Глава 5. Апогей рода Д'Анкония 4 страница

Он взмахнул кистью руки – хрустальный шарик, сверкая, покатился по полу и с силой ударил по коричневому шарику в другом конце комнаты.

– Я не верю, – сказала она.

– Не веришь? Но разве я не имею права быть тем, что теперь именуется человеком? Почему я должен платить за чьи-то ошибки и не могу позволить себе совершить хотя бы одну?

– Это на тебя не похоже.

– Не похоже? – Он лениво растянулся во весь рост на полу и расслабился. – Ты хотела дать мне понять, что раз уж я сделал это намеренно, то ты делаешь мне честь, признавая, что у меня все же есть какая-то цель? Ты все еще не можешь поверить, что я обычный лоботряс?

Она закрыла глаза и услышала его смех. Это был очень веселый смех. Она поспешно открыла глаза, но на его лице не было и капли жестокости. Он просто смеялся.

– Мотив моего поступка, Дэгни? А ты не думала, что это, может быть, самая простая вещь на свете – минутная прихоть?

Нет, думала она, это неправда, неправда, раз он так смеется, раз у него такое лицо. Безответственные тупицы, думала она, не способны так безмятежно радоваться; никчемный, лишенный цели в жизни человек не может обладать таким непоколебимым спокойствием духа, научиться так смеяться можно только в результате самых глубоких размышлений.

Глядя на его тело, растянувшееся на ковре у ее ног, она бесстрастно отметила, какие воспоминания это у нее вызвало: черная пижама подчеркивала его стройность, под распахнутым воротником виднелась молодая, гладкая, загорелая кожа, и ей вспомнился юноша в легких черных брюках и рубашке, который когда-то на рассвете лежал, растянувшись рядом с ней на траве. Тогда ее обуревала гордость от того, что это тело принадлежало ей; она все еще чувствовала его. Она вдруг вспомнила, как много раз они были близки; теперь это воспоминание должно было быть оскорбительным для нее. Но она не чувствовала ничего подобного. Она ощущала по-прежнему гордость, гордость без сожаления или надежды – чувство уже не было настолько сильным, чтобы расшевелить ее, но и подавить его она не могла.

Необъяснимо, по какой-то сильно удивившей ее эмоциональной ассоциации, она вспомнила о том, что совсем недавно передало ей такое же ощущение чистой радости, какое исходило сейчас от него.

– Франциско, – мягко сказала она, – мы оба любили музыку Ричарда Хэйли…

– Я и сейчас ее люблю.

– Ты когда-нибудь встречался с ним?

– Да. А что?

– Ты случайно не знаешь, не написал ли он Пятый концерт?

Он замер. Она думала, что он невосприимчив к каким бы то ни было потрясениям. Но он был потрясен. Она даже не пыталась понять, почему из всего сказанного ею только это действительно задело его. Его замешательство длилось лишь мгновение, затем он спокойно спросил:

– А почему ты думаешь, что он его написал?

– Так написал или нет?

– Ты знаешь, что у него только четыре концерта.

– Да. Мне просто интересно, не написал ли он еще один.

– Он перестал писать.

– Я знаю.

– Тогда почему ты спросила?

– Так, вдруг пришло в голову. А что он сейчас делает? Где он?

– Не знаю. Я давно его не видел. Так почему ты вдруг решила, что он написал Пятый концерт?

– Я не сказала, что он его написал. Я просто спросила тебя об этом.

– Почему ты вспомнила о Хэйли?

– Потому что… – Она почувствовала, что ее самообладание несколько пошатнулось. – Потому что я не могу постичь разумом такой резкий скачок: от музыки Хэйли до… миссис Джилберт Вейл.

Он с облегчением рассмеялся:

– А, это… Между прочим, если ты читала, что обо мне писали газеты, то, наверное, заметила одно забавное несоответствие в интервью миссис Вейл.

– В газетах я на такие вещи не обращаю внимания.

– А следовало бы. Она предоставила газетчикам такое яркое описание того дня накануне Нового года, что мы провели вместе на моей вилле в Андах. Лунный свет над горными вершинами, красные, как кровь, цветы, свисающие с виноградной лозы у открытых окон. Замечаешь, что не так в этой картинке?

– Я могла бы спросить об этом тебя, но не собираюсь этого делать, – сказала она тихо.

– О… В принципе все правильно, за исключением того, что в канун Нового года я был в Эль-Пасо, на открытии линии Сан-Себастьян. Тебе следовало бы помнить об этом, хотя ты и не сочла нужным присутствовать на церемонии. У меня есть фотография, где я стою, обнявшись с твоим братом и сеньором Ореном Бойлом.

У нее перехватило дыхание. Она вспомнила, что это действительно было так, и вспомнила то, что прочитала в интервью миссис Вейл.

– Франциско, что… что это значит? Он рассмеялся:

– Делай выводы, Дэгни. – Его лицо вдруг стало серьезным. – Почему ты решила, что Хэйли написал Пятый концерт? Не симфонию, не оперу, а именно концерт?

– Почему это тебя волнует?

