Возвращение

октябрь 1988 года. Я как завороженная сижу, уставившись в экран телевизора, и смотрю «Империю Солнца». Это история о маленьком мальчике, выросшем в состоятельной британской семье в Китае перед началом Второй мировой войны. Это смышленый, слегка избалованный, наивный ребенок. Когда его везли на автомобиле по забитым людьми улицам Шанхая, он видел в окно нищих, бездомных детей и проходящих мимо японских солдат. Его отделяет и защищает от них большая машина, в которой он едет.

Когда разразилась война, его незатейливый мир развалился на куски, и он оказался разлучен со своими родителями. Большую часть войны он проводит в японском концлагере, где ежедневно видит зверства, голод и смерть. Единственная задача его жизни - уцелеть.

В конце фильма мальчик встречается со своими родителями. Одичавший и бледный, он поначалу шарахается от них, все еще оставаясь замкнутым в гнетущей тюрьме, где он провел последние несколько лет. Затем он осторожно приближается и притрагивается к лицу и волосам своей матери. Сцена заканчивается тем, что он кладет голову ей на плечо и очень медленно закрывает глаза – наконец-то он в безопасности.

Большую часть фильма я плакала, но последняя сцена настолько задела меня за живое, что я зарыдала в голос. Эта моя реакция показывает, каково мне было по возвращении домой в Аризону после терапии. Я была узником войны, чего не сознавали ни моя семья, ни друзья.

Я прокрутила кассету назад и просмотрела заключительную сцену еще раз. Я пыталась представить, что будет, если поместить этого опустошенного войной мальчика в обыкновенный класс с мальчиками его возраста. Область опыта его одноклассников – их представления о границах, в которых они существуют, - разительно бы отличались от его собственной. По сравнению с «нормальными» детьми он чувствовал бы себя чем-то вроде инопланетянина. Он был выброшен из своих границ на абсолютно чужую территорию и научился выживать в этом вселяющем ужас месте. Игра в мяч или пускание самолетиков сюда уже никоим образом не впишутся.

Я вновь и вновь просматривала заключительные кадры, и на меня накатывали волны мучительных воспоминаний о собственном возвращении домой. Я была поражена и заинтригована тем, что мне открывалось. Наконец-то до меня дошло, что же происходило со мной и моей семье по моем возвращении из Бермингема.

Мальчик из фильма наконец-то почувствовал себя в безопасности, я же, вернувшись домой, не нашла там ни безопасности, ни защиты. Я вернулась к раздраженному, сбитому с толку мужу и к обществу людей, в которое я больше не вписывалась. Мои близкие и друзья любили, но не понимали меня.

Это была не их вина. Я могла упрекать их не более, чем семейство канзасских фермеров, неспособных понять сына, вернувшегося из концентрационного лагеря в Лузоне или Минданао после Второй мировой.

В тот вечер в декабре 1980 года, когда мой «вулкан» прорвался, я была освобождена из стального ящика, моей камеры – одиночки. И хотя я больше не томилась в заточении в том заброшенном месте внутри своего сознания, свободной я также не была. Я по-прежнему оставалась узником. Потребовалось еще семь месяцев интенсивной терапии, чтобы я наконец-то могла ощутить себя достаточно сильной и выйти за ворота прошлого на свободу.

Домой в Скотсдейл я вернулась 21 июня 1981 года, уже зная, каково быть свободной. Я не просто высвободилась, как тот мальчик, из своих прежних границ. Уже несколько месяцев я брела к новому рубежу столь неведомому, столь непривычному, что он был выше понимания кого бы то ни было из моих знакомых, за исключением моих друзей в Бермингеме.

Извлекать из памяти и час за часом заново переживать групповое изнасилование, слышать крики перепуганного ребенка, осознавая, что эти крики принадлежат тебе: это вещи, о которых «нормальный» человек не хочет знать. Никто на хочет признаться, что подобное действительно случилось, особенно, если речь идет о том, кого знаешь и любишь.

