Франция – волшебное дитя поэзии и философии 11 страница
Но западнические демократические идеи она отвергла. Вот что она сказала по поводу его философии: «Я часто и долго беседовала с Дидро; он меня занимал, но пользы я выносила мало. Если бы я руководствовалась его соображениями, то мне пришлось бы поставить все вверх дном в моей стране: законы, администрацию, политику, финансы, – и заменить все неосуществимыми теориями. Я больше слушала, чем говорила, и поэтому свидетель наших бесед мог бы принять его за сурового педагога, меня – за послушную ученицу. Может быть, и он сам был такого мнения, потому что по прошествии некоторого времени, видя, что ни один из его обширных планов не исполняется, он с некоторым разочарованием указал мне на это. Тогда я объяснилась с ним откровенно: «Господин Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что подсказывал вам ваш блестящий ум. Но с вашими великими принципами, которые я очень хорошо себе уясняю, можно составить прекрасные книги, однако не управлять страной. Вы забываете в ваших планах различие нашего положения: вы ведь работаете на бумаге, которая все терпит, которая гибка, гладка и не ставит никаких препятствий ни вашему воображению, ни вашему перу. Между тем я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, а она очень щекотлива и раздражительна». После этого объяснения он, как я убеждена, стал относиться ко мне с некоторым соболезнованием, как к уму ординарному и узкому. С этих пор он говорил со мной только о литературе, а политических вопросов уже никогда не касался».[506] Конечно, разница позиций философа-энциклопедиста, одного из провозвестников революции, и русской императрицы была вполне объяснимой и естественной. Мы не будем касаться сути разногласий. В основе их лежат разные подходы к цивилизации и культуре, к самому типу общественного устройства.
Некоторые самодержцы заигрывали с энциклопедистами. Однако вскоре поняли угрозу их философии. Ведь, требования «Общественного договора» ставили правителей и управляемых в условия партнерства. Цари и суверены должны были отвечать за результаты своего правления, то есть оказывались подотчетны народу. С этим тираны не могли согласиться. Короли и цари считали народы своей собственностью, «уступая» пальму первенства разве что Богу, да и то потому, что тот отличался редким терпением и невзыскательностью к ним.
Монархисты и клерикалы после выхода «Энциклопедии» поняли, откуда им грозит опасность. Они набросились на Дидро и его сподвижников, утверждая, что выпуск подобного рода литературы – прямой путь к атеизму. Преследование авторов «Энциклопедии» возглавил Генеральный прокурор. Парламент Франции обвинил просветителей в заговоре против «обожаемого монарха». Назначается комиссия по расследованию обстоятельств появления на свет этого труда. «Охота на ведьм» вовлекла в орбиту все властные структуры. Даже Государственный совет проявил постыдную готовность «заняться» авторами крамольных сочинений. Что вызвало столь бешеную ярость у всех этих vulgus profanum (лат. «вульгарные людишки»)? Частичный ответ мы найдем в оценке Ф. Энгельсом значения издания «Энциклопедии»: «…Но его революционный характер вскоре выступил наружу. Французские материалисты отнюдь не ограничивались в своей критике областью религии: они критиковали каждую научную традицию, каждое политическое учреждение своего времени. Чтобы доказать всеобщую применимость своей теории, они выбрали кратчайший путь: они смело применяли ее ко всем объектам знания в том гигантском труде, от которого они получили свое имя, в «Энциклопедии». Таким образом, в той или иной форме, – как открытый материализм или как деизм, – материализм стал мировоззрением всей образованной молодежи во Франции. И влияние его было так велико, что во время великой революции это учение, рожденное на свет английскими роялистами, доставило французским республиканцам и сторонникам террора теоретическое знамя и дало текст для «Декларации прав человека».[507] Поэтому обоснован вывод историков: «Но ни один суверен, как бы благосклонно он к этому не относился, никогда бы не принял теорию «общественного договора». Фридрих VI, датский король, сказал: «Все для народа, но ничего посредством народа?» Как это ни парадоксально, но французские правители, кажется, не понимают, что времена изменились. Это непонимание, возможно, исходит от того, что влияние французских философов во Франции меньше, чем в других странах. А те, кто осознает необходимость глубоких реформ в государстве, испытывают к философам чувство глубокой неприязни» («История Европы»).[508] Правители мира готовы считать своих подданных бессловесным и покорным стадом. В этом, пожалуй, и заключена одна из главных причин трагических раздоров, восстаний, революций. Не была исключением и церковь. Клемент XII выступил с обращением к верующим, призвав католиков прилюдно сжечь тома «Энциклопедии» («это исчадье адово»). Ситуация стала небезопасной и для самих авторов. К счастью, энциклопедисты выстояли в жесткой схватке и победили. Бунтарские книги революционного века стали распространяться по всей Европе.
