от сигареты. Она закурила следующую.

Взглянув на часы на стене, она заметила, что на них посмотрела и секретарь. Встреча была назначена на три; часы показывали три двенадцать.

- Пожалуйста, простите мистера Денеггера, - сказала секретарь. - Он вот-вот освободится. Мистер Денеггер очень пунктуален. Прошу вас, поверьте, это беспрецедентный случай.

- Я знаю. - Дэгни знала, что Кен Денеггер точен, как железнодорожное расписание, и известен тем, что отменял встречу, если собеседник позволял себе прибыть на пять минут позже оговоренного времени.

Секретарь была неприступной дамой - в возрасте, с сугубо официальными манерами; казалось, ничто не может вывести ее из себя, как ни одной угольной пылинке не позволялось упасть на ее безукоризненно белую блузку. Дэгни казалось странным, что закаленная женщина подобного типа может выглядеть взволнованной: секретарь не вступала в беседу, безмолвно склонившись над какими- то бумагами на столе. Дэгни выкурила уже полсигареты, а женщина все смотрела на ту же страницу. Когда она подняла голову, чтобы взглянуть на часы, на циферблате было три тридцать.

- Я знаю, что это непростительно, мисс Таггарт. - В ее голосе явно прослушивалась нотка опасения. - Я не в состоянии это понять.

- Вы не скажете мистеру Денеггеру, что я здесь?

- Не могу! - Это был почти крик; секретарь заметила изумленный взгляд Дэгни и почувствовала необходимость объяснить: - Мистер Денеггер позвонил мне по внутреннему телефону и сказал, чтобы его не прерывали ни при каких обстоятельствах.

- Когда он это сказал?

Минутная пауза, казалось, приглушила ответ:

- Два часа назад.

Дэгни посмотрела на закрытую дверь кабинета Денеггера. Она расслышала голос за дверью, но так смутно, что не поняла, один человек говорил или двое; она не могла разобрать ни слов, ни тона - низкая ровная последовательность звуков не выдавала никаких эмоций.

- Сколько времени мистер Денеггер уже ведет эту беседу? - спросила Дэгни.

- С часу, - мрачно ответила секретарь и, извиняясь, добавила: - Это была незапланированная встреча, в противном случае мистер Денеггер не допустил бы этого.

Дверь не заперта, подумала Дэгни. Она почувствовала беспричинное желание распахнуть ее и войти - это всего лишь несколько досок с латунной ручкой, потребуется только легкое движение руки, - но отвернулась, понимая, что сила права Кена Денеггера является большим барьером, чем любой замок.

Дэгни поймала себя на том, что уставилась на окурки в пепельнице, и удивилась, почему они вызвали в ней острое мрачное предчувствие. Затем вспомнила о Хью Экстоне: она написала ему на адрес в Вайоминге с просьбой сообщить, где он достал сигарету со знаком доллара; письмо вернулось с почтовым уведомлением, что он переехал, не оставив нового адреса.

Она раздраженно сказала себе, что это никак не связано с настоящим моментом и что нужно контролировать себя. Но ее рука судорожно нажала кнопку на пепельнице, и окурки скрылись внутри.

Когда Дэгни подняла глаза, ее взгляд встретился со взглядом секретаря.

- Прошу прощения, мисс Таггарт. Не знаю, что и делать. - Это было открытой отчаянной мольбой. - Я не осмеливаюсь прервать его.

Дэгни медленно и требовательно спросила, подчеркнуто нарушая служебный этикет:

- Кто у мистера Денеггера?

- Не знаю, мисс Таггарт. Никогда прежде не видела этого мужчину. - Она заметила, что взгляд Дэгни неожиданно застыл, и добавила: - Я думаю, это друг детства мистера Денеггера.

- О! - облегченно вздохнула Дэгни.

- Он вошел, не назвавшись, и сказал, что хочет видеть мистера Денеггера, объяснив, что об этой встрече они условились сорок лет назад.

- Сколько лет мистеру Денеггеру?

- Пятьдесят два, - ответила секретарь. И задумчиво добавила тоном небрежного замечания: - Мистер Денеггер начал работать в двенадцать лет. - Снова помолчав, она сказала: - Странно, что на вид посетителю нет и сорока. Ему, похоже, за тридцать.

- Он назвал себя?

- Нет.

- Как он выглядит?

Секретарь неожиданно оживилась, словно собиралась произнести восторженный комплимент, но улыбка резко пропала.

- Не знаю, - недоуменно ответила она. - Его трудно описать. У него необычное лицо.

Они долго молчали, стрелки на циферблате подходили к трем пятидесяти, когда на столе секретаря раздался звонок - звонок из кабинета Денеггера, разрешение войти.

Обе женщины вскочили с места, и секретарь, облегченно улыбаясь, устремилась вперед, торопясь открыть дверь.

