Переводный рыцарский роман и авантюрная повесть

Среди переводов XVII в. большое место занимают рыцарские романы, причем интерес к ним постоянно возрастал. Если в первой половине столетия читатель знал лишь «Бову королевича» и «Еруслана Лазаревича», то к концу века в литературном обороте было не меньше десятка произведений этого жанра. Рыцарский роман удовлетворял читательскую потребность в «неофициальном», индивидуальном чтении. Он не поучал, а развлекал, «изумлял». Не случайно эпитеты «дивный» и «удивления достойный» регулярно встречаются в заглавиях русских версий. Как правило, рыцарские романы переводились с польского языка. Исключения из этого правила редки: так, сюжет «Еруслана Лазаревича» — тюркского происхождения, а «Брунцвик» заимствован из чешской литературы.

Многие мотивы, встречавшиеся в переводных рыцарских романах, были хорошо известны русскому читателю. Битва со змеем, «муж на свадьбе своей жены», узнавание по кольцу, вещие сны и волшебные помощники героя, человек, зашитый в шкуру животного, и птица, его уносящая, приворотное зелье и меч-самосек — все это знали частично и по литературе, а главным образом по устному эпосу, в особенности по волшебной сказке. Однако художественный смысл переводных романов нельзя понять, расчленив их на эти извечные элементы. Мотивы — только кирпичи постройки. Ее архитектуру определяет сюжет, а сюжет нельзя свести к сумме мотивов. Сюжет зависит от концепции действительности. Какую же концепцию жизни принес в Россию XVII в. рыцарский роман, что в ней было нового и чем она привлекала читателя?

Классики средневекового рыцарского романа — Кретьен де Труа, Гартман фон Ауэ, Вольфрам фон Эшенбах, писавшие во второй половине XII — начале XIII в., а также более поздние авторы создали, в сущности, два типа повествования, две ветви этого жанра. Одна повествует о любви рыцаря к даме. Вторая — о поисках Грааля, чаши, служившей Христу на тайной вечере, в которую потом Иосиф Аримафейский собрал несколько капель крови распятого учителя (согласно древним легендам, Иосиф Аримафейский считался христианизатором Британии; в Британии и зародился цикл рыцарских романов, действие которых связано со двором короля Артура). В первом случае изображалась любовь земная, во втором — любовь идеально-мистическая, цель которой — найти источник чудесной благодати. Общими элементами обоих типов были рыцарский кодекс, сумма правил, определявших нормы поведения благородного рыцаря, а также описания многочисленных приключений и битв.

Русь XVII в. усваивала романы, весьма далекие от классических средневековых прототипов. На русский язык переводились так называемые «народные книжки», дешевые издания, выпускавшиеся большими тиражами по всей Европе и продававшиеся низовым читателям на ярмарках или бродячими торговцами. Герои «народных книжек» — не более как бледные тени рыцарей классического типа. Они преследуют вполне земные цели. Они менее активны. Часто не они повелевают судьбой, а судьба повелевает ими. Это жертвы рокового стечения обстоятельств. Если в классическом рыцарском романе соблюдалось равновесие между возвышенно-героическим персонажем, который строго следует рыцарскому кодексу, и авантюрным действием, приключением, то в «народной книжке» центр тяжести сместился в сторону действия, приключения. Именно действие, а не герой, сюжет, а не характер привлекали русских читателей XVII в. В «народной книжке» они находили подвиги, экзотические путешествия, любовную интригу. Апофеоз подвига — повесть о Бове королевиче [1].

Повесть о Бове королевиче. Сложившись в средневековой Франции, сказания о подвигах рыцаря Бово д’Антона обошли всю Европу. На Русь эта повесть попала таким сложным путем: в середине XVI в. в Дубровнике, славянской республике на берегу Адриатического моря, широко обращались издания соседней Венеции, в том числе и книги с итальянской версией романа о Бово д’Антона. Сделанный здесь сербохорватский перевод был в том же XVI в. пересказан по-белорусски. К белорусской версии и восходят в конечном счете все русские списки.

Первый раз повесть о Бове королевиче была упомянута в одном русском источнике во второй четверти XVII в. Списки памятника относятся к еще более позднему времени. Однако есть все основания считать, что «Бова» стал популярным еще задолго до Смуты. Может быть, он проник на Русь путем устной передачи, как богатырская сказка, и только позднее попал в письменность. О популярности повести еще в XVI в. свидетельствуют личные имена. В 1590 г. с Терека в Москву приехал с грамотами пятидесятник Бова Гаврилов. Десять лет спустя патриарший сын боярский Бова Иванов из рода Скрипицыных сделал вклад в Троице-Сергиев монастырь. В 1604 г. из Москвы в Нижний Новгород вез государеву грамоту некий Лукопёр Озеров (Лукопер — один из героев повести, славный богатырь, соперник Бовы). Насколько рано и насколько прочно вошла повесть в русскую культуру, ясно из рукописного англо-русского словаря врача Марка Рибли, который служил при московском дворе в конце XVI в. К слову «a knight» (рыцарь) этот англичанин дает русский эквивалент «личарда», а Личарда — имя одного из персонажей повести о Бове.

На русской почве «Бова» прожил долгую жизнь. Сохранилось не меньше семидесяти списков этого произведения. Двести лет, от петровского времени вплоть до начала XX в., оно расходилось в бесчисленных лубочных изданиях. Одновременно шел интенсивный процесс переработки и русификации текста.

Белорусская версия была куртуазным романом со сложной интригой. Здесь Бова сражался в турнирах, здесь описывалась церемония посвящения героя в рыцари. Любовь Бовы изображена здесь как любовь рыцаря к даме. Но на русской почве признаки рыцарского романа постепенно стирались, и повесть сближалась с богатырской сказкой. Особенно показательна в этом смысле 3-я редакция повести (по классификации В. Д. Кузьминой) [2].

Основные сюжетные узлы в ней сохранены. В завязке рассказано о злодейке-матери Бовы, королеве Милитрисе, которая извела своего мужа и вышла за короля Додона. Милитриса пыталась погубить и сына, но тому удалось бежать и поступить на службу к королю Зензевею. Тут начинается сквозная любовная линия повести: Бова влюбляется в дочь Зензевея Дружневну. К ней сватаются разные женихи, и дальнейшие бесчисленные приключения Бовы обуславливаются борьбой с соперниками. Читатель узнает о поединках Бовы с богатырями и о битвах, в которых Бова побеждает многотысячное войско, о вероломстве соперников героя, о пленении Бовы и заключении его в темницу и т. п. Бова наконец соединился с Дружневной, она родила ему двух сыновей, но судьба снова их разлучила. Приключения продолжаются. В конце концов все оканчивается счастливо. Дружневна и Бова снова вместе. Он мстит за отца, убивая Додона и преступную мать.