Точно так же никто не хотел верить в существование Дахау. Даже когда нашим правительством были получены подлинные фотографии, чиновники никак не хотели признать, что кто-то мог совершить и совершал такое с подобными себе.

В 1981 году большинство населения нашей страны отказывалось верить в то, что сексуальное насилие действительно случается, и что оно может быть столь же страшным и распространенным, как это представлено в отчетах, которые постепенно становились доступными широкой публике. Чем верить, куда проще было бы делать предположения, судачить, сомневаться.

Когда я вернулась в Скотсдейл, почти все увидели, что «новая» Мэрилин сильно отличается от той, которая уехала от них девять месяцев назад. Слухи о «нервном срыве», «приступе помешательства», «любовной связи», «эгоцентризме», «себялюбии», «упадке духовности» и тому подобное сопровождали меня повсюду, куда бы я ни пошла, не давая мне житья.

Для меня оказалось невозможным быть свободной в Аризоне в то время. Свобода для меня – это здоровые личностные границы, а не включение в коллективные границы нашей культуры – всеобъемлющие границы, внутри которых другие могут как угодно посягать на границы отдельного человека.

***

Июнь 1981 года. Мои домочадцы напряженно улыбались, встречая меня в аэропорту. Отвечая на их нежные объятия, я нисколько не подозревала ни о конфликте, который вызовет мое присутствие в ближайшие месяцы, ни о том, как трудно им будет принять все то, что отстаивала и требовала эта новая Мэрилин. Моему заново возникшему Естественному ребенку казалось, что все будет просто: надо лишь дать ему свободу быть собой.

Я покинула Бермингем, сознавая, что один час нападения перевернул всю мою жизнь. До нападения у меня уже были некоторые модели поведения – стремление уберечь свою мать от слез, неспособность выразить гнев. Нападение закрепило эти стереотипы. Нападение вызвало и новые стереотипы: стремление быть во всем совершенной, поскольку допустить ошибку – вроде чтения в автобусе – равносильно полному уничтожению, сильную потребность в контроле, чтобы противостоять ощущению подавленности и беспомощности; опасение возражать, поскольку это может жестоко меня ранить; постоянный поиск покровителя – женщины, которая сильнее меня, но «не моя мама»; избегание конфликтов любой ценой и разрешение телу выражать эмоции посредством физической боли. И главное - попытки доказать Богу, себе и всему миру, что я не плохая. Но должно быть я плохая, иначе Бог не позволил бы этому случиться.

Возвращение к прежним взаимоотношениям оказались трудными и приятными одновременно. Я чувствовала себя словно канатоходце, который пытается удержать равновесие, в то время как другие раскачивают канат. Дома, казалось, все ходят за мной по пятам, опасаясь упустить меня из виду. Возможно, они соскучились по мне. Возможно, следить за мной их заставляло любопытство.

Моя мать, исполненная любви к дочери и снедаемая виной, безуспешно пыталась завести со мной разговор о прошлом. На ее лице застыло страдание. Я чувствовала себя в ответе за ее слезы и бессонные ночи и все же не могла сделать то, о чем она просила.

«Мама, я не могу говорить с тобой»

Ее глаза наполнились слезами. Она положила свою мягкую, нежную ладонь на мою руку. «Пожалуйста, детка. Прошу тебя, поговори со мной».

«Я не могу, мама. Каждый раз, когда я заговариваю, ты принимаешься плакать. А я не могу вынести твоих слез. Для меня это слишком мучительно. Мне и так приходится обращаться за профессиональной помощью из-за своей боли, мама. Твоей и моей боли сразу мне не вынести».

Мисси Сью звонила мне и уговаривала поговорить с матерью.

Джинджер звонила мне и уговаривала поговорить с матерью.

Мисси звонила мне и уговаривала поговорить с матерью.

Я оставалась в доме, не рискуя выйти на улицу. Там я наверняка наткнулась бы на мать с отцом. И тогда мне пришлось бы встретиться с последствиями, которые причинили отсутствие внимания с моей стороны. Я любила их до чрезвычайности, но не хотела видеть боль, которую я им причиняла.