– Это меня вовсе не волнует. – И мягко добавил: – Мне по-прежнему нравится его музыка, Дэгни. – Затем он снова заговорил непринужденно: – Но она из прошлой жизни. В наши дни развлечения носят несколько иной характер. – Он перевернулся на спину и лежал, заложив руки за голову. Он лежал, глядя в потолок, словно там разворачивались сцены экранизированного фарса. – Дэгни, разве тебя не позабавило поведение мексиканского правительства в связи с рудниками Сан-Себастьян? Ты читала передовицы и правительственные заявления в их газетах? Они называют меня грязным, беспринципным мошенником, который бессовестно обманул их. Они надеялись прибрать к рукам процветающий концерн. Я не имел права так разочаровывать их. Ты читала о том паршивом бюрократишке, который хотел, чтобы на меня подали в суд?

Он рассмеялся, лежа на спине. Его руки были широко раскинуты, образуя крест. Он казался совершенно беззащитным, раскрепощенным и молодым.

– Во что бы ни обошелся этот фарс, он того стоил. Цена представления оказалась мне по карману. Если бы я поставил его сознательно, то побил бы рекорд императора Нерона. Он всего лишь сжег Рим; а я сорвал крышку с люка, ведущего в ад, и показал, каково там.

Он встал, подобрал несколько шариков и снова сел, рассеянно подбрасывая их на ладони. Они звенели мягким, чистым звуком – так звенит драгоценный камень. Она вдруг поняла, что игра в шарики – это отнюдь не поза. В ней проявлялась его неугомонность; он просто не мог долго пребывать в бездействии.

– Правительство Мексики выпустило прокламацию, призывая народ проявить терпение и смириться еще на некоторое время с трудностями. Похоже, их Госплан имел серьезные виды на медь Сан-Себастьян. Это должно было поднять уровень жизни населения и обеспечить кусок жареной свинины по воскресеньям каждому жителю Мексики – мужчинам, женщинам, детям и жертвам аборта. Теперь эти плановики взывают к народу с просьбой винить не правительство, а порочного богача, потому что я оказался не алчным капиталистом, каким мне пристало быть, а безответственным плейбоем. Откуда мы знали, спрашивают они, что он нас так подведет? Что ж, очень даже верно. Откуда они могли это знать? – Она заметила, как он перебирает пальцами шарики. Он делал это бессознательно, мрачно глядя в пространство, но она не сомневалась, что это действие приносит ему облегчение. Пальцы его двигались медленно, с чувственным удовольствием ощупывая фактуру камня. Она не усмотрела в этом ничего вульгарного. Напротив, здесь было нечто необъяснимо притягательное – как будто чувственность вовсе не имела физической природы, а проистекала из некой духовной проницательности. – Но это далеко не все. Им еще многое предстоит узнать. Например, строительство жилья для рабочих рудников. Оно обошлось в восемь миллионов долларов. Дома из стальных конструкций, с водопроводом, электричеством и кондиционерами. А также школа, церковь, больница и кинотеатр. Все это построено для людей, которые ютились в жалких лачугах. В награду за это мне планировалось дать возможность унести ноги целым и невредимым – особая уступочка за то, что я по несчастному стечению обстоятельств не являюсь уроженцем Мексики. Этот рабочий поселок тоже входил в их планы как блистательный образец прогрессивного государственного жилищного строительства. Так вот, эти дома – просто картонные коробки! Они не простоят и года. Трубы для водопровода, как и большая часть оборудования для рудников, куплены у дельцов, главным источником снабжения которых являются городские свалки Буэнос-Айреса и Рио-де-Жанейро. Водопроводу я дам месяцев пять, а электропроводке – с полгода. Прекрасные дороги, которые мы там построили, протянут не больше чем пару зим: они из дешевого цемента и уложены наголо, без фундамента, а ограждения на опасных поворотах сделаны из крашеных досок. Один хороший оползень – и все. Церковь будет стоять. Ее построили на совесть. Она пригодится.

– Франциско, – прошептала Дэгни, – ты что, специально так сделал?

Он поднял голову; Дэгни удивилась, заметив на его лице бесконечную усталость.

– Специально, по небрежности или по глупости – не имеет никакого значения, неужели ты не понимаешь? В любом случае недостает одного и то же.

Дэгни дрожала. Несмотря на все свое самообладание, она закричала:

– Франциско! Если ты видишь, что творится в мире, понимаешь все, о чем говорил, ты не можешь смеяться! Ты, именно ты должен бороться с ними.

– С кем?

– С бандитами и с теми, кто позволяет рвать мир на части. С мексиканским Госпланом и им подобными.

Его улыбка стала опасной.

– Нет, дорогая. Это с тобой я должен бороться. Она посмотрела на него, ничего не понимая:

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что на строительство жилья для рабочих пошло восемь миллионов. На деньги, ушедшие на эти карточные домики, можно было бы построить добротное жилье. Так же я заплатил и за остальное. Деньги ушли к людям, которые богатеют подобным способом. Но такие люди долго богатыми не останутся. Деньги утекут не к тем, кто лучше всех производит, а к самым продажным. По меркам нашего времени побеждает именно тот, кто меньше всего создает. Эти деньги пойдут прахом на проекты вроде рудников Сан-Себастьян.