«Не в коем было царстве, в великом государстве...» — так начинается повесть в этой редакции. Это сказочный зачин, и в дальнейшем повествование ведется в тональности богатырской сказки, в тональности русского эпоса. Лукопер здесь стал похож на былинное Идолище: «Глава у него аки пивной котел, а промеж очми добра мужа пядь, а промеж ушми калена стрела ляжет, а промеж плечми мерная сажень (три аршина)». Герои живут в городах с теремами златоверхими, тешатся соколиной охотой, «бьют челом» друг другу и вообще соблюдают русские обычаи. Дружневна на пиру «рушит (разрезает) лебедь», а ее отец-король Зензевей так встречает одного из женихов: «Примал ево за белые руки и цаловал в сахарные уста и называл его любимым зятем». Главный герой из европейского рыцаря превратился в православного витязя, усердного в вере и не забывающего подчеркнуть, что он христианин. Вот как Бова, скрывающий свое имя и звание, представляется случайно встреченным мореходам: «Яз роду не татарскова, яз роду християнскова, понамарев сын, а матушка моя была убогая жена, на добрых жен платья мыла, тем свою голову кормила».

Повесть настолько сблизилась со сказкой, что перешла в фольклор. Как известно, рыцарский роман «есть производное сказки. Развитие здесь идет по этапам: сказка — роман — сказка» [3]. «Бова» проделал весь этот путь, и к концу XVII в. круг замкнулся. Повесть «в лицах», т. е., с иллюстрациями, была среди потешных книг малолетнего царевича Алексея Петровича — наставники царевича ставили ее на одну доску с «ребячьими» сказками. 3 декабря 1693 г. из хором царевича «дьяк Кирила Тихонов снес потешную книгу в лицах в десть (т. е. большого формата) о Бове королевиче, многие листы выдраны и попорчены, а приказал тое книгу починить заново» [4].

Герои повести находятся в постоянном движении, но движение это хаотическое, оно слабо мотивировано и, по существу, бесцельно. Насколько герои подвижны внешне, настолько они неподвижны внутренне. Их реакции на то, что их окружает, сводятся к примитивному набору простейших эмоций. Они остаются во власти этикета, средневекового или сказочного, и не случайно семилетний Бова, «детище мало», ведет себя как взрослый человек, влюбляется и сражается, что отнюдь не смущало русских переводчиков и редакторов. В «Бове» нет характера, ибо он принесен в жертву авантюрному действию. Это — общее правило рыцарского романа, в котором характер заменялся общими декларациями; считалось вполне достаточным сказать о безупречной храбрости героя и о его верности долгу. Лишь немногие персонажи не вписываются в эту схему.

«Повесть о Брунцвике». Таков чешский королевич Брунцвик, с которым русский читатель познакомился, по-видимому, во второй половине XVII в. [5] «Повесть о Брунцвике» — перевод одноименного чешского памятника. Здесь рассказывается о похождениях вымышленного князя экзотических «землях незнаемых». Чешский колорит ограничивается двумя-тремя упоминаниями о Праге и ссылкой на то, что Брунцвик отправляется в странствуя ради того, чтобы заслужить новый герб. В конце повести орел на чешском знамени заменяется изображением льва (такая смена гербов в принципе соответствует исторической действительности).

Эту смену герба русский читатель мог связать с переводными Космографиями, в которых говорилось, что Чехия находится «под звездою зодияцкою лев наречённою» и что поэтому чехи «нравом всяким льву подобные — мужеством, сердцем... гордостью, величеством... изображают прирожение львовое» [6]. Однако повесть не рассматривалась как источник информации о Чехии. Рядовой читатель XVII в. вообще мало интересовался этой страной. Порабощенная Габсбургами, Чехия в русском сознании существует не как самостоятельная политическая и культурная единица, а как одна из земель Священной Римской империи. Не ища в повести исторических познаний, русские переписчики самое название Чешской страны заменяли то на «некую», то на «великую», то на «греческую», то, наконец, на «франчюжскую». Приключения, которые пережил герой, могли выпасть на долю человека любой национальности.

Покинув Прагу, Брунцвик добрался до моря, нашел здесь корабль и отплыл куда глаза глядят. Корабль притянула магнитная гора, у подножия которой и пришлось высадиться со всею свитой герою. Старый рыцарь рассказал князю, что спастись из этого гиблого места можно только одним способом: раз в год на остров прилетает за добычей птица «ног» (это грифон, чудовище с телом льва и орлиными крыльями, известное славянам из Библии и «Александрии»). Нужно обернуться в конскую кожу, и тогда птица унесет человека в свое гнездо. Брунцвик так и сделал. Попав в гнездо птицы «ног» и перебив ее прожорливых птенцов, он продолжал свое странствие. Бродя по пустынным горам, Брунцвик увидел льва, изнемогающего в битве с. девяти-главым драконом. Герой помог льву, который стал верно служить, своему избавителю. Им пришлось побывать во многих диковинных странах — и у песьеглавцев, и у других чудовищ, пришлось преодолеть много смертельных опасностей, прежде чем они добрались до Праги. Брунцвик прожил еще сорок лет и мирно скончался. Лев умер на могиле своего господина.

«Повесть о Брунцвике» — произведение, построенное на описаниях странствий человека в фантастических землях. Бова, как и Брунцвик, тоже странствовал, но по королевствам, населенным людьми, а не чудовищами. Бова, как и Брунцвик, тоже сражался, но — сражался главным образом с рыцарями из плоти и крови. Чудесный элемент занимает в «Бове» очень мало места. Брунцвику, напротив, противостоял таинственный, фантастический мир. Связь между отдельными приключениями героя, между описаниями людей с песьими головами, морских чудовищ, экзотических островов и таинственных гор, внезапно возникающих над морем, — эта связь условна. Она носит «географический» характер. Волны прибивали корабль Брунцвика к неведомому берегу, и читатель узнавал о зловещей, смертоносной магнитной горе, птица «ног» переносила героя в пустынные, безлюдные горы — и следовал бой с драконом; плот, на котором плыл Брунцвик со львом, носило по морю — и перед изумленным князем появлялась светящаяся гора Карбункулус.

Уже давно было замечено, что Брунцвик наименее героичен из всех персонажей переводных романов XVII в. [7] Более того, он боязлив и даже слезлив. «Великий страх» охватывает его чуть ли не в каждом эпизоде. Брунцвик нередко уклоняется от боя. Мольбы о помощи, которыми он кстати и некстати докучает богу, — это не благочестивое укрепление перед битвой, приличествующее рыцарю-христианину, а причитания растерянного, смертельно напуганного человека. Иногда такие сцены получают комическую окраску.

После победы над драконом Брунцвик еще долго не доверял льву. Пытаясь избавиться от него, герой взобрался на дерево, запасшись «желудками (желудями) и яблоками». Три дня и три ночи сидел лев под деревом, тщетно ожидая, когда же его избавитель спустится на землю. Наконец потерявший терпение лев зарычал так сильно, что незадачливый Брунцвик со страху упал с дерева и «убися (разбился) вельми».

Итак, Брунцвик не выглядел рыцарем без страха и упрека. Но он все же не был и отрицательным лицом. Магнитная гора, птица «ног» и огнедышащий дракон для русского и европейского средневековья были гораздо более «представимы» и менее экзотичны, чем для нас. Нет сомнения, что большинство верило в их реальность. Поэтому человек XVII в. видел в повести нечто отличное от того, что видится в ней нам. Мы склонны отводить Брунцвику роль скорее композиционную (его присутствие связывает отдельные эпизоды), нежели героическую. Мы забываем о том грандиозном конфликте, который лежит в основе повести, о конфликте человека с силами природы.