Мне не терпелось побывать в церкви в воскресенье, где я могла увидеть всех тех, кто неизменно поддерживал меня в молитве. Держась позади Тодда, я могу спрятаться от шума и замешательства, которое вызовет мое появление.

Я надеялась, что в церкви мне удастся восстановить мои поврежденные отношения с Богом. Я по-прежнему любила Его, но, испытав столь много гнева и смятения, я не могла понять, как Он мог любить меня и при этом позволить произойти этому страшному нападению. Я осознавала, что должна простить Бога за Его выбор в отношении меня. Мне надлежало простить Бога за то, что он покинул меня, когда я была маленькой девочкой.

Вдобавок я испытала огромную благодарность за то, что моя терапия с доктором Дэнилчаком дала возможность Божией исцеляющей любви начать свою работу в душе той маленькой девочки. Мне было отрадно, что Бог привел меня в терапевтический центр – убежище вдали от дома, где мне не было надобности изо дня в день возвращаться домой к семье и к обязанностям взрослого человека после заново пережитого кошмара восьмилетнего ребенка.

Наблюдая людей на церковных скамьях, беседующих и смеющихся, я ощутила себя в родной обстановке и одновременно не в своей тарелке. Хотелось знать, что эти люди говорят обо мне и как на это следует реагировать. Хотелось уйти домой и плакать. Хотелось остаться и встретиться с теми, кто любил меня все эти годы и семь месяцев молился за меня.

Я была в замешательстве. Кругом сплошные противоречия. Ежедневно я бранила себя за убеждение, что я имею право выжить. Я изводила себя за то, что отказываюсь принести в жертву собственное здоровье и благополучие ради своего мужа.

Уверена, что это сбивало с толк Тодда. Он не знал, радоваться ему или злиться. То я слышала от него, как он доволен улучшением моего самочувствия, - и тут же сталкивалась с его недовольством и разочарованием тем, что он лишился «прежней Мэрилин». Я жила с страхе вызвать еще больший гнев и разочарование. Нападение преподало мне урок: чем больше защищаешься, тем больше тебе достается.

Я мысленно встряхивала себя и пыталась сменить пластинку, которая крутилась у меня в голове. В то же время я держалась своего нового представления о браке – совместной жизни, основанной на уважении. Когда один возвышается, а другой умаляется – это не семья.

Жизнь в Аризоне не останавливалась в течение семи месяцев моего отсутствия, но моя семья настолько привыкла, что все держится на мне, что многие важные вещи оставались несделанными. В сентябре я сочла, что в состоянии вернуться к своим бухгалтерским обязанностям в нашем бизнесе. Я притащила домой из галереи гроссбухи в коробке в четыре фута длиной, два фута шириной и высотой в один фут. «Смахивает на гроб», - подумала я, - мой гроб».

Доктор Дэнилчак советовал мне, чтобы в течение года я, по возможности, избегала стресса. Грустно, но это обернулось неудачной остротой. Хрупкая ваза, мелкие осколки которой только встали на место, так что клей еще не успел высохнуть, оказалась в центре опасной зоны – среди толпы детей, у которых отняли игрушку, а это похуже, чем оказаться в центре мощного урагана.

Оставаясь одна, я плакала. Это не были слезы, вызванные эмоциональным событием, это не были слезы человека, который столкнулся с язвительным замечанием друга. То было слезы душевной борьбы сдерживаемые в течение тридцати шести лет, слезы долгих лет внутренней пустоты.

К несчастью, я столкнулась с давлением при отсутствии поддержки. Постепенно, я стала соскальзывать в прежние стереотипы, опекая в первую очередь Тодда, стараясь доставлять ему удовольствие, поступаясь при этом собственными потребностями и чувствами.