Дух Просвещения забирает и у церкви многих ее сынов… Этьенн Бонно де Кондильяк (1714–1780) принадлежал к «дворянству мантии». Его отец – сборщик податей, секретарь парламента в Гренобле, а один из его братьев – известный писатель и мыслитель (аббат де Мабли). Брат и отвез его в Париж, где Этьенн закончил семинарию и Сорбонну. Став аббатом, он лишь раз отслужил мессу и вскоре отказался от священничества, ибо его влекли философия, история, педагогика. Идет работа над трудом «Опыт о происхождении человеческих знаний». Он сближается с Руссо, а тот знакомит его с Дидро. Руссо писал в «Исповеди»: «Я рассказал Дидро о Кондильяке и его труде; познакомил их. Они были созданы для того, чтобы сойтись; они сошлись. Дидро уговорил книгоиздателя Дюрана взять рукописи аббата, и этот великий метафизик получил за свою первую книгу – и то почти из снисхождения – сто экю». В Кондильяке Франция обрела, скорее, педагога и кабинетного ученого, чем политика и общественного деятеля. Умеренные взгляды даруют ему благосклонность властей. Ему доверяют воспитание внука Людовика XV, инфанта дона Фердинанда. Он отправился в Парму, где за девять лет и создал монументальный 16-томный труд «Курс занятий по обучению принца Пармского». В 1767 году его избирают во Французскую академию, но и тут он остался верен себе. Судя по всему, звание академика для него было столь же тягостно, сколь и сутана священника. Произнеся лишь одну речь, он больше так ни разу и не появлялся ни на одном заседании Академии. Кондильяк терпеть не мог болтовни светских салонов. Он полностью посвятил себя науке. Сторонник идей игрового воспитания ребенка, он писал: «Какая польза может быть от этих наук в возрасте, когда не умеют еще мыслить? Что касается меня, то я жалею детей, которыми восхищаются за то, что они знают эти науки, и предвижу: настанет момент, когда будут удивляться их посредственности или, быть может, их глупости. Первое, что следовало бы иметь в виду, – это, повторяю, дать их уму упражняться во всех его действиях; а для этого не нужно будет отыскивать чуждые им предметы; забавная шутка могла бы служить средством для упражнения».[509] Взрослым было не до забав.
Купец-банкир, ведущий крупные дела в чужих странах. Гравюра 1688 г.
Европейский ум учился и «упражнялся во всех действиях». Яркий пример тому – судьба Пьера-Огюстена Карона, или Бомарше (1732–1799). Автор комедий «Севильский цирюльник» (1775) и «Женитьба Фигаро» (1784) родился в Париже в семье часовщика. Это был одареннейший юноша. В 19 лет он изобрел механизм (анкорный спуск), позволявший сделать часы маленькими и удобными. Проявился не только талант умельца, но и твердый характер юноши. Когда хозяин присвоил себе его изобретение, Пьер дерзко пишет письмо в «Курьер де Франс», а затем обращается в Академию наук с просьбой признать за ним право изобретателя. Вот она, свобода нового времени, в действии! Третье сословие училось защищать свои права с помощью имеющихся законов. Его имя стало известным. И вскоре он уже делает часы королю, маркизе де Помпадур, принцессам. Лувру очень понравился этот веселый, красивый, обаятельный и остроумный Карон. Выяснилось, что тот владеет еще целым рядом талантов (сочиняет стихи, комедии, прекрасно играет на арфе, изобретает всяческие поделки). Карьера обеспечена. Он учит играть на арфе принцесс, а вскоре его допускают к особе короля в качестве «контролера королевской трапезы» (режет и подает мясо королю). Купленная должность оказывается к тому же и весьма прибыльной. Он женится на молодой вдовушке де Бомарше, приобретает должность королевского секретаря и судьи по браконьерским делам в королевских угодьях. Теперь он богат, славен, молод и… допущен!