Когда Дэгни вошла в кабинет, она увидела закрывающуюся за предыдущим посетителем дверь запасного выхода. Дверь стукнулась о косяк, и дверное стекло тихо звякнуло.

Она увидела ушедшего по его отражению на лице Денеггера. Это было уже не то лицо, которое она видела в зале суда, не то лицо, на котором она так долго видела бесчувственную непреклонность, - это было лицо, которому позавидовал бы двадцатилетний, лицо, с которого стерлись следы напряжения, - покрытые морщинами щеки, сморщенный лоб, седеющие волосы - словно реорганизованные новой темой элементы - образовывали композицию надежды, рвения и невинной безмятежности; это была тема освобождения.

Денеггер не поднялся, когда Дэгни вошла, он словно еще не вернулся к реальности, забыл правила этикета, но он улыбнулся ей с такой благожелательностью, что Дэгни обнаружила, что улыбается в ответ. Она поймала себя на мысли, что именно так каждый человек должен приветствовать другого, и волнение пропало; она почувствовала уверенность, что все хорошо и никакой опасности не существует.

- Здравствуйте, мисс Таггарт, - сказал Денеггер. - Простите меня, кажется, я заставил вас ждать. Садитесь, пожалуйста. - Он указал на стул перед своим столом.

- Я не против того, чтобы подождать, - ответила Дэгни. - Спасибо, что вы согласились встретиться со мной. Я должна поговорить с вами о деле чрезвычайной важности.

Он подался вперед с выражением внимательной сосредоточенности, как всегда при упоминании о важном деле, но она говорила с человеком, которого не знала. Это был незнакомец, и она остановилась, неуверенная в аргументах, которые приготовила.

Он некоторое время молча смотрел на нее, потом сказал: - Мисс Таггарт, сегодня такой чудесный день, возможно, последний в этом году. Есть нечто, что я всегда хотел сделать, но никогда не находил времени. Давайте вместе вернемся в Нью- Йорк и совершим прогулку на катере вокруг Манхэттена - бросим последний взгляд на величайший в мире город.

Дэгни сидела неподвижно, стараясь сосредоточить взгляд, чтобы остановить покачивание стен. Это говорил Кен Денеггер, у которого никогда не было близкого друга, который никогда не был женат, не посетил ни одного спектакля, не видел ни одного фильма, никому не позволял наглость отнимать у него время по какому- либо другому поводу, кроме бизнеса.

- Мистер Денеггер, я пришла поговорить с вами о проблеме исключительной важности, о будущем вашего бизнеса - и моего. Я пришла поговорить об обвинении, выдвинутом против вас.

- Ах, это? Не беспокойтесь. Это уже не имеет значения. Я ухожу в отставку.

Дэгни сидела, оцепенев, ничего не чувствуя, удивляясь, является ли это тем ощущением, когда слышишь смертный приговор, который боялся услышать, но никогда до конца не считал возможным.

Первым ее движением был судорожный кивок в сторону запасного выхода; она спросила - тихо, с перекошенным от ненависти ртом:

- Кто это был?

Денеггер засмеялся:

- Если вы догадались о столь многом, то должны догадаться, что на этот вопрос я отвечать не стану.

- Боже, мистер Денеггер! - простонала Дэгни; его слова заставили ее осознать, что между ними уже воздвигнут барьер безнадежности, молчания, вопросов, оставшихся без ответов; ненависть была лишь тонкой ниточкой, какое- то мгновение удерживавшей ее. - О Боже!

- Ты не права, детка, - нежно произнес Денеггер. - Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, но ты не права. - И добавил, словно вспомнив об этикете, словно пытаясь сохранить равновесие между двумя реальностями: - Мне очень жаль, мисс Таггарт, что вы пришли так скоро после него.

- Я пришла слишком поздно, - произнесла Дэгни. - Именно это я хотела предотвратить. Я знала, что это произойдет.

- Почему?

- Я была уверена, что вы следующий, до кого он доберется, кем бы он ни был.

- Правда? Забавно. Я не был в этом уверен.

- Я хотела предупредить вас... вооружить против него. Денеггер улыбнулся:

- Поверьте мне на слово, мисс Таггарт, не мучайте себя. То, что вы хотели сделать, сделать невозможно.

Дэгни чувствовала, что с каждым мгновением Денеггер удаляется от нее куда- то, где она уже не сможет догнать его, но между ними еще оставался узенький мостик, и нужно было торопиться. Она подалась вперед и очень спокойно произнесла:

- Вы помните, что думали и чувствовали, кем были три часа назад? Вы помните, что значат для вас ваши шахты? Помните «Таггарт трансконтинентал» и «Реардэн стал»? Ответьте мне во имя этого. Помогите мне понять. - Ее голос выдавал с трудом сдерживаемое напряжение.

- Я скажу все что могу.