Главный герой — это человек вообще, абстрактный представитель человеческого рода, в сущности лишенный национальных и социальных примет. Его высокое положение на социальной лестнице ни помогает, ни вредит ему. То, что Брунцвик — владетельный государь, можно считать лишь рудиментом средневекового этикета, который ограничивал выбор персонажей определенной средой. Помня, что Брунцвик — князь, и видя, что он испуган и растерян, читатель XVII в. убеждался, что все люди равно беспомощны перед природой, что князья и королевичи в этом смысле ничем не отличаются от простых людей. В этом и заключается своеобразный демократизм этой робинзонады XVII в.

«Повесть о Петре Златых Ключей». К куртуазному («учтивому») жанру принадлежит роман о Петре Златых Ключей [8] (герой долго скрывал свое имя, считая, что лишь тогда может открыться, когда прославится подвигами; «и назвали его рыцарем Златых Ключев, потому что на шелму два ключа было золотых приделаны висящих»). Это произведение, как полагают, возникло в XV в. при блестящем бургундском дворе. Тема романа — любовь рыцаря к даме и их верность в долгой разлуке. Эта тема осталась основной и в русской версии, которая отделена от оригинала несколькими промежуточными звеньями: русский перевод был выполнен в 1662 г. с польского издания.

Русская версия во многом сохранила рыцарский дух оригинала. Из нее читатель впервые узнал имя Ланселота, самого знаменитого из рыцарей «Круглого стола» короля Артура: Петр одолел Ланселота на турнире, «Ланцылота с конем сшиб на землю, и руку ему выломил». Петр Златых Ключей — поистине куртуазный (благовоспитанный, вежливый) герой. Он соблюдает рыцарские правила поведения. На турнирах он благороден и предупредителен к противникам. Он выбирает себе даму (свою будущую возлюбленную Магилену) и клянется служить ей до смерти — и держит слово. Он не сядет в присутствии женщины. Он набожен и ходит к мессе — туда Магилена и подсылает к нему наперсницу-мамку. Все это — куртуазные черты. Но в характере Петра есть также галантная чувствительность. Ею отмечены многие европейские романы XVII в. В России ею славились петровские кавалеры; галантная чувствительность и обеспечила повести популярность в эпоху петербургских ассамблей.

Вот Петр Златых Ключей после долгих мытарств, после плена и службы у султана едет домой. Он переплыл море и «был болен от морского ходу». «И.вышед на брег, гулял по брегу и нашел хороший луг, на котором лугу много было пахучих всяких цветов. И князь Петр лег на том лугу промеж цветами. И с того морскаго ходу от добраго ветру стало ему лехко, и стал зреть на цветы, и увидел промеж всеми цветами един цветочик краше всех и благовоннее, и сорвал его. И глядя на цветочик, вспомянул красоту прекрасной кралевны Магилены, что промеж прекрасными прекраснее всех была. И ... стал горько плакать от всего сердца своего».

Под стать Петру Златых Ключей и Магилена: она не раз «обмирает», т. е. падает в обморок. Слезы, нарекания на горькую судьбу, вздохи и жалобы — вот аксессуары героини. Это не столько чувства, сколько галантная чувствительность. Но под этой оболочкой скрыта верная и благородная любовь.

Пружина действия — коллизия куртуазной любви и плотской страсти. Описывая тайные свидания героя и героини, передавая их пламенные излияния, автор все время подчеркивает, что Петр и Магилена сохраняют целомудрие. Уже решен побег, уже куплены «добрые кони». Петр дает своей возлюбленной торжественную клятву: «Обещаюся пред господем богом... быть сберегателем чести твоей девической до полуночнаго законна времени». Именно нарушение клятвы приводит к разлуке. На отдыхе Петр, «запаметовав, кого порукою дал, стал мыслить иное, неподобное дело» Но небесный поручитель не дремал — и тотчас вмешался. Внезапно прилетел ворон, унес узелок с тремя заветными перстнями, подарком Петра Магилене. Петр погнался за вороном — и надолго потерял возлюбленную.

Согрешил Петр, но замаливала грех Магилена. Она совершила паломничество в Рим, «была у мощей святых апостол Петра и Павла, три месяца молилась, чтоб ее господь бог свел в добром здоровье с милым ее другом». Потом она основала монастырь святых Петра и Магилены, а при нем устроила богадельню. Здесь и встретились снова герой и героиня, здесь они отпраздновали пышную свадьбу. Во всех этих эпизодах повести католическая окраска вполне ощутима: все знали, что в Риме пребывает папа, заклятый враг православия, а святой Магилены не было в православных святцах. Но русских переводчиков и читателей это не смущало. В беллетристике не искали «душеполезности» и не боялись явных отклонений от нее. Эмансипация литературы от церкви зашла уже далеко, и переводный рыцарский роман углублял этот процесс.

Несмотря на огромную популярность западных любовно-авантюрных романов на Руси, в оригинальной литературе XVII в. находим лишь небольшое количество аналогов. По-видимому, немногочисленность оригинальных произведений этого жанра еще не ощущалась как пробел. Читательские потребности с успехом удовлетворялись устной традицией — волшебной сказкой и былиной. В XVII в. появляются первые их записи и переделки. Одна из таких переделок — стихотворная «Повесть о Сухане», сохранившаяся в единственном списке последней четверти XVII в. [9]

«Повесть о Сухане». По записям фольклористов XIX-XX вв., былина о богатыре Сухане известна в двух версиях. Одна выдвигает на первый план социальный аспект, изображая ссору несправедливого князя с богатырем. Другая всецело сосредоточивается на героической теме, на подвиге Сухана. Именно эта версия и легла в основу «Повести о Сухане». «Повесть» рассказывает о том, как киевский богатырь, без оружия выехавший «на потеху кречатную» (охоту с кречетом), встретил несметную татарскую рать, идущую на Русь; как он, вырвав в дубраве «сыр-зелен падубок», громил татар; как татарский царь «велел зарядить три порока» (стенобитных или метательных орудия), «а в пороке по рогатине»; как с третьего раза татары попали в Сухана:

Из третьева стрелили — убили богатыря

Против серпа богатырскова,

Отрезали коренье сердечное.

И богатырь забыл рану смертную,

Загаркал, напустил, да и тех побил всех татар.

Сухан вернулся в Киев и умер, оплакиваемый государем и Матерью.

Помимо былины, автор «Повести» использовал литературные произведения о борьбе с татарами, главным образом «Сказание о Мамаевом побоище». Кроме того, автор учитывал воинскую практику своей эпохи. Для России XVII в. тема борьбы с татарами вовсе не была только исторической темой: ногайские и крымские орды постоянно угрожали южным рубежам. Поэтому автор наделил Сухана чертами служилого человека XVII в. Для Сухана защита русских границ — «дело государево», «служба государева» (типичные для XVII в. словосочетания).