Великая Французская революция не произошла бы, если бы дворянское сословие не разбавлялось выходцами из простого народа. К середине XVIII в., благодаря практике массовых продаж должностей, среди маркизов и графов можно найти отпрысков откупщиков или разбогатевших кабатчиков. В этой пестрой компании можно узреть кого угодно: ювелиры, антиквары, суконщики, часовщики и т. д. В молодом человеке были таланты, необходимые для политической карьеры. Бомарше впоследствии писал: «Если бы родители дали мне широкое образование и возможность свободно выбрать… дорогу, моя неудержимая любознательность, властное стремление к изучению людей и интересов, движущих миром, мое ненасытное желание знать все, что случается нового, и комбинировать новые взаимосвязи непременно бы толкнули меня к политике…» Уже тогда он понял: политика и финансы – это близнецы-братья. Воспользовавшись деньгами крупного финансиста Пари-Дюверне, которому он оказал услугу, Бомарше пустил в ход эти капиталы. Приехав в Испанию, он пытается получить у испанского правительства подряд на торговлю с Луизианой, предлагает взять на откуп все операции по снабжению колоний рабами, добивается патента на всю хлебную торговлю в Испании. Как с равным, с ним беседуют министры и послы. И вот Бомарше уже дает советы правительству: как наладить сельское хозяйство, торговлю хлебом, экономику колоний. Нет, он отнюдь не лукавил, говоря, что политика ему «нравилась до безумия». Глядя на молодого Бомарше, понимаешь, что это племя молодых людей должно было все ж победить в грядущей буржуазной революции, ибо обладало огромным темпераментом, энергией, волей, знаниями, талантами, деловитостью, хваткой. Писатель, имея в виду не столько своего героя Фигаро, сколь все то сословие, что решительно устремилось к власти, скажет:
Чем Фигаро себя так проклинать заставил?
За что глупцы бранят его так горячо?
Иметь, и брать, и требовать еще
Вот формула из трех заветных правил![510]
Этому быстро научились не только царедворцы, но и, конечно же, сами буржуа. Они даже из театра делали бизнес. Пьесы Бомарше многие читали или видели, но его жизнь гораздо интереснее его комедий. Помимо драм, где он старался показать характеры и поведение людей из разных слоев общества, Бомарше не забывал и бизнес. Судя по всему, ведение крупных коммерческих операций доставляло ему ничуть не меньшее наслаждение. Сюда он вкладывал немалый талант и энергию. При этом он ухитрялся волочиться за некоторыми актрисами и даже уводил их у знатных вельмож (за что его чуть не убил ревнивый герцог де Шон, подвергший разгрому заодно и его дом). А тут еще противники начали тяжбу, пытаясь его обобрать. Тогда Бомарше пустил в ход оружие литературы, ответив крючкотворам и взяточникам мемуаром («Мемуар для ознакомления с делом Пьера-Огюстена Карона де Бомарше»), где в сатирической форме вывел продажных журналистов, судейских, советников, чиновников, алчных жен и ростовщиков. Париж узнал вполне реальные лица, вроде некой советницы Гезман, с ее фразой: «Мы умеем ощипать курицу так, что она и не пикнет». Мемуары стали подготовительным материалом к написанию им «Женитьбы Фигаро». Однако решение суда было все же не в пользу писателя. Суд вынес решение «Мемуары порвать и сжечь», что и было сделано королевским палачом во Дворце правосудия 5 марта 1774 года.
Пьер Огюстен Карон Бомарше.