– Так вот чего ты добиваешься, – сказала она с усилием.

– Да.

– Ты находишь это забавным? –Да.

– Я думаю о твоем имени, – сказала она, в то время как ее разум кричал, что упреки бесполезны. – В роду Д'Анкония сложилась традиция, что каждый должен оставить после себя большее состояние, чем унаследовал.

– О да, мои предки обладали незаурядной способностью вовремя предпринимать верные действия, а также правильно и своевременно делать капиталовложения… Конечно, капиталовложения – понятие довольно относительное. Все зависит от того, чего ты хочешь добиться. Возьмем, например, рудники Сан-Себастьян. Они обошлись мне в пятнадцать миллионов долларов, но в сорок миллионов – «Таггарт трансконтинентал», в тридцать пять миллионов – таким акционерам, как Джеймс Таггарт и Орен Бойл, и в сотни миллионов косвенных потерь. Не такая уж плохая отдача на вложенный капитал, правда, Дэгни? Она сидела, выпрямившись в кресле.

– Ты хоть понимаешь, что говоришь?

– О, в полной мере. Мне опередить тебя и перечислить тебе последствия этого фарса, которыми ты собиралась меня упрекнуть? Во-первых, я не думаю, что «Таггарт трансконтинентал» сможет возместить потери от этой идиотской линии Сан-Себастьян. Ты думаешь, что вы выкарабкаетесь, но это не так. Во-вторых, Сан-Себастьян помог твоему братцу уничтожить «Финикс – Дуранго», которая была, пожалуй, последней хорошей железной дорогой.

– Ты все это понимаешь?

– Не только это. Я понимаю куда больше.

Она не знала, почему сказала это, просто вспомнила вдруг лицо с неукротимыми темными глазами, которые, казалось, сейчас смотрели на нее.

– Ты… ты знаешь Эллиса Вайета?

– Конечно.

– Ты понимаешь, что это для него значит?

– Конечно. Теперь его очередь.

– Ты что, находишь это… забавным?

– Куда более забавным, чем крах мексиканского правительства.

Она встала. Долгие годы она считала его порочным. Боялась этого. Думала об этом, пыталась забыть и больше никогда к этому не возвращаться, но даже не подозревала, что его порочность зашла так далеко.

Дэгни смотрела мимо него; она не сознавала, что произнесла вслух слова, сказанные когда-то им:

– Кто окажет большую честь великим предкам: ты – Нэту Таггарту или я – Себастьяну Д'Анкония…

– Неужели ты не поняла, что я назвал эти рудники в честь моего великого предка? Такую дань его памяти он несомненно одобрил бы.

Дэгни словно на время ослепла. Она никогда не задумывалась, что означает слово «кощунство» и что чувствует человек, столкнувшись с этим, – теперь она знала, что это такое.

Он встал и учтиво стоял рядом, с улыбкой глядя на нее сверху вниз. Это была холодная, безликая, не выдававшая чувств улыбка.

Она вся дрожала, но это не имело значения. Ей было безразлично, что он видел, что понял и над чем смеялся.

– Я пришла, потому что хотела знать причину того, что ты сделал со своей жизнью, – сказала она без злости в голосе.

– Я назвал тебе причину, – сказал он бесстрастно, – но ты не хочешь в нее поверить.

– Я все время видела тебя таким, каким ты был. Не могла забыть. И то, каким ты стал, не укладывается в рамки разумного и постижимого.

– Не укладывается? А мир, который ты видишь вокруг себя, укладывается?

– Ты был человеком, которого никакой мир не мог сломить.

– Да, это правда.

– Тогда – почему? Он пожал плечами:

– Кто такой Джон Галт?

– Только не говори языком подворотни.

Он посмотрел на нее. На его губах застыла тень улыбки, но голубые глаза были спокойны, серьезны и в это мгновенье до неприятного проницательны.

Он ответил так же, как десять лет назад, в их последнюю ночь в этой же гостинице:

– Ты еще не готова услышать это.

Он не проводил ее к выходу. Она положила руку на ручку двери, обернулась и остановилась. Он стоял посреди комнаты и смотрел на нее. Это был взгляд, обращенный ко всему ее естеству; она знала его значение и застыла на месте.

– Я по-прежнему хочу спать с тобой, – сказал он, – но для этого я недостаточно счастлив.

– Недостаточно счастлив… – повторила она в полном замешательстве.

Он рассмеялся:

– Ну разве нормально, что это первое, что ты ответила? Он ждал, но она молчала.

– Ты ведь тоже этого хочешь, правда?

Она чуть не ответила «нет», но поняла, что правда еще хуже.

– Да, хочу, – холодно сказала она, – но то, что я хочу этого, не имеет для меня никакого значения.

Он улыбнулся в знак признательности, давая понять, что знает, чего ей стоило сказать это.

Но когда она открыла дверь, собираясь уйти, он без улыбки сказал:

– В тебе очень много смелости, Дэгни. Когда-нибудь тебе это надоест.

– Что надоест? Смелость?

Но он не ответил.