Боли, отпустившие меня на то время, что я была в Берлингеме, тут же вернулись обратно: головные боли, боли в ногах, спазмы в желудке – все это накатило сплошным потоком и ошеломило меня. Раньше боль была моей постоянной спутницей. Мне некуда было деться от нее, и потому я мирилась с ней. Но теперь, после нескольких месяцев освобождения от мучительной боли, я знала, насколько лучше жить без нее. Я сердилась, что мой прежний враг вернулся, чтобы преследовать меня, а я не знаю, куда деваться. Я была полна решимости никогда больше не принимать обезболивающих препаратов.

Мои головные боли уменьшились, и я воспряла духом, как только Тодд согласился пройти семейное консультирование у доктора Терри Крайсела, терапевта, которого порекомендовал доктор Дэнилчак. И хотя главной задачей было разобраться в проблемах, вызванных последствиями сексуального насилия и связанной с ними терапией, а также полагала, что к этому следует добавить и наши двадцать пять лет невысказанной неудовлетворенности, вызванной неумением нормально общаться. И в личной, и в деловой жизни мы редко разрешали разногласия разумным способом.

Помимо семейного консультирования мне предстояло вновь отправиться в Берлингем для поддерживающей индивидуальной терапии. «Это вроде лучевой терапии после радикальной операции по удалению раковой опухоли»- пояснил мне и Тодду доктор Дэнилчак.

Очевидно, Тодд был против моего отъезда. Для него наши взаимоотношения было первоочередными по важности.

Я чувствовала, что все вот–вот рухнет. «Тодд, если я не позабочусь о себе, будет просто некому продолжать совершенствовать наш брак. Я была не в состоянии объяснить ему, что «пожертвовать собой ради нашего брака», означает разрушить те самые отношения, которые мы пытаемся спасти.

Невзирая на протесты Тодда, я полетела в Берлингем, я твердо решила заниматься и своим здоровьем, и взаимоотношениями с Тоддом. Я плюхнулась на стул в кабинете доктора Дэнилчака и выпалила: «Я готова на все, чтобы спасти наш брак».

Обеспокоенный доктор Дэнилчак с тревогой спросил: «С тех пор, как вы вернулись, что творится с вашим Естественным ребенком, которого вы такими неимоверными усилиями вызволили из небытия?»

«Он умирает», - ответила я.

Доктор Дэнилчак склонился ко мне и произнес: «Как начет ваших отношений с Тоддом, где вы даете ему возможность самому заботиться о себе?».

«Это удается мне с большим трудом. Я обслуживала его все эти годы». Но я начинаю понимать, что если я буду его «целовать да миловать», у него не будет возможности почувствовать ответственность за свои поступки».

Неделя прошла без боли, но полная тяжелого труда. По возвращении домой, в водоворот дел, боль немедленно вернулась.

Мне одной не вынести этой боли.

Я чувствую возмущение Тодда по поводу моей терапии, но она еще не завершена.

Подчас враждебность, которая исходит от него, пугает меня и вызывает желание убежать прочь, как я хотела бы убежать от своих последователей.

Я не могу находиться в Берлингеме. Я не могу находиться дома. Гораздо проще умереть.

Я начала понимать, что твердое намерение выжить не было раз и навсегда сделанным выбором. На самом деле это было решение прожить один день. Затем в течение последующих дней или недель я предпочитала умереть. После чего я вновь, всего лишь на один день, выбирала жизнь. Постепенно дней, когда мне хотелось жить, стало больше, чем дней, когда мне хотелось умереть. Мое стремление уцелеть становилось сильнее, чем соблазн погибнуть. Я больше не чувствовала себя «стертой» Богом. Я шла вперед. Я шла вперед самыми крошечными, малюсенькими шажками.

Несколько светлых моментов вселили в меня желание не останавливаться на достигнутом. Изменились наши взаимоотношения с Кей. Я больше не воспринимала ее как своего покровителя. Теперь Кей могла быть мне просто другом. И хотя она чувствовала обиду за мое долгое отсутствие, когда вся ответственность за деятельность «Больше чем друзей» легла на ее плечи, наши отношения становились более здоровыми.