Бомарше запретили отправлять общественные должности. Казалось, путь к политике окончательно закрыт. Но гениально владеющий пером – уже политик! Слово сильнее всех партий, и даже злата финансистов. Он стал поверенным короля в интимных делах и тайных операциях. Если принять во внимание, что король тогда не отличался аскетизмом, а также то обстоятельство, что новый король Людовик XVI не имел детей и был не очень-то в ладах с женой-австриячкой, у тайного королевского агента Бомарше работы хватало. Прошло время. И вот создатель «Севильского цирюльника» уже учит короля, говоря, что люди не ангелы и нуждаются в «религии, чтобы их просвещать, законах, чтобы ими управлять, судьях, чтобы их сдерживать, солдатах, чтобы их подавлять… Откуда следует, что хотя принципы, на которые опирается сама политика, и несовершенны, на нее опираться все же необходимо, и короля, пожелавшего остаться справедливым среди злодеев и добрым среди волков, тотчас сожрали бы вместе с его паствой». Бомарше – нарицательный образ той эпохи, символизирующей триумф буржуазии. «Жить – это бороться; бороться – это жить» (Бомарше).[511]
Благодаря многолетней титанической работе просветителей, ученых, писателей всюду наблюдается «выход человека из состояния несовершеннолетия» (И. Кант). Разумеется, философы не могли в мгновение ока излечить людей от невежества и комплекса пороков. И тем не менее, М. Хоркмайер и Т. Адорно в книге «Диалектика Просвещения» справедливо заметили: «…несмотря на то, что и сегодня полностью просвещенная земля живет под знаком торжествующего зла, Просвещение пропагандировало постоянное развитие мышления в самом широком смысле, всегда преследовало цель вырвать людей из состояния страха и превратить их в хозяев своей судьбы… Программой просветителей было избавление мира от чар; они намеревались развеять мифы и с помощью научных знаний полностью изменить человеческое воображение».[512] Заслуги деятелей эпохи Просвещения велики и несомненны.
Это справедливо не только в отношении писателей и ученых, но и в отношении художников, строителей, архитекторов. В предреволюционную эпоху явились такие мастера как Жак-Луи Давид (1748–1825) и Клод-Никола Леду (1736–1806). Один – художник, другой – архитектор. Жак-Луи Давид – апостол, посланный на землю Франции для обращения ее в веру красоты и гармонии! Его полотна потрясают. В 1781 г. он выставил портреты «Велизария, просящего милостыню» и портрет польского графа Станислава Потоцкого. Последний портрет отличался не столько размерами (304 на 218 см.), сколько своим замыслом, открывая в искусстве поиск «нового героя». Полагаем, что будущие романтики не раз останавливали свой взор на этом портрете. По духу нам ближе портрет врача А. Леруа кисти Давида (1783) – образ ученого, погруженного в свои мысли. Давид – связующее звено между эпохами классицизма и революционного романтизма. Для него характерно стремление попытаться найти образ нового героя в интеллигентной, творческой среде (врач Леруа, химик Лавуазье, драматург Седен, аристократ-просветитель Потоцкий, революционер Марат и генерал Бонапарт). Сюда же относем прекрасный портрет Луизы Трюден (1793). В образе этой хрупкой элегантной женщины уже видны черты новой Франции. В ее семье художник встречал героев той эпохи – Кондорсе, Андре Шенье, будущего деятеля революции Сийеса и других.
Тревожное время, надвигающийся вал революции побуждали художника к созданию картин, созвучных духу времени. Давид пишет «Клятву Горациев» (1784). Его героями становятся римские республиканцы, преданные долгу и родине, готовые принести себя в жертву. Революционная Франция ищет и находит опору в республиканских устремлениях древних. Вскоре Робеспьер с трибуны Конвента будет произносить речи, в которых имена Катона и Брута станут неким боевым кличем, поднимающим в атаку когорты якобинцев. Один из вождей якобинцев, яростный Сен-Жюст бросит лозунг: «Пусть революционеры станут римлянами!» Смысл картины, заимствованный художником из пьесы Корнеля «Горации» (тот взял сюжет у Тита Ливия), прост: отец благословляет сыновей на бой с врагами Рима. Какая великая и суровая правда. Сыновья страны в едином порыве берут в руки оружие, чтобы уничтожить смертельного врага Отечества (хотя на заднем плане безвольно-пассивные женщины и оплакивают их). Один из воинов семейства Горациев, победив врагов, убьет даже родную сестру только за то, что она решилась выразить сожаление по поводу ее погибшего жениха (из стана врагов). Отец одобрил поступок сына. Так должны писать художники, чтобы сыновья не разучились держать оружие. Нация гибнет, когда семьи плодят трусов.