- Вы решили уйти в отставку? Оставить свой бизнес? - Да.

- Он ничего не значит теперь для вас?

- Теперь он значит для меня больше, чем когда- либо прежде.

- Но вы собираетесь оставить его? - Да.

- Почему?- На этот вопрос я не отвечу.

- Вы любили свою работу, ничего, кроме работы, не признавали, презирали любое проявление пассивности и самоотречения - и вы отказались от жизни, которую любили?

- Нет, я просто понял, как сильно ее люблю.

- И вы намерены жить без труда и цели?

- Почему вы так думаете?

- Вы собираетесь заняться угольной промышленностью где- то в другом месте?

- Нет, не угольной промышленностью.

- Что же вы собираетесь делать?

- Я еще не решил.

- Куда вы собираетесь ехать?

- Я не могу ответить.

Дэгни сделала минутную передышку, чтобы собраться с силами и сказать себе: не показывай, что что-то чувствуешь, не допускай, чтобы это сломало мостик; затем произнесла таким же спокойным, ровным голосом:

- Вы осознаете, как ваш уход скажется на Хэнке Реардэне, на мне, на всех нас, кто остался?

- Да, и намного полнее, чем вы, - на данный момент.

- И это ничего не значит для вас?

- Это значит больше, чем вы думаете.

- Так почему же вы бросаете нас?

- Вы не поверите, и я не стану объяснять, но я не бросаю вас.

- Мы несем огромное бремя, а вам безразлично, что нас разорвут бандиты?

- Напрасно вы так уверены в этом.

- В чем? В вашем безразличии или в нашей гибели?

- Ив том, и в другом.

- Но вы знаете, знали сегодня утром, что это битва не на жизнь, а на смерть, и мы - вы были одним из нас - против бандитов.

- Если я отвечу, что я знаю это, а вы - нет, вы подумаете, что я говорю бессмыслицу. Поэтому понимайте как знаете, но это мой ответ.

Вы скажете мне, что это значит?

- Нет. Вам решать.

- Вы хотите отдать мир бандитам. Мы - нет.

- Не будьте так уверены ни в том, ни в другом.

Дэгни беспомощно замолчала. Странностью в его поведении была простота. Он был совершенно естественен и, несмотря на оставшиеся без ответа вопросы и трагическую тайну, выглядел так, будто секретов больше не осталось и необходимости в тайне никогда не существовало.

Но, внимательно посмотрев на него, Дэгни заметила брешь в его радостном спокойствии: она заметила, что он борется с какой- то мыслью. Денеггер немного поколебался и с усилием произнес:

- Что касается Хэнка Реардэна... Вы не сделаете мне одолжение?

- Конечно.

- Скажите ему, что я... Видите ли, я никогда не задумывался о людях, хотя его всегда уважал. Но до сегодняшнего дня я не знал, что я... что он был единственным человеком, которого я любил... Просто передайте ему это и скажите, что мне бы хотелось... Нет, пожалуй, это все, что я могу ему сказать... Возможно, он проклянет меня... А возможно, нет.

- Я передам ему.

Услышав в голосе Денеггера боль, Дэгни почувствовала такую симпатию к нему, что решилась предпринять еще одну, последнюю попытку:

- Мистер Денеггер, если я стану умолять на коленях, подберу слова, которые еще не нашла, будет ли... есть ли шанс остановить вас?

- Нет. Через мгновение Дэгни вяло спросила:

- Когда вы уходите?

- Сегодня вечером.

- Что вы сделаете с компанией «Денеггер коул»? Кому вы оставите ее? - Она показала на холмы за окном.

- Не знаю, все равно. Никому и всем. Любому, кто захочет взять ее себе.

- Вы не хотите распорядиться насчет будущего компании, указать преемника?

- Нет. Зачем?

- Чтобы передать ее в хорошие руки. Можете вы, в конце концов, указать преемника по своему выбору?

- У меня нет выбора. Мне это абсолютно безразлично. Хотите, я оставлю ее вам. - Он достал лист бумаги. - Я назову вас единственной наследницей прямо сейчас, если вы хотите.

Дэгни замотала головой в непроизвольном ужасе:

- Я не бандит!

Денеггер ухмыльнулся, отбрасывая листок в сторону.

- Видите? Вы дали правильный ответ, знали вы это или нет. Не беспокойтесь о «Денеггер коул». Не имеет значения, укажу ли я лучшего в мире преемника, худшего или никого. Все равно, кому она теперь достанется, людям или сорной траве, это не играет никакой роли.

- Но оставить... бросить... промышленное предприятие, как будто мы живем в век кочевников или дикарей, бродящих по джунглям!

- А разве нет? - Он улыбался - полунасмехаясь, полусочувствуя: - Зачем мне оставлять документ? Я не хочу помогать бандитам притворяться, что частная собственность все еще существует. Я подчиняюсь правилам, которые они установили. Они говорят, что я им не нужен, им нужен лишь мой уголь. Пусть берут его.