«Повесть об Иване Пономаревиче». Влияние русского фольклора ощущается и в тех оригинальных авантюрных повестях, которые учитывали опыт переводного рыцарского романа. Типичный образец произведения, в котором скрещиваются и фольклорная, и переводная струи, — сохранившаяся в одном списке первой четверти XVII в. «Повесть об Иване Пономаревиче» [10]. Ее сочинил какой-то любитель западных рыцарских романов. В языке повести совсем нет заимствований из иностранных языков (варваризмов), но действие ее разыгрывается на чужбине — в Турции и «аринарской» земле, а герои носят нерусские имена: Куарт, Алиострог, Клеопатра. О русском происхождении повести свидетельствуют также многочисленные реминисценции русского фольклора; западное влияние удостоверяется компилятивностью в построении сюжета.

У пономаря Германа, который жил в «древних летех близ турецкой земли», был сын Иван, «зело прекрасен и разумен, и силен, и премудр». Турецкий посол Куарт так прельстился Иваном, что решил подарить его своему властелину — салтану. Первых двести турок, посланных Куартом, Иван побил «забориной» (в повести о Бове королевиче есть эпизод, где герой побивает врагов метлой). Тогда салтан послал уже десять тысяч войска. Прощаясь с родителями, Иван оставил дома одного из двух своих богатырских коней и наказал отцу: «Как я буду убит, то конь станет в крови по колено стоять. И ты, оседлав, поеждяй ко мне; тот конь до моего мертваго тела тебя сам довезет».

Иван побил войско и решил не возвращаться домой. «В то время была война с королем аринарской земли Алиострогом. Слышав то Иван, что аринарский король имеет брань с турецким салтаном, и поехал до него». По дороге он трижды «наехал великую силу: побита лежит». Это были рати аринарского короля, которых побил салтан, «доступавший» прекрасной Клеопатры, дочери Алиострога. На пути Иван обзавелся мечом-кладенцом.

В аринарской стране Иван совершил чудеса храбрости, отбил все нападения салтана, женился на Клеопатре и по смерти Алиострога стал править королевством. Однако салтан не успокоился. Приняв «нищенский образ», он вместе с «мочным пашой именем Беграрь» пришел на королевский двор просить милостыню. Клеопатра показала ему Иванов меч-кладенец, и «мочный паша» завладел им. Иван хватился меча, бился железной палицей и был зарублен Беграрем.

Салтан завладел королевством, «Клеопатра же принимает салтана любезно». Эта «любезность» ничем не мотивирована и неожиданна. Русский компилятор ничтоже сумняшесь наращивает эпическую цепь, переводя повествование в план сказки о злой жене-изменнице. Теперь самое время воскресить Ивана: «Отец Герман войде в конюшню, ажио конь в крови по колена стоит. Он же начя плакати и, оседлав добраго коня, поехал, и тот конь довез его до мертваго тела сына его».

Но как быть дальше? Ведь при расставании Иван говорил отцу, что конь только укажет, где лежит тело. Тогда автор присваивает коню функцию волшебного помощника: «Профещав же конь ево человеческим гласом: «Господин мой Герман! Аще хощеши сына своего здрава видети, разрежь чрево мое, и вынь всю внутренность мою и вымажь кровию его, а меня станут враны младыя клевати, и ты пойми врана и проси живой воды и мертвой». Здесь допущена новая непоследовательность: конь годится лишь как приманка, и слова «вымажь кровию» повисают в воздухе.

Иван и конь воскрешены. Автор тотчас отпускает домой пономаря и волшебного коня, а Иван отправляется в Аринарское королевство пешком. Дело в том, что автор решил сделать прекрасного и храброго Ивана также сведущим в колдовстве, для чего и понадобилось пешее хождение. «Иван узре на пути крестьянина идуща и рече ему: «Аще хощеши добро тебе, аз стану предивным конем, шерсть имуще златую, и ты проведи мимо салтанскаго двора». Клеопатра наделяется даром провидения. Она говорит салтану: «Это не конь, это Иван Пономаревич. Прикажи его срубить». Девка-чернавка предостерегает Ивана, по его приказу берет «крови от главы» его и бросает к салтановым быкам. Иван оборачивается златошерстным быком, потом яблоней с прекрасными плодами, потом «преславным селезнем». Герой, естественно, побеждает, казнит салтана и Клеопатру и берет себе новую жену.

«Повесть об Иване Пономаревиче» объединила различные мотивы, захожие и домашние, и сделала это весьма неумело. Автор допускает здесь литературную скороговорку, немотивированность, художественный «произвол». Овладение новым жанром требовало известной подготовки. На новом и непривычном пути были неизбежны промахи и ошибки.

«Повесть о Василии Златовласом». Гораздо выше по художественному качеству «Повесть о Василии Златовласом, королевиче Чешской земли» [11], вопрос о происхождении которой до сей поры не решен. Ее принято возводить к несохранившемуся чешскому источнику. Однако на поверку доводы сторонников этой гипотезы оказываются весьма уязвимыми. То «знание сношений Чехии с Францией», о котором писали исследователи, оборачивается полным их незнанием. Автор демонстрирует невежество и в географии, и в истории. Его герой отплывает из континентальной Чехии на корабле (в данном случае возможно влияние «Брунцвика»; но там отысканию корабля предшествует длительное сухопутное путешествие). Чехия изображена не вассальным королевством империи Габсбургов, а владением французских королей. В языке повести нет никаких следов западнославянского оригинала. Это типичный литературный язык XVII в. с просторечными вкраплениями.

Скорее всего повесть написал русский книжник, хорошо знавший греческий язык. Грецизмом является постоянный эпитет златовласый. Греки употребляли соответствующий греческий эквивалент и применительно к могущественным варварским народам, и по отношению к самим себе. В последнем случае златовласый человек означал человека красивого, благородного, умного. Этот эпитет-символ в XVII в. был хорошо известен образованным русским людям. В некоторых списках повести сохранились первоначальные варианты имени героя: Валаомих, Валамих, Валамем. Эти варианты имен восходят к греческим причастиям, означающим либо «отвергнутый», либо «первый встречный, всякий желающий». Оба значения, как увидим, вполне соответствуют функции этого персонажа. Значащим именем наделена и героиня Полиместра (по-гречески «многосватанная»).

В повести использован сюжет сказок о разборчивой невесте. Гордая французская королевна отказывает сватам Василия Златовласого, не желая выйти замуж за вассала. Тогда герой отправляется во Францию «неявным лицем», инкогнито. Там, с помощью игры на гуслях, он сумел заманить к себе любопытную Полиместру и овладел ею. Королевне пришлось упрашивать этого «смерда» жениться на ней. После двукратного отказа Василий наконец смягчился.

Хотя повесть основательно переработала сказочный стереотип (опущено, например, обязательное для сказки изгнание отцом обесчещенной королевны), но в общем она чрезвычайно близка, к русскому фольклору. Давно замечено ее сюжетное сходство с былиной о Соловье Будимировиче и Забаве Путятишне [12]. Соловей тоже отправляется за невестой на кораблях, тоже прельщает ее игрой на гуслях, тоже надругивается над Забавой. Однако художественная специфика повести не исчерпывается объединением авантюрных и фольклорных элементов. Здесь очень сильна бытовая струя, которая сближает повесть с новеллой. В фольклоре и старинной письменности хрустальный пол испокон веку использовался для узнавания тайных примет героини. Автору «Василия Златовласого» этот мотив понадобился для насмешки над Полиместрой, и он перевел его в бытовой план: когда Василий собственноручно наказывал разборчивую королевну, она «зело убилась (ушиблась)... понеже зело гладко и скольско».