Архитектор Клод-Никола Леду – удивительный прорыв даже не в XIX, а в XXI век. Он предвещает опыты конструктивистов ХХ столетия. Его работы напоминают космическую панораму. Сюда можно отнести «Дом садовника» в городе Шо, шар, поставленный прямо на землю, или «Дом директора источников», через который устремляется горный поток. Когда ему поручили спроектировать промышленный город Шо (у соляных рудников), он создал план идеального города, в котором нет места социальным конфликтам и несправедливостям. Здесь должны были сбыться мечты Руссо о естественном и свободном человеке. Первое место отведено не частным особнякам нуворишей и воров, тварей, живущих за счет народа, а общественным зданиям, вроде «Дома братства», «Дома добродетели», «Дома воспитания». Так будут говорить и якобинцы. Эти названия позже появятся в советской республике (и в послеельцинской, республиканской России). Гармония, справедливость и естественность – вот основные заповеди и критерии Леду. Искусство, считал он, должно быть высоко моральным. Неограниченные возможности приписывал он архитектуре: «Все ей подвластно – политика, нравы, законодательство, религия, правительство». Увы, многие его проекты так и остались на бумаге. Проект же под названием «Революция» осуществился.[513]
Ж.-Л. Давид. Портрет врача А. Леруа. 1783 г.
Ущербность и нелепость старой власти становилась все более очевидной многим во Франции. Несмотря на возрастающую роль знаний, на энергичную работу энциклопедистов, народ неграмотен. Среди просветителей нередки люди, которые, подобно Марешалю, все еще скептически, пренебрежительно относились к распространению наук и искусств. Хотя его резкая критика спеси ученых небезосновательна. Он писал: «Отец просвещения! Божественный разум! Бог всех наук! Соблаговоли устыдить гордыню ученых… Они сидят в своих академических креслах, как на судейских скамьях, и кажется, что они судьи Природы».[514] Чудовищная эксплуатация и ограбление народа всесильным правящим меньшинством приближало час возмездия. Le monde est plein de trompeurs et de trompes (франц. «Мир полон обманщиков и обманутых»). Во Франции в XVIII в. появляются люди типа аббата Дюбо, исповедующие античный принцип «меры во всем». Как мы увидим, чувство меры столь же неприемлемо для масс буржуа, воспитанных на безмерности их аппетитов и желаний, как скудная пища монаха-отшельника – для Пантагрюэля. Демокритов и сенек из них не вылепить!
Наивно полагать, что лишь просветителями или художниками движется история. Народу тогда было не до чтения книг и не до вернисажей. Когда огромные массы людей лишены культуры, знаний, важнейших и необходимых условий жизни, грядет революция. Уровень развития французского народа в те времена, в целом, крайне невысок. Крестьянской массе доступны лишь ничтожные крупицы знаний и культуры, печатного слова. Границы их духовной жизни ограничены. Об их культурном уровне частично позволяют судить следующие цифры: во Франции в конце XVII в. 21 процент населения могли поставить свою подпись под актом о заключении брака; а 100 лет спустя – уже 37 процентов. Яркие взлеты в литературе, философии, науке – удел привилегированных единиц. Люди народа, «животные духи», продолжают пребывать в нищете и невежестве. Что из того, если Европа и считала французов просвещенной нацией?! Общий уровень знаний трудового населения низок. В сельской местности Франции почти отсутствовали школы. В областях Овернь и Лимуазен на 20 деревень приходилась всего одна школа. Книга – редкий гость в крестьянских хижинах или рабочих лачугах. Поэтому когда Вольтера обвинили во вредном воздействии на умы простолюдинов, тот возразил: «Народ у нас не читает. Шесть дней он трудится, на седьмой идет в кабак». Увы, как скажет и Руссо в «Эмиле», «искусство образовывать людей», являющееся самым важным из всех, во Франции по-прежнему продолжает оставаться в небрежении.