- Значит, вы принимаете их условия?

- Разве?

Дэгни простонала, глядя на запасной выход:

- Что он с вами сделал?

- Он сказал, что у меня есть право на существование.

- Я не верю, что за три часа можно заставить человека отказаться от пятидесяти двух лет своей жизни.

- Если вы думаете, что он сделал именно это, поведав мне некое откровение, то я могу понять, насколько непостижимым это вам кажется. Но он сделал другое. Он только определил то, чем я живу, чем живет каждый человек - пока не начинает разрушать себя.

Дэгни понимала всю тщетность своих усилий, понимала, что ничего не может сказать.

Денеггер посмотрел на ее склоненную голову и нежно произнес:

- Вы храбрый человек, мисс Таггарт. Я знаю, что вы сейчас переживаете и чего это вам стоит. Не мучайте себя! Позвольте мне уйти.

Она встала и опустила глаза. Денеггер увидел, как Дэгни уставилась вниз, потом рванулась вперед и схватила стоящую на краю стола пепельницу. В пепельнице лежал окурок сигареты со знаком доллара.

- Что случилось, мисс Таггарт?

- Он... курил эту сигарету? - Кто?

- Ваш посетитель - он курил эту сигарету?

- Гм, не знаю... думаю, да... Кажется, я видел, как он курил... Позвольте взглянуть... Нет, это не моя сигарета, значит, должно быть, его.

- У вас сегодня были другие посетители?

- Нет. Но в чем дело, мисс Таггарт? Что случилось?

- Можно мне забрать это?

- Что? Окурок? - Он в замешательстве уставился на нее. - Да. Гм, конечно. Но зачем?

Дэгни смотрела на окурок, как будто это было сокровище.

- Не знаю... Не знаю, что он мне принесет. Но это ключик, - она горько улыбнулась, - к моей личной тайне.

Дэгни стояла, упорно не желая уходить, и смотрела на Денеггера - таким взглядом провожают человека, уходящего туда, откуда нет возврата.

Денеггер улыбнулся и протянул ей руку:

- Не буду прощаться, потому что я увижу вас снова не в таком уж далеком будущем.

- О, - страстно произнесла она, пожимая через стол его руку, - вы вернетесь?

- Нет. Вы присоединитесь ко мне.

***

В темноте над строениями виднелось только слабое красное свечение, словно прокатные станы были живы, но спали, подтверждая это ровным дыханием печей и мерным сердцебиением конвейера. Реардэн стоял у окна своего кабинета, прижав руку к стеклу, - на расстоянии в его руку вмещалась половина всех этих сооружений, словно он пытался удержать их.

Он смотрел на стену, состоящую из вертикальных полос, - батарею коксовых печей. Узкая заслонка, скользя, отворялась и выпускала дыхание огня; из печи плавно выскальзывал лист раскаленного докрасна кокса - как ломтик хлеба из гигантского тостера. Мгновение он висел неподвижно, затем по нему проносилась рваная трещина, и он осыпался в вагонетку, стоящую на рельсах снизу.

«Денеггер коул», думал Реардэн. Это была единственная мысль в его сознании. Его охватило чувство одиночества, такое безграничное, что его собственную боль, казалось, поглотила огромная пустота.

Вчера Дэгни рассказала ему о своей тщетной попытке и передала послание Денеггера. Утром он узнал, что Денеггер исчез. В течение всей бессонной ночи и наполненного заботами дня в его сознании, не переставая, пульсировал ответ на обращенные к нему слова Денеггера, - ответ, произнести который уже не будет возможности.

«Единственный человек, которого я любил». И это сказал Кен Денеггер, который никогда не выражал ничего более личного, чем «послушай, Реардэн». Реардэн пытался понять: почему мы упустили это? Почему мы оба приговорены - в часы, когда не сидим за своим рабочим столом, - к изгнанию среди мрачных незнакомцев, которые заставили нас отказаться от всех желаний: дружеской близости, звука человеческих голосов? Могу ли я потребовать назад хоть единственный час, потраченный на моего брата Филиппа, и посвятить его Кену Денеггеру? Кто сделал нашим долгом принимать в качестве единственной награды за труд пытку, заставляя симулировать любовь к тем, кто не вызывает у нас ничего, кроме отвращения? Мы, способные дробить камень и плавить металл для своих целей, почему мы не добивались того, чего хотим, от людей?

Реардэн пытался заглушить в сознании эти слова, понимая, что сейчас бесполезно размышлять о них. Но слова не пропадали, они были словно обращены к умершему. Нет, я не проклинаю тебя за твой уход - если ты ушел, обуреваемый этим мучительным вопросом. Почему ты не предоставил мне возможность сказать теб