Бытовая стихия отразилась и в стиле повести. Отвергая сватовство Василия Златовласого, Полиместра говорит языком бойкой посадской «женки»: «Не терт — не калачь, не мят — не ремень, не тот де сапог не на ту ногу обут, садится лычко к ремешку лицем». Наказывая обесчещенную королевну, Василий припоминает ей этот иносказательный ответ, продолжив его и пояснив: «...Понимает (берет замуж) ли де смердей сын королевскую дочь? Никогда того не бывает, еже смердей сын королевскую дочь понимает».

Сам Василий Златовласый также похож на новеллистического героя. Хотя в экспозиции и финале повести звучит тема добывания невесты, но в основной части цель героя иная: он хочет наказать оскорбившую его Полиместру, его задача — «отмщение смеха». Василий бесконечно далек от идеала куртуазного рыцарства. Его предприимчивость и неразборчивость в средствах напоминает персонажей плутовской новеллы. Он близкий «литературный родственник» Фрола Скобеева. Если «Иван Пономаревич» был робким и слабым упражнением в новом, заимствованном с Запада жанре, то «Василий Златовласый» знаменовал собою творческое вмешательство в авантюрную схему. Этот памятник доказывает, что уроки Европы усваивались поразительно быстро. Рыцарский роман принес в Россию любовную тему — не традиционно христианскую, а секуляризованную, «мирскую». Он прививал вкус к приключениям и к той галантной «чувствительности», которая столь сильна была в русской культуре эпохи петровских ассамблей.

[1] Исследование памятника см. в кн.: Кузьмина В. Д. Рыцарский роман на Руси. Бова, Петр Златых Ключей. М., 1964.
[2] Издание текста 3-й редакции см. в кн.: «Изборник», с. 516-541. Далее текст цитируется по этому изданию.
[3] Пропп В. Я. Трансформация волшебных сказок. — В кн.: Поэтика. Временник отдела словесных искусств, т. IV. Л., 1928, с. 82.
[4] Забелин И. Е. Домашний быт русских царей и цариц в XVI и XVII столетиях, ч. II. М.. 1915, с. 181.
[5] Издание текста в кн.: Петровский М. История о славном короле Брунцвике — ПДП, XXV. Спб., 1888, с. 31-57; Polívka Jiří Kronika о Brunc vikovi v ruské literatuř e. — Rorpravy České Akademie, R I, tř, 3, č.S.Praha, 1892, c. 19-133. Исследование и библиографию повести см. в кн.: Панченко А. М. Чешско-русские литературные связи XVII века. Л., 1969, с. 85-136. Далее текст цитируется по пражскому изданию И. Поливки.
[6] Попов А. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869. с. 486.
[7] См.: История русской литературы, т. II, ч. 2. М.-Л., 1948, с. 374. «Брунцвик, — писал М. Петровский, — является мягким славянским князем, готовым «по примеру предков» биться за славу государства, но смущающимся при каждой неожиданной встрече» (Петровский М. История о славном короле Брунцвике, с. 9).
[8] Издание текста в кн.: Кузьмина В. Д. Рыцарский роман на Руси, с. 275-331. Текст цитируется по этому изданию.
[9] Исследование и текст см.: Малышев В. И. Повесть о Сухане. Из истории русской повести XVII века. М.-Л., 1956.
[10] Издание текста см.: Памятники старинной русской литературы, издаваемые Г. Кушелевым-Безбородко, под ред. Н. Костомарова. Спб., 1860, вып. II, с. 319-322; Перетц В. Н. Из истории старинной русской повести. — «Киевск. университетские известия», 1907, № 9, с. 65-70. Текст цитируется по изданию в «Памятниках».
[11] Издание текста см.: Шляпкин И. А. «Повесть о Василии Златовласом, королевиче Чешской земли». — ПДП, XXI. Спб., 1882, с. 1-27. В издании И. А. Шляпкина допущено около трехсот ошибок, как установил В. П. Бударагин (О происхождении «Повести о Василии Златовласом, королевиче Чешской земли». — «ТОДРЛ». М.-Л., 1970, т. XXV, с. 268-275). Поэтому цитаты проверены по работе В. П. Бударагина.
[12] См.: Халанский М. Г. Великорусские былины киевского цикла. Варшава, 1885, с. 144-166; Он же. Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русского былевого эпоса, ч. II. Варшава. 1894, с. 327-335; Орлов А. С. Переводные повести феодальной Руси и Московского государства XII-XVII вв. Л., 1934, с. 134-136.

2. «Повесть о Савве Грудцыне»

Жанровая система русской прозы переживала в XVII в. коренную ломку и перестройку. Смысл этой перестройки состоял в освобождении от деловых функций, от связей с обрядом, от средневекового этикета. Происходила беллетризация прозы, превращение ее в свободное сюжетное повествование. В жития, постепенно терявшие прежнее значение «религиозного эпоса», проникали черты светской биографии. Переводный рыцарский роман и переводная новелла резко увеличили удельный вес занимательных сюжетов. В прозе возникали сложные новые композиции, в которых использовалось несколько традиционных жанровых схем.

Такова «Повесть о Савве Грудцыне» [1], написанная в 60-х гг. как эпизод из недавнего прошлого. Повесть начинается с 1606 г. и охватывает осаду русскими войсками Смоленска в 1632-1634 гг. Но безымянный автор повести пишет не об истории России, а о частной жизни русского человека, купеческого сына Саввы Грудцына. Повесть разрабатывает на русском материале фаустовскую тему, тему продажи души дьяволу за мирские блага и наслаждения.

Савва Грудцын, отпрыск богатой купеческой семьи, посланный отцом по торговым делам из Казани в один из городов в области Соли Камской, соблазнен замужней женщиной. Он было нашел в себе силы воспротивиться ее домогательствам в день Вознесения Христова, но похотливая возлюбленная жестоко ему отомстила: сначала «присушила» Савву любовным зельем, а потом отвергла. Страдающий Савва готов на все, чтобы ее вернуть, — готов даже погубить душу. «Аз бы послужил диаволу», — думает он. Тут подле него и появляется «мнимый брат», бес, затем всюду его сопровождающий, которому Савве пришлось дать «рукописание»— договор о продаже души. Возлюбленная опять вернулась к Савве. Потом он вместе с бесом «гуляет» по Руси, записывается новобранцем в войско, из Москвы отправляется под Смоленск. Здесь (конечно, с помощью беса) он показывает чудеса храбрости, побеждает одного за другим трех исполинов и затем возвращается в столицу героем. Но приходит время расплаты. Савва смертельно болен, его охватывает ужас: ведь его душе уготована вечная мука. Он кается, дает обет стать монахом и вымаливает у богородицы прощение: в церкви, куда принесли больного Савву, роковое «богоотметное писание» падает сверху. Оно «заглажено», это чистая бумага. Значит, договор не действителен, и дьявол теряет власть над душой Саввы. Герой выздоравливает и постригается в Чудовом монастыре. Такова в кратком пересказе событийная канва этого произведения.