Возникли сомнения в возможности установления умеренного порядка и достижения «среднего состояния» цивилизации. В ответ на заявления оптимистов, отстаивавших идеи буржуазного прогресса и уверявших, что рост богатств малой части народа приведет к росту благосостояния всех жителей, пессимисты подсчитывали, во сколько жизней обходятся трудящимся жемчуга и фарфор имущих классов. Думается, они точнее и глубже понимали ход современной истории. Лабрюйер писал: «Богатству иных людей не стоит завидовать; они приобрели его такой ценой, которая нам не по карману, – они пожертвовали ради него покоем, здоровьем, честью, совестью. Это слишком дорого – сделка принесла бы лишь убыток». Эпоха абсолютизма подходила к концу. Д. Писарев писал: «Людовик XIV, Филипп Орлеанский и Людовик XV оказались, таким образом, самыми замечательными популяризаторами отрицательных доктрин, – такими популяризаторами, без содействия которых ни Вольтер, ни Монтескье, ни Дидро, ни Руссо не нашли бы себе читателей и даже не вздумали бы приняться за свою критическую деятельность. Популяризаторская работа Людовика XIV оказалась до такой степени успешной, что народ обезумел от радости, узнавши о его смерти».[515]
Когда рушится уклад жизни, насчитывавший сотни лет, надо иметь в виду, что все властвующие элиты внесли роковой взнос в общее «сальдо веков»… Вот описание праздника, устроенного Людовиком XIV во дворце Версаля, в четырех лье от Парижа (в мае 1664 года). Целую неделю шли сказочные развлечения двора. На фоне декораций игры и лотереи сменялись ужинами, театральные представления сопровождались любовными сценами («в натуре»). Музыка, балеты, фейверки услаждали взор посетителей. Король пригласил на праздник 600 человек, а вместе с комедиантами, лакеями, ремесленниками получилась «целая маленькая армия». Ночью все полыхало тысячами огней и фейерверков. Во время роскошного ужина (пиршество освещали 200 факелов) шли представления. Разыгрывались и особые призы для гостей короля («драгоценные камни, украшения, серебряные изделия»). Все преследовало одну цель – «не быть скучным». На «Волшебном острове» дан, помимо праздника забав, «Большой королевский дивертисмент» (1668). Он продлился целую неделю. Король потратил 150 тысяч ливров. Затем следуют очередные развлечения в Версале (1674). Иллюминации и празднества, которые обошлись казне в 71 тысяч ливров (1676). Одним словом, трудно даже подсчитать, во сколько денег, труда, крови и пота народа обошлись все эти «царские приемы». Разве нет горькой правды в словах, сказанных в адрес правления короля: «Двор постоянно устраивал пиршества, а в это время крестьяне ели одни коренья»?![516]
Жан Батист Тюби. Фонтан Апполона в парке Версаля. Фрагмент. 1668–1671 г.г.
Эту картину стоило бы дополнить хотя бы кратким описанием нравственности той части французов, которая принадлежала к самому высшему кругу. Несмотря на то, что XVIII в. называли «веком женщины» (из-за огромного влияния таких фавориток как мадам де Помпадур, Дюбарри или Марии-Антуанетты), положение женщин было крайне тяжелым. Безусловно, они занимали видное место в жизни королей, о чем свидетельствует книга Э. Кампара «Помпадур и двор Людовика XV». Фаворитки (Ментенон при Людовике XIV, Помпадур при Людовике XV) порой выполняли и культурную миссию. Помпадур основала Севрскую мануфактуру. При ней при дворе появился театр, в спектаклях которого она принимала участие. Она помогала писателям, музыкантам, артистам, художникам (к примеру, Буше). Однако для женского рода (в целом) мало что менялось. Как скажет Руссо, «женщина создана для того, чтобы уступать мужчине и мириться с его несправедливостью». Абсолютное большинство женщин были далеки от уровня культуры и развития двора. Они все более попадали в тенета буржуазного мира, где фальши, лжи и цинизма, было ничуть не меньше. Разумеется, возросшая продолжительность жизни, рост интенсивности труда, изменения возраста замужества и брака, многое другое привело к изменениям во взаимоотношении полов. В Европе возросло число одиноких людей (с 5 процентов в средние века до 15 процентов в XVIII в.). Браки стали заключаться в значительно более позднем возрасте (25 лет – у женщин, а у мужчин – еще старше). «Век просвещения» неожиданно обернулся многими вольностями. Это сразу же отразилось на деторождении. Возросло число незаконных детей (так, в Нанте в начале XVIII в. их было 3 процента, а в конце века уже до 10 процентов). Конечно, прогресс просвещения и науки имел и свои положительные стороны. К примеру, в XVIII в. стали активнее использовать презервативы, изобретенные великим итальянским анатомом Фаллопиусом (середина XVI в.). По выражению небезызвестного Казановы, сей славный и удобный предмет ставил своей целью «уберечь прекрасный пол от любых страхов».
М.-К. Латур. Портрет маркизы Помпадур. 1755 г.