На ежегодной вечеринке с мороженым, устроенной движением «Больше чем друзья», я вся истерзалась, не зная, как себя вести. Мэрилин-взрослая испытывала огромную радость от встречи со старыми друзьями. Мне было приятно приветствовать их и слышать о том, что они молились обо мне в мое отсутствие. Мэрилин – ребенок топталась возле Кей, не зная, куда деваться в этой переполненной комнате. Мэрилин – взрослой хотелось знать, что на уме у ее соседей. Прежняя Мэрилин кружила бы по залу и первой кидалась бы обнимать людей и заводить с ними беседы, устраивая всех поудобнее. Новая Мэрилин держалась в стороне, нерешительная, безмолвная, предпочитая, чтобы ее обслуживали.

В последующие месяцы неожиданно стали возникать конфликты с движением «Больше чем друзья». Многие женщины по-прежнему ждали, когда откроются новые группы. действующие группы жаждали заполучить материалы для работы. Им не терпелось, чтобы я поскорее взяла бразды правления в свои руки. Им требовалось, чтобы я продолжала выступать в прежнем амплуа, в то время как я училась заботиться о себе. Внимание к себе означало длительное устранение от обязанностей. Женщины пытались меня понять, но каждый раз им это давалось с трудом.

Семь месяцев в Берлингеме позволили моему ребенку вести себя свободно и непринужденно. Мои терапевтические сеансы по пятницам, под солнечными лучами, помогли мне раскрыть глаза и увидеть жизнь вокруг себя. Мой веселый Ребенок подбил меня съездить на озеро Пауэлл вместе с семьей. Женщина, которая никогда не умела кататься на водных лыжах, не доверяя своим ногам, накатала на бешеной скорости более сотни миль за три дня. Я спала на носу катера и лазила на гору «просто потому, что она есть». Поднявшись на вершину, я пришла в восторг. Эта гора значила для меня нечто большее, чем возможность применить свои ноги только для ходьбы. Она означала, что вся тяжкая работа, холмы и ущелья, через которые я прошла, были путем к вершине.

С точки зрения духовности моя жизнь также переменилась. До терапии я ежедневно просила Бога, чтобы Он дал мне узнать Его волю в моей жизни. Я пребывала в постоянной неуверенности, пытаясь понять, соответствует ли моя жизнь воле Божией. Я учила других, что спасение совершается по благодати, но сама пыталась спасаться делами. Теперь я узнала о безусловной любви. Я обрела спокойствие души и тела.

Впервые в своей жизни я поняла, что такое благодать. Я улыбалась, ощущая присутствие Бога. Я улыбалась, я радовалась, потому что решила выздоравливать телом, душой и духом, развиваясь и уподобляясь той личности, которой меня задумал Бог. Мой естественный ребенок продолжал свой путь и превращался в полностью Чувствующего взрослого.

Окружавшие меня люди воспринимали эти изменения как отступничество, как выбор в пользу «гуманистического мировосприятия». Они отмечали, что я уже не провожу столь много времени в сосредоточенной молитве или за чтением Библии.

Понимая озабоченность своих близких, я записала в дневнике:

«только теперь я начинаю понимать, до какой степени мы с Тоддом являемся продуктом нашего поколения (пятидесятых), нашего наследия (Средний Запад, традиционный протестантизм, фундаментализм) и нашей культуры (мужчина – мачо и его смиренная жена); и как трудно отсеять деструктивные элементы и сохранить принципы, которыми мы дорожим, особенно, если мы не можем сойтись во взглядах».

отношения с Тоддом оставались неровными. То они были нежными и любящими, то вдруг омрачались злостью от всего, что со мной случилось, и от того, как это отразилось на нашей совместной жизни. Я была уверена, что он просто хочет, чтобы его жена стала прежней, и поменьше морочила ему голову.