В «Повести о Савве Грудцыне» использована сюжетная схема «чуда», религиозной легенды. Этот жанр был одним из самых распространенных в средневековой письменности. Он широко представлен и в прозе XVII в. Всякая религиозная легенда ставит перед собой дидактическую цель: доказать какую-то христианскую аксиому, например действенность молитвы и покаяния, неотвратимость наказания грешника. В легендах, как правило, три сюжетных узла. Легенды начинаются с прегрешения, несчастья или болезни героя. Затем следует покаяние, молитва, обращение к богу, богоматери, святым за помощью. Третий узел — это отпущение греха, исцеление, спасение. Эта композиция была обязательной, но в ее разработке, в конкретном исполнении допускалась известная художественная свобода. Писатель мог по своему усмотрению выбирать главного героя или героиню, время и место действия, вводить произвольное число второстепенных персонажей.

Сюжетными источниками «Повести о Савве Грудцыне» были религиозные легенды о юноше, который согрешил, продав душу дьяволу, затем покаялся и был прощен [2]. В одной из таких легенд, «Слове и сказании о некоем купце» [3], действие протекало в Новгороде, герой был купеческим сыном, а бес изображался как слуга героя. По-видимому, именно «Слово и сказание о некоем купце» было непосредственным литературным источником «Повести о Савве Грудцыне». Крайне важно, что персонажи и «Слова», и «Повести» принадлежат к купеческой среде. Купечество было самым подвижным из древнерусских сословий. Купцам привычны были дальние странствия по Руси и за русские рубежи. Купцы знали языки, на своих и чужих рынках постоянно общались с иноземцами, покупали, читали и привозили домой иностранные книги. Купечество было менее косным и замкнутым, чем другие сословия древнерусского общества, более терпимым к чужой культуре, открытым разнообразным влияниям. Насколько широким был кругозор лучших людей этого сословия, показывает «Хожение за три моря» Афанасия Никитина с его поразительной терпимостью и уважением к чужим верованиям и традициям. Эта сословная «подвижность» отражается и в литературе — в произведениях, героями которых были купцы. Читатель находил здесь описания опасных путешествий с бурями и кораблекрушениями, рассказы об испытании верности жены во время отлучки мужа и другие приключенческие и романические мотивы. «Давление этикета» в произведениях о купцах гораздо слабее, нежели в произведениях об «официальных» героях, о церковных подвижниках, о князьях, царях и воеводах. Избрав героем своей повести купеческого сына, автор «Повести о Савве Грудцыне» мог опереться на эту традицию.

Еще один источник повести — волшебная сказка [4]. Сказкой навеяны сцены, в которых бес выступает как волшебный помощник, «даруя» Савве «премудрость» в военном деле, снабжая его деньгами и т. п. К сказке восходят поединки Саввы с тремя вражескими богатырями под Смоленском (троичная символика здесь явно фольклорного происхождения). С волшебной сказкой связано и такое сюжетное звено повести, как «царская тема». В сценах, подводящих читателя к развязке, постоянно подчеркивается, что царь «изливает свое милосердие» на Савву, заботится о нем, сочувствует ему. Когда герой страдал от «бесовского томления» и все боялись, что он наложит на себя руки, царь приставил к нему караульщиков и посылал «повседневную пищу». Царь приказал перенести страждущего в церковь. Царь расспрашивал Савву о его жизни и приключениях. Это царское покровительство с точки зрения сюжетной логики естественно: ведь дело происходит после ратной службы Саввы под Смоленском. Покровительство оказывается храбрецу, непобедимому воину. Монаршее внимание — не случайность и не прихоть, а награда за подвиги на поле брани.

Но автор повести говорит о связи Саввы с царем гораздо раньше, еще до смоленского похода, когда читатель еще не знает, что беспутный купеческий сын станет героем войны. «По некоему же случаю явственно учинися (стало известно) о нем и самому царю», — пишет автор о Савве, когда он с «мнимым братом» попал в Москву. Здесь на Савву обратил благосклонное внимание боярин Семен Лукьянович Стрешнев, государев шурин. Покровительство царского шурина почему-то приводит беса в ярость. «Бес же с яростию рече ему (Савве): «Почто убо хощеши презрети царскую милость и служити холопу его? Ты убо ныне и сам в том же порядке устроен, уже бо и самому царю знатен (известен) учинился еси». Что это значит? Почему бес говорит, что Савва «ныне и сам в том же порядке устроен», т. е. стал ровней царскому свойственнику и боярину? Ответ дает волшебная сказка.

Автор как бы уклоняется от объяснений, но это вовсе не означает, что читатель XVII в. не понимал, на что он намекает. Для человека Древней Руси волшебная сказка была с детства близким, «вечным спутником». И как раз волшебная сказка поясняет этот эпизод. Она, как правило, заканчивается женитьбой героя на царской дочери и последующим его воцарением. Воцаряется обычно зять, свойственник, а не сын или иной кровный родственник государя. Бес это и подразумевает: зачем кланяться царскому шурину, если Савва станет царским зятем? И дальше как бы продолжается подготовка к сказочному триумфу. Автор для того и переносит действие под Смоленск, чтобы дать Савве отличиться. Вот он уже герой, он выполнил нечто вроде сказочного испытания — победил трех «поединщиков». Но тут автор обрывает сказочное течение событий, возвращаясь к сюжетным узлам «чуда». Описывается болезнь (следствие прегрешения), затем покаяние и, наконец, исцеление и прощение (искупление греха). В художественном отношении эти переключения с одного сюжетного прототипа на другой, с религиозной легенды на сказку и потом снова на религиозную легенду чрезвычайно важны.

Это — своеобразный литературный «обман», ибо автор создает эффект обманутого ожидания. Такой прием не характерен для средневековья, когда в литературе господствовал этикет, когда знакомая сюжетная ситуация влекла за собою другую, столь же знакомую. Такой прием характерен для искусства нового времени, в котором ценится неожиданное, непривычное, новое. Автор «Повести о Савве Грудцыне» уже преодолел средневековый этикет, потому что он держит читателя в постоянном напряжении, переключаясь с одной сюжетной линии на другую.

Было бы неверно видеть в этом литературную игру или художественную непоследовательность. «Повесть о Савве Грудцыне» — не мозаика из плохо пригнанных, взятых из разных композиций фрагментов. Это продуманное, идеологически и художественно цельное произведение. Савве потому не суждено достичь сказочного счастья, что судит бог, а Савва продал душу сатане. Бес, так похожий на сказочного волшебного помощника, на деле — антагонист героя. Бес не всесилен, и тот, кто на него уповает, непременно потерпит крах. Зло рождает зло. Зло делает человека несчастным. Такова нравственная коллизия повести, и в этой коллизии первостепенную роль играет бес.

Бесовская тема в «Повести о Савве Грудцыне» — это трагическая тема двойничества. Бес — это «брат» героя, его «второе я». В православных представлениях каждому живущему на земле человеку сопутствует ангел-хранитель — также своего рода двойник, но двойник идеальный, небесный. Автор «Повести о Савве Грудцыне» дал негативное, «теневое» решение этой темы. Бес — тень героя, бес олицетворяет пороки Саввы, то темное, что в нем есть, — легкомыслие, слабую волю, тщеславие, любострастие. Силы зла бессильны в борьбе с праведником, но грешник становится их легкой добычей, потому что выбирает путь зла. Савва, конечно, жертва, однако он и сам повинен в своих несчастьях.