Прекрасный пол, понятное дело, был неоднороден. С одной стороны, малая его часть – в лице всевозможных «помпадурш». Те вели жизнь полную забав и приключений. Желая завлечь Людовика XV в сети, Помпадур (мадам д`Этиоль) подлавливала «королевскую дичь» в лесу и в поле, представ перед королем то в обличье лесной феи, то правя бледно-голубым или розовым фаэтоном в костюме средневековой дамы, в карете из горного хрусталя – в облике античной богини с обнаженными плечами и грудью. Она подражала Клеопатре, Венере или Диане, осыпая его стрелами Амура (на придворных балах). Понадобилось масса ухищрений, прежде чем король, наконец, ее заметил, пригласил во дворец и почтил правом на спальню. А в это время сотни тысяч, миллионы тружениц денно и нощно трудились на полях и мануфактурах, не видя белого света. Их заботы проще, заземленнее: не балы, а блохи.
Такие же контрасты наблюдались и среди мужской половины. Бедняки надрывались на каторжных работах, а в это время состоятельные вертопрахи из числа дворян и крупной буржуазии позволяли себе содержать стада любовниц (а кто был попроще, тот платил «за любовь» служанкам, продавщицам, метрессам). Это крайне негативно сказалось на состоянии общественной морали, порождая «брошенные поколения». В Париже, к примеру, уже около 40 процентов детей, родившихся в 1772 г., были отданы в приюты (7 тысяч 676 детей из общего количества 18 тысяч 713). Ясно, что эти дети, брошенные на произвол судьбы, ненавидели все общество, не говоря уже о «дорогих папашках и мамашках». Бурно росли и ряды беспризорников. Зато буржуа выглядели все более гладкими, сытыми, уверенными в своем превосходстве. Их скотство расшатывало общественные устои, увеличивало социальную нестабильность и, бесспорно, сыграло существенную роль в приближении часа Революции.[517]
Как рыба гниет с головы, так и разврат всегда рождается наверху. Когда короли и министры превращают резиденции в бордели, бардак охватывает все государство. Как говорил философ Сен-Симон в отношении Людовика XIV, «все ему годились, лишь бы были женщины». Уже в пятнадцать лет первые уроки любви ему преподала камеристка, 42-летняя мадам де Бове. Затем он развлекался с фрейлинами двора, находившимися под надзором мадам де Навай. Попытки той сохранить «курочек» от наскоков «петушка» были пресечены. По ночам юный король развлекался в их обществе, сделав своей любовницей даже дочь садовника. Среди его увлечений были племянницы кардинала Мазарини. В перерывах между этими подвигами король уехал на войну, но во время захвата Дюнкерка простудился и чуть не умер. С этого момента начинается его роман с Марией Манчини. Их любовь была взаимной. К чести этой племянницы кардинала она повлияла на него наилучшим образом. Если раньше Людовик относился спустя рукава к образованию и знаниям, то знакомство с Марией, отличавшейся «необыкновенным умом» и знавшей наизусть массу стихов, в корне изменило его отношение к просвещению. Он прочел Петрарку, Вергилия, Гомера, страстно увлекся искусством, стал учить итальянский язык, да и вообще открыл для себя новый мир искусств и познания. Именно ей Мольер и Расин были обязаны тем, что им предоставили финансовую помощь для продолжения работы над их пьесами. Разжигая в короле огонь славы и великих деяний, она способствовала возведению Версаля. Как пишет в этой связи историк, можно сказать, «что Короля-Солнца породила любовь». Мария была умна и поняла неизбежность брака Людовика XIV на испанке Марии-Терезии. Однажды он ради ужина с другой любовницей, Луизой де Лавальер, проскакал 37 лье, что вызвало изумление у всего двора. Мария-Терезия в это время ждала ребенка. В такие дни во всех мужчин словно бес вселяется. Они тоскуют по былой свободе – и бросают «в пламень чувств» все новые жертвы. Не будем осуждать только мужчин, ибо мы знаем, что всегда находятся «целомудренные девы», которые готовы с радостью разделить ложе, украв мужа у законной жены. Они грешат – однако, испытывают при этом «величайшие угрызения совести». Итогом страстной любви явился сын (1665), устройством судьбы которого должен был заниматься министр Кольбер.
Дата добавления: 2016-03-15; просмотров: 668;