Благонамеренные друзья Тодда втолковывали ему, что это Сатана подстроил все это, чтобы разрушить движение «Больше чем друзья», добившись того, что я уехала лечиться. Они утверждали, что моя терапия происходит вопреки Божиему водительству, поскольку я полагаюсь на человека, а не на Бога. Они твердили, что мы с Тоддом подверглись сатанинской атаке и теперь нуждаемся в том, чтобы за нас молились пятьдесят или шестьдесят человек.

Пересказывая мне все это, Тодд как бы защищался. Я воскликнула: «Когда я умру, я предстану перед Богом совершенно одна. Не с мужем, не с пастором, не с терапевтом, не с кем бы то ни было другим. Мне одной предстоит отчитываться за себя перед Богом! Я согласна, что нападавшие на меня мужчины шли против воли Божией, но я убеждена, что Бог, а не Сатана, устроил мое исцеление. Я очень благодарна каждому, кто молился обо мне в мое отсутствие. Но теперь они лезут не в свое дело!»

В октябре 1981 года Флоренс Литтауэр, близкий друг и одна из тех, кто поддерживал меня молитвами в течение долгих месяцев терапии, предложила мне участвовать в ее Семинаре христианских лидеров и спикеров (КЛАСС). На этих семинарах люди учились выступать перед группой и применять свои таланты и жизненный опыт для помощи другим. Я колебалась. Я по-прежнему не чувствовала себя уверенной на публике. Я приходила в ужас от мысли, что придется стоять перед незнакомыми людьми и рассказывать им о том, что со мной случилось. Однако что-то подсказывало мне: Бог хочет, чтобы я это сделала. Если я смогу поддержать кого-то другого, пережитые мной боль и смятение не будут напрасными.

Моя сестра Мэри Сью и несколько других участников движения «Больше чем друзья» также планировали там побывать. Я надела свое лучшее платье и сделал макияж. заливаясь слезами, я поведала свою историю. Трясясь и вцепившись в кафедру, чтобы окончательно не лишиться сил, я довела свой рассказ до конца.

Женщины отозвались рассказами о своей собственной боли. Я была поражена тем, что этим женщинам и впрямь удалось извлечь что-то позитивное и полезное из моей истории.

Различные варианты будущего вторгались в мои мысли, и они меня пугали. Я ощущала себя очень маленькой. Иногда мне хотелось убежать прочь и превратиться в маленькое существо, на которое никто не обращает внимания.

Все последующие месяцы я частенько задумывалась о том, чтобы уйти от всего, занявшись деревянной скульптурой. Но многое удерживало меня от такого шага – и, в частности, Линда. Будучи членом той и же церкви и движения «Больше, чем друзья», Линда воспринимала мою жизнь с особым интересом. У нее тоже были мучительные головные боли. Она с нетерпением ожидала моего возвращения с терапии, чтобы узнать, насколько она помогает. По ее мнению, я действительно стала другим человеком. Перемены во мне позволяли ей надеяться, что, возможно, терапия – это решение и для нее.

Она позвонила мне и попросила о встрече. У меня были сомнения. Хотя регрессивная терапия стала для меня спасительной благодатью, мне было известно, что она подходит не каждому. Я поговорила с Линдой и просто рассказала ей о том, что со мной произошло. Она попросила телефон доктора Дэнилчака и его адрес. Посмотрев мне прямо в глаза, она произнесла: «Не знаю, как тебя благодарить, быть может, ты спасла мне жизнь!»

В тот вечер я закрылась в своей комнате и молилась: «Господи, что ты творишь?» я совсем не собиралась направлять свою жизнь в это русло. Что еще Ты замыслил для меня?»

Я больше не могла делать то, что раньше. Мне больше не хотелось быть совершенной и заботиться обо всем мире. Не могла я и отдавать себя в распоряжение всех и каждого. Я изо всех сил пыталась восстановить свое здоровье – выздороветь физически, эмоционально и духовно. Я не сомневалась, что Бог до сих пор направлял мое исцеление. Подчас глубоко внутри меня тоненькой голосок принимался твердить: «Бог ушел он меня тем снежным вечером. Он не позаботился обо мне».