«Повесть о Савве Грудцыне» полна примет «бунташного века», когда ломались вековые устои древнерусской жизни. Автор стремится внушить читателю, что его произведение — не вымысел, что оно «истинно». Этой иллюзии жизнеподобия служит, в частности, реальность фамилии персонажа. В купеческом сословии XVII в. одно из видных мест занимала богатая семья Грудцыных-Усовых. Вполне возможно, что повесть отразила какие-то реальные беды, пережитые этой семьей. Вполне возможно, что какой-то беспутный недоросль из рода Грудцыных-Усовых соблазнил замужнюю купчиху (или что купчиха соблазнила недоросля). Возможно даже, что «присушить» купчиху недоросль пытался с помощью сатаны: по источникам XVIII в., как установлено Н. Н. Покровским, известны десятки попыток заключить «договор с дьяволом», причем самым частым побудительным мотивом были любовные неудачи. Такой неудачник писал на листе бумаги о своем согласии продать душу (подпись кровью не обязательна), обертывал бумагой камень (камень брался для тяжести) и бросал его в мельничный омут, где, как считалось, обитает нечистая сила (ср. поговорку «В тихом омуте черти водятся»). Если так поступали в XVIII в., то тем более так могли поступать столетием раньше. И все же введение в текст реальной семьи, реального имени, реального адреса — это прежде всего литературный прием. Не истинность описываемого происшествия, а «истинность» своего произведения, его авторитетность, весомость, значительность пытался таким способом утвердить автор.

В художественной концепции автора очень важна мысль о разнообразии, пестроте жизни. Ее изменчивость очаровывает молодого человека. Но совершенный христианин должен противиться этому наваждению, ибо для него земное существование — тлен, сон, суета сует. Эта мысль занимала автора так сильно, что он допустил непоследовательность в построении сюжета.

Савва Грудцын заключил договор с дьяволом для того, чтобы утолить греховную страсть к жене Бажена Второго. Дьявол, со своей стороны, выполнил обязательство: «Савва же паки прииде в дом Баженов и пребываше в прежнем своем скаредном деле». Но вот из Казани получается письмо, из которого видно, что Грудцын-старший узнал о беспутстве своего сына и хочет приехать за ним. И тут Савва вдруг забывает о своей демонической, всепоглощающей страсти, навсегда бросая любовницу. Герой о ней больше ни разу не вспомнит, а читатель ничего не узнает. Зачем в таком случае было продавать душу? Неужто Савва охладел потому, что испугался отца? Разве не мог всемогущий «мнимый брат» как-то уладить дело, задержать отца? Предоставим слово бесу: «Брате Савво, доколе зде во едином малом граде жити будем? Идем убо во иные грады и погуляем». «Добре, брате, глаголеши», — одобряет его Савва. Значит, Савва Грудцын продал душу не только за любовь, но и за то, чтобы «погулять» по русским городам, посмотреть мир, насладиться жизнью, познать ее изменчивость и многоликость. Таким образом, непоследовательность сюжета окупается цельностью характера главного героя.

По своим взглядам автор повести — консерватор. Его ужасает плотская страсть, как и всякая мысль о наслаждении жизнью: это грех и пагуба. Но сила любви-страсти, притягательность пестрой жизни уже захватили его современников, вошли в плоть и кровь нового поколения. Автор противится новым веяниям, осуждает их с позиций церковной морали. Но, как истинный художник, он признает, что эти веяния прочно укоренились в русском обществе.

[1] Повесть цитируется по изданию М. О. Скрипиля. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1947, т. V, с. 225-308. Сводку данных по теме см.: Скрипи ль М. О. «Повесть о Савве Грудцыне». — «ТОДРЛ». М.-Л., 1935, т. II. С. 181-214; «ТОДРЛ». М.-Л., 1936, т. III, с. 99-152.
[2] См. наблюдения Д. С. Лихачева в кн.: Истоки русской беллетристики, с. 525-536.
[3] Издание текста см.: Перетц В. Н. Из истории старинной русской повести. — «Киевские университетские известия», 1907, № 8, с. 33-36.
[4] См.: «ТОДРЛ». Л., 1972, т. XXVII, с. 290-304.

3. «Повесть о Горе-Злочастии»

Стихотворная «Повесть о Горе и Злочастии, как Горе-Злочастие довело молотца во иноческий чин» [1] сохранилась в единственном списке. Ее рукописная судьба типична для многих замечательных древнерусских произведений: в одном списке дошли «Слово о полку Игореве», «Поучение» Владимира Мономаха, «Повесть о Сухане», в двух — «Слово о погибели Русской земли». Подобно этим памятникам, «Повесть о Горе-Злочастии» стоит вне традиционных жанровых систем. Оно возникло на стыке фольклорных и книжных традиций. Его питательной средой были народные песни о Горе и книжные «покаянные» стихи [2]. Некоторые его мотивы заимствованы из апокрифов. Как и былины, «Повесть о Горе-Злочастии» сложена тоническим стихом без рифм [3]. На основе всех этих источников неизвестный автор создал выдающееся произведение, которое достойно завершило семивековое развитие древнерусской литературы.

В повести связаны две темы — тема судьбы человека вообще и тема судьбы русского человека «бунташного века», безымянного молодца. Автор «Повести о Горе-Злочастии», согласно средневековой манере .ставить любое частное событие в перспективу мировой истории, начал повествование с рассказа о грехопадении Адама и Евы, вкусивших запретного плода от «древа познания добра и зла». Но в повести изложена не каноническая легенда, а версия апокрифов, которая несколько расходится с православной традицией:

Человеческое сердце несмысленно и неуимчиво:

Прелстился Адам со Еввою,

Позабыли заповедь божию,

Вкусили плода винограднаго

От дивнаго древа великаго.

Из Библии не ясно, что представляло собою заповедное «древо познания добра и зла». Обычно оно отождествляется с яблоней. Но в апокрифических сказаниях встречается и виноградная лоза. «Вином бысть преступление Адаму», — утверждает богомильская традиция [4]. Связывая воедино Ветхий и Новый завет, с этим толкованием сопоставляли известную евангельскую легенду о брачном пире в Кане Галилейской. Иисус Христос, присутствовавший на этом пиру, превратил воду в вино, как бы сняв с него извечное осуждение. Однако вино, утверждают апокрифы, «еще имать (имеет) от злобы тоя, да аще кто пиеть без меры... владеть во многый грех» [5].

В «Повести о Горе-Злочастии» эти апокрифические мотивы как бы фундамент сюжета. Всякий читатель XVII в. знал легенду о грехопадении. Ему были ясны параллели между нею и повестью, в том числе те, которые только подразумевались. Бог запретил Адаму «вкушати плода винограднаго», Адам нарушил запрет и был изгнан из земного рая. История безымянного русского молодца как бы эхо этих далеких событий. Родители дают своему чаду те же наставления, которые бог, «родитель» первого человека, преподал Адаму. Родители говорят молодцу:

Милое ты наше чадо,

Послушай учения родителскаго,

Ты послушай пословицы:

Добрыя, и хитрыя, и мудрыя.

Не будет тебе нужды великия.

Ты не будешь в бедности великой.

Не ходи, чадо, в пиры и в братчины,

Не садися ты на место болшее,

Не пей, чадо, двух чар заедину!

Первых людей в Эдеме обольстил змей, который был «хитрее всех зверей полевых». Свой «змей» «прибился» и к русскому молодцу — и тоже погубил его.

Еще у молотца был мил надежен друг —

Назвался молотцу названой брат,

Прелстил его речми прелесными,

Зазвал его на кабацкой двор,

Завел ево в ызбу кабацкую,

Поднес ему чару зелена вина

И крушку поднес пива пьянова.

Адам и Ева, познавшие стыдливость, были вынуждены покинуть Эдем. Добровольным изгнанником стал и молодец, который со сраму ушел «на чюжу страну, далну, незнаему». До этого момента автор создает два параллельных и подобных ряда событий — ветхозаветных, с одной стороны, и современных ему, взятых из русской действительности — с другой. Идея подобия, как увидим, и дальше отражается в сюжете «Повести о Горе-Злочастии».

Но то, что молодцу суждено пережить, уже не ставится в прямую художественную связь с библейскими событиями. Молодец сам выбирает свою судьбу.

В средние века личность поглощалась родом, корпорацией, сословием. Хотя православие учило, что жизненный путь человека определяется не только «промыслом божиим», но и «свободной волей» самого человека, однако в литературе мысль об индивидуальной судьбе не получила развития. Поведение персонажей средневековой литературы всецело подчинено этикету, и в соответствии с этим судьба зависит либо от заветов рода, либо от корпоративного (княжеского, монашеского и т. п.) кодекса. Только в XVII в., в эпоху перестройки средневековой культуры, утверждается идея индивидуальной судьбы, идея выбора самим человеком своего жизненного пути. «Повесть о Горе-Злочастии» — решительный шаг в этом направлении [6]. Молодец выбирает «злую часть», злую долю, злую судьбу.

Эта лихая бесталанная судьба персонифицирована в повести в образе Горя.

«Серо Горе-горинское» появляется перед героем в тот момент, когда он, еще раз пережив жизненное крушение, решает наложить на себя руки:

И в тот час у быстри реки

Скоча Горе из-за камени:

Босо-наго, нет на Горе ни ниточки,

Еще лычком Горе подпоясано,

Богатырским голосом воскликало:

«Стой ты, молодец; меня. Горя, не уйдеш никуды!»

Горе-Злочастие — злой дух, искуситель и двойник молодца. Этот роковой спутник неизбывен, герою не выйти из его власти, потому что сам он выбрал «злую часть»:

Молодец полетел сизым голубем,

А Горе за ним серым ястребом.

Молодец пошел в поле серым волком,

Горе за ним з борзыми вежлецы.

Молодец стал в поле ковыль-трава,

А Горе пришло с косою вострою,

Да еще Злочастие над молотцем насмиялося:

«Быть тебе, травонка, посеченой,

Лежать тебе, травонка, посеченой

И буйны ветры быть тебе развеяной!»

Отчего так «прилипчиво», так неотвязно Горе-Злочастие? За какие грехи молодца дана Горю власть над героем — власть поистине демоническая, если от неё может, избавить только монастырь? В финале повести герой затворяется в его стенах, «а Горе у святых ворот оставается, к Молотцу впредь не привяжетца!»

Уйдя из дому, молодец на чужбине снова стал на ноги, разбогател и присмотрел невесту. Значит, «преступленье вином» не привело его к бесповоротному краху. Значит, какой-то другой грех окончательно решил его судьбу. Чтобы разобраться в этом, вернемся к историософскому введению «Повести о Горе-Злочастии».

Первородный грех автор изобразил в олимпийски спокойных тонах. Автора можно понять и как христианина (в конце концов, Иисус Христос, согласно учению церкви, искупил грехопадение Адама), и как мыслителя: не будь этого греха, не было бы и человеческого племени. Изгнав первых людей из рая,

Учинил бог заповедь законную:

Велел им браком и женитбам быть

Для рождения человеческаго и для любимых детей.

Вина молодца в том, что он нарушил и эту заповедь! Пока он был верен невесте, пока помышлял о «рождении человеческом», о «любимых детях», Горе было бессильно. Оно «излукавилось», явилось молодцу во сне в облике архангела Гавриила и уговорило его бросить невесту. Так произошло окончательное падение героя. Он получил индивидуальную судьбу, потому что отверг судьбу родовую. Он отщепенец, изгой, «гулящий человек». Не случайно в «Повести» отразилась разудалая, бесшабашная философия героев «смеховой литературы», для которых корчма — дом родной, а пьянство — единственная радость. Эта философия гуляк изложена в одном из монологов Горя-Злочастия:

Али тебе, молодец, неведома

Нагота и босота безмерная,

Легота-беспроторица великая?

На себя что купить — то проторится,

А ты, удал молодец, и так живешь!

Да не бьют, не мучат нагих-босых,

И из раю нагих-босых не выгонят,

А с тово свету сюды не вытепут,

Да никто к нему не привяжется, —

А нагому-босому шумить розбой!

Но в шумной толпе «гулящих людей» молодец выглядит белой вороной, случайным гостем. Он то «весел-некручиноват», то грустен. Молодцу не чуждо нравственное бесшабашие «кромешного мира» кабаков. Однако герой «Повести» — человек раздвоенный, часто страдающий от собственного падения.

«Повесть о Горе-Злочастии» драматична. Одна из замечательных ее черт— сочувствие падшему герою. Хотя автор осуждает грехи молодца, хотя автор всецело за верность родовому началу, за верность идеалам «Домостроя», — он все же не довольствуется ролью обличителя. Автор считает, что человек достоин сочувствия просто потому, что он человек, пусть падший и погрязший в грехе. Такова гуманистическая концепция «Повести о Горе-Злочастии». Это новаторская концепция, так как ранее в литературе сочувствие греховному человеку было невозможно.

[1] Текст цитируется по изданию в кн.: Демократическая поэзия XVII века. Вступит, статья В. П. Адриановой-Перетц и Д. С. Лихачева. Подготовка текста и примечания В. П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1962.
[2] См.: Ржига В. Ф. Повесть о Горе-Злочастии и песни о Горе. — Slavia, Roč X, seš. I. Praha, 1931, с. 40-66; Slavia, Roč X, seš. 2, 1931, c. 288-315; Малышев В. И. Стихотворная параллель к «Повести о Горе и Злочастии (стих «покаянны о пьянстве»). — «ТОДРЛ». — М.-Л., 1947, т. V, с. 146-148.
[3] «Повесть» сложена трехиктным тоническим стихом с междуиктовыми интервалами, колеблющимися в диапазоне 1—2—3 слога. М. Л. Гаспаров называет такой стих «народным тактовиком» (см.: Гаспаров М. Л. Современный русский стих. Метрика и ритмика. М., 1974, с. 352-371).
[4] Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. X. Западные легенды о древе креста и Слово Григория о трех крестных древах. — СОРЯС, т. XXXII, № 4. Спб., 1883, с. 396.
[5] Там же. с. 397.
[6] См.: Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Эпохи и стили. Л., 1973, с. 